Агитация на избирательных кампаниях: выборы в Госдуму (2021)

В сентябре 2021 году состоялись последние на текущий момент парламентские выборы в РФ. Это был первый случай многодневного голосования на выборах федерального уровня в России, а также массового использования ДЭГ, что было аргументировано необходимостью обеспечения санитарной безопасности в условиях пандемии COVID-19.

Также в избирательный бюллетень попали аж 14 партий: от ЕР до КПРФ, от «‎Новых людей» до «‎Яблока». Я тщательно собрал их агитационные материалы и разобрал для своих подписчиков на Бусти и в закрытом телеграм-канале — какими инструментами партии и кандидаты пользовались, чтобы достучаться до разных аудиторий, какие приметы того времени можно найти в архивном собрании агитки.

Заодно посмотрите, какие обещания давали отечественные партии своим избирателям и какие они в итоге выполнили.

Приятного прочтения!

Читать на Бусти
Читать в Телеграме

P.S. Фотка обложки газеты ЕР за 2021 год. Помните был такой ковид?

Как убивают научную терминологию

С чем не повезло социальным наукам по сравнению с естественными, так это с использованием профильной терминологии. Политологи, социологи, экономисты и другие регулярно сталкиваются с тем, что сначала они придумывают теоретические концепты для объяснения тех или иных явлений, а затем их смысл изворачивается журналистами, политиками и активистами. Так и погибают термины — от них начинают отказываться в академической среде.

Да, бывают случаи, когда сами исследователи разрабатывают откровенно неудачные теоретические концепты, которые неэффективно объясняют социальную реальность из-за своей размытости или противоречивости, например, популизм или гибридный режим. Но я скорее говорю о другом — о случаях, которые не имеют отношения к академической дискуссии. Приведу несколько примеров.

В международных отношениях и праве можно часто встретить два термина: «оккупация» и «аннексия». Первый означает простой контроль одного государства над территорией другого государства. Второй — распространение суверенитета одного государства на территорию другого государства. При этом, зачастую политические деятели используют первый термин для описания случаев аннексии — потому что «оккупация» имеет более негативные коннотации, звучит страшнее и эмоционально заряжено. На самый очевидный пример показывать пальцем, по понятным причинам, не буду, но могу обратиться к историческим. Скажем, присоединение стран Балтии к СССР в 1940 году. В официальном нарративе этих стран можно регулярно слышать о десятилетиях советской «оккупации», тогда как корректнее было бы называть это аннексией, которая следовала за кратким периодом оккупации. Или ситуация в Секторе Газа 2005-2022 годов: в пропалестинских источниках регулярно пишут о десятилетиях оккупации этой территории, тогда как на деле Израиль не имел над ней ни военного, ни гражданского контроля — а оккупации без контроля над территорией не бывает.

Другой, более близкий мне пример — классификация политических режимов. Есть такой позабытый термин — плутократия, режим, при котором власть сконцентрирована в руках богатых. Он активно использовался политическими теоретиками и философами, особенно часто в начале XX века. Что же случилось потом? Слово «плутократия» стало активно мелькать в пропаганде Третьего Рейха, Италии при Муссолини и коммунистических организаций в адрес западных стран (нередко с антисемитским подтекстом). Вы не поверите, но после такого прибегать к этому термину стали все реже — сейчас он уже почти не используется в академической среде и чаще всего встречается в левой, немейнстримной публицистике.

И это я еще не вспоминаю про использование терминов вроде «тоталитаризм» или «фашизм» для классификации современных политических режимов журналистами, блогерами, политиками или другими людьми, не имеющих отношения к сравнительной политологии (самое время вспомнить одного известного историка и специалиста по Восточной Европе — нужен ли разбор?)...

Фух, вроде отбомбился)

Вороньи мысли — канал про урбанистику и личный опыт разработки городских проектов

Автор канала — мой хороший приятель Даниил Воронин, городской планировщик, который интересно рассказывает о развитии городов через призму актуальных исследований, передовых решений и рыночного подхода:

🔹 предложения по развитию велосипедной и трамвайной инфраструктуры;

🔹 новости в области общественного транспорта и организации дорожного движения;

🔹 обзор новых и устоявшихся общественных пространств города;

🔹 исследования и тенденции городского развития;

🔹 и многое другое из сферы урбанистики.

Присоединяйтесь, чтобы быть в курсе самых актуальных новостей, участвовать в обсуждениях и вместе делать города более комфортными и современными.

Подписаться

Начните свое утро не с чашечки кофе, а с обзора очередного opus magnum на Atlantic Council об опросах общественного мнения в современной РФ о т.н. СВО, в котором нам пытаются доказать, что все с ними в порядке. Если большая часть материала в целом адекватна, хотя с отдельными тезисами можно спорить, то раздел "Can one trust the Russian polls?", как вам сказать, изобилует целым рядом неприкрытых манипуляций, от которых просто стыдно.

Фрагмент начинается так:

"After the war started, some observers criticized the reliability of Russian polls. However, most criticism of the polls comes from exiled Russian opposition figures who have their own agenda, or from journalists and experts who do not have experience working with the polling data in their research".

Это просто неправда, достаточно изучить дискуссию в профильной литературе об опросах в автократиях, в которой участвуют социологи и политологи — причем далее по тексту автор спорит с их конкретными исследовательскими работами. Зачем, спрашивается, обесценивать экспертизу оппонентов?

Далее автор пишет, что между онлайн-, уличными и телефонными опросами нет существенной разницы. Возможно, она может показаться таковой для обывателя, который просматривает разные опросы о поддержке т.н. СВО и не видит между их данными больших различий, но вообще-то в целом в академической и исследовательской среде (без привязки к теме опросов) давно известно, что разные типы опросов показывают статистически значимую разницу, причем и в не-авторитарном контексте тоже.

Следом идет утверждение:

"If respondents are increasingly reluctant to talk to pollsters, this should be reflected in changing sample compositions (i.e., how well a sample represents various groups across society)".

Если респонденты в опросе выбираются по принципу opt-in sample — когда в выборку попадают все подряд, кто согласился участвовать — то да. Вот только в большинстве опросов, в т.ч. на которые автор ссылается в статье, выборка формируется по принципу probability sample, когда сначала составляется композиция выборки — сколько человек с определенными характеристиками должны в нее попасть исходя из уже имеющихся статистических данных о композиции населения. То есть если поллстеру не хватает респондентов с какими-то характеристиками, он будет дозваниваться и дозваниваться до людей, пока не наберет нужное количество. Поэтому тейк очень странный.

Затем идет совсем странный аргумент, что низкий response rate в опросах, проведенных в РФ, не является чем-то ненормальным, потому что в тех же США у American National Elections Studies он тоже низкий, а значит результаты исследований валидны, все норм. Ну вот как факт того, что у ANES тоже проблемы с высоким процентом отказов, говорит нам о том, что у нас все зашибись? Никак! Это лишь подтверждает проблему selection bias у опросов. Кроме того, вы можете сами сравнить данные по отказам ANES с Russian Field, причем держа в голове, что методики подсчета response rate могут отличаться.

Кроме того, автор настаивает на том, что response rate после февраля 2022 года упал незначительно. Действительно, те же RF пишут:

«После 24 февраля проблема усугубилась, однако не настолько, чтобы говорить о катастрофическом падении доли успешных анкет. Так, в 9-й волне доля пройденных до конца анкет составила 6,8%, отказов – 90%, прерываний – 3,2%. При этом до начала "военной операции" отказывались от участия в опросе примерно 87% ответивших, а ещё 5% бросали трубку уже в ходе интервью».

То есть как минимум в последние годы response rate в России оставался невысоким — что, на мой взгляд, говорит в целом о проблемах с количественными исследованиями общественного мнения в РФ, с которыми нельзя не считаться.

Далее речь заходит о проблеме фальсификаций предпочтений — когда часть респондентов отвечает неискренне из-за опасений осуждения или преследования. Здесь автор ссылается на два экспериментальных исследования, посвященных анализу влияния этого феномена на результаты опросов.

Дизайны обеих работ строятся на списочном эксперименте — когда двум группам респондентов зачитывают ряд утверждений, а затем спрашивают, со сколькими из них они согласны, но экспериментальной группе дают на одно утверждение больше, чтобы оценить разницу в ответах респондентов на него. Так, исследователи стараются оценить эффект фальсификаций предпочтений. В работе Philipp Chapkovski and Max Schaub (2022) влияние фальсификаций предпочтений при вопросе о поддержке т.н. СВО оценивается в 10% пунктов. А вот в статье Timothy Frye, Henry Hale, Ora John Reuter, and Bryn Rosenfeld (2023) этот эффект уже не дает такой разницы, правда исследование посвящено уже уровню поддержки Путина. От себя также добавлю исследование проекта PROPA, согласно которому разница в ответах о поддержке т.н. СВО не столь велика — это тоже экспериментальное исследование, хотя там задаются немного другие вопросы, не списочным образом, что важно. Отсюда и разница в результатах.

Что написано во фрагменте статьи по итогу?

"Altogether, to the extent that preference falsification exists, it is likely to be less than 10 percent of the overall sample, at 6–10 percentage points".

То есть автор вообще не спорит с тем, что проблема фальсификации предпочтений есть, но просто не считает ее важной — хотя сами исследования, на которые идет ссылка, скорее говорят, что разница статистически значима. Но не важна она для автора по другой причине — дескать, потому что все равно большинство ответов выходят лояльными. Штош.

Грустно все это — особенную печаль вызывают выводы статьи:

"Altogether, various approaches suggest that one can generally trust Russian public opinion data, albeit with some reservations. Specific feelings that underlie the war support—such as resignation, acquiescence, or avoidance—might be up for debate. But the very fact that the war is embraced by a majority of Russians, and that it has become part of Russia’s “new normal,” is not".

Создается впечатление, что автор работы просто всеми силами защищает свой любимый нарратив вопреки эмпирическим фактам (которые, как оказалось, не так существенны для него).

Но с чего вообще мы взяли, что опросы в автократиях имеют такое же значение, как в демократиях? Почему автор не поясняет, в чем заключается феномен популярности властей и их инициатив в автократиях (борьба с альтернативными политическими силами и контроль над медиа)? Почему уровню поддержки людей в недемократическом режиме той или иной инициативы или фигуры придается столько значения, если при автократии все равно нет ни сменяемости власти через выборы, ни свободной медиа-среды? А вот потому что автору жуть как хочется доказать свою позицию любой ценой. Печально, конечно.

Как мне кажется, история с окончательной блокировкой Ютуба в России демонстрирует сразу несколько интересных явлений:

1. Побочные эффекты западных санкций. После попадания в санкционные листы ряда отечественных физ- и юрлиц, платформа заблокировала более 80 каналов прокремлевских медиа и блогеров, если верить РКН. Вместе с отключением монетизации российским каналам, на мой взгляд, это является не сколько стремлением Alphabet бороться с пропагандой, сколько нежеланием нарваться на многомилионные штрафы из-за несоблюдения государственных ограничений — Google выгоднее не иметь с российскими пользователями никаких финансовых отношений, чем тратить дополнительные ресурсы на проверку контрагентов на соблюдение санкционных ограничений и все равно получать штрафы, пропуская отдельные эксцессы (они неизбежны). Реакция российского государства довольно предсказуема — если платформа больше не дает публиковать нужный властям контент, то терпеть популярный хостинг, на котором представлены альтернативные позиции, оно не будет. На контрасте предлагаю посмотреть на судьбу Телеграма, который практически не блокирует лояльные властям РФ каналы, но при этом дает площадку независимым медиа и оппозиции, оставаясь доступным российской аудитории.

Рискну предположить, что чиновники США и ЕС, ответственные за санкционные меры, не предвидели подобных эффектов, когда разрабатывали свои policies — очень навряд ли их осознанным желанием было ограничить российскую аудиторию от альтернативных источников информации (которые отчасти поддерживаются ровно теми же странами). Увы, зачастую бюрократия не продумывает такие детали, а поскольку россияне имеют околонулевое влияние на политику западных стран, послать фидбэк политической системе с целью изменить их подход вряд ли получится.

В общем, никогда такого не было и вот опять.

2. Государственная политика в недемократическом контексте. У текущего политического режима в РФ есть важная политическая задача — ограничивать рост аудитории независимых медиа и оппозиционных политиков в интернете путем блокировок, ограничительного законодательства и экономического давления. Для этого государство поддерживает дорогостоящую инфраструктуру. В условиях «недостойного правления» у блокировок появляются очевидные экономические бенефициары, которым выгодно с одной стороны лоббировать ограничение конкуренции, а с другой вытаскивать бюджетные средства на поддержку собственных убыточных проектов, которые бы не показывали красивых цифр посещаемости без блокировок — готовый рецепт извлечения ренты. Поскольку в процессе разработки политик не участвуют представители разных партий, у которых за плечами есть поддержка электората, третьего сектора, медиа, бизнеса или других профессиональных групп, россиян забыли спросить повлиять на этот процесс извне десятки миллионов недовольных пользователей не могут. Так, интересы отдельных влиятельных акторов превалируют над интересами буквально большей части населения.

3. Экономические стимулы. Возможно, нынешняя стратегия властей по приручению блогеров (маркировка и будущий сбор с прибыли, деанонимизация через РКН, ограничения на публикацию рекламы, цензурное законодательство, покупка лояльности через ВК и госгранты) окажется успешной, если для них (блогеров) выгода от соблюдения всех этих новых правил игры окажется выше, чем работа в серой или черной зоне. Так что пока остается лишь наблюдать.

Пока что сложно сказать, чем все это закончится, потому что кейс регулирования интернета в России не очень похож на случай Китая (поскольку изначально Рунет развивался как часть глобальной сети), где все эти меры работают вполне эффективно. В общем, цифровой авторитаризм продолжает развиваться — постараюсь в будущем подробнее рассказывать вам об этом феномене.

Политические элиты при персоналистском авторитарном режиме

Вообще, разного рода авторские колонки и доклады о композиции высших эшелонов российских элит, в которых те именуются не то новым «политбюро», не то «двором» — это понятные, но скорее тщетные попытки авторов найти устойчивые связи там, где их нет. В отличие от партийных режимов или монархий, в которых правящая группа состоит из понятных с точки зрения институциональной системы лиц — партийных боссов или членов правящей династии — в персоналистских режимах все держится преимущественно на личных связях.

Поскольку недемократические политические системы в целом более закрытые, чем демократические, внешние наблюдатели не знают наверняка, что происходит внутри. И если при более институционализированных режимах мы можем хотя бы ориентироваться на то, какой пост или статус занимает тот или иной представитель элит, то при персоналистских режимах анализ правящей группы превращается то ли в упражнение по OSINT, то ли в сбор и пересказ слухов, то ли попросту в гадание на кофейной гуще.

Мы все еще можем ориентироваться на формальные должности, но сказать наверняка, действительно ли та или иная фигура является влиятельной из-за своего положения в бюрократической структуре, а не личных связей, нельзя.

Второй номер «Фронды» уже в продаже

Новый выпуск нашего журнала под громким названием «Конец демократии? Как мы разочаровались в народовластии» официально доступен к заказу на сайте. В нем мы рассказываем о том, как по-разному менялось понимание демократии на протяжении истории, что с ней происходит сейчас, и какие есть аргументы за и против этого режима.

От себя написал в этот номер несколько материалов, которые настоятельно рекомендую к ознакомлению:

— «Демократия в начале XXI века: эпоха упадка?» — в этой статье рассказываю о волнах демократизации и автократизации, с опорой на данные политологов Анны Люрманн и Стаффана Линдберга из V-Dem объясняю, почему мы живем во времена подъема диктатур, а также по каким сценариям чаще всего происходит конец демократии.

— Разговор с экономистом Григорием Баженовым о загадках экономического роста: правда ли долгосрочный рост возможен только при демократии, в чем заключается экономическое чудо Южной Кореи, чем отличаются друг от друга экономики США и европейских стран — почему нельзя чрезмерно обобщать опыт либеральных демократий.

— Подборку литературы о феномене демократии: как по-разному ее концептуализируют политические философы, с какими вызовами она сталкивается в современности и за что критикуется. Все источники можно найти на русском языке.

Среди других авторов выпуска, которым я очень благодарен за участие, вы встретите: политологов и авторов канала Political Animals Арсентия Тропаревского и Евгения Бермана, Стального Шлема, политолога Кирилла Телина, городского планировщика Даниила Воронина и многих других.

Приятного чтения!

ЗАКАЗАТЬ НОМЕР

Ровно год назад я предложил вам 10 «прогнозов», «80% из которых сбудутся». Можете с ними ознакомиться и сверить — практически все из этого списка случилось.

Думайте. Подписаться.

Поздравить автора канала можно тут

А вас, дорогие читатели, я поздравляю с наступающим Новым годом. Вернусь к каналу после праздников, не теряйте🖤

30 лет списочных экспериментов

Споры о надёжности соцопросов вечны, особенно когда речь идёт об опросах в автократиях. Списочный эксперимент – один из способов избежать искажения в вопросах, которые могут восприниматься как чувствительные. Как именно это происходит, я уже описывал здесь (и вот здесь на российских данных)

А сейчас хочу поделиться вот таким метаисследованием🔑: авторы собрали 264 списочных эксперимента и разделили их по группам, чтобы проверить, в каких из них больше различий между контрольной и экспериментальной группами

Оказалось, что чувствительность чувствительности рознь. Если вопросы касались честности выборов и электоральных предпочтений, разница наблюдалась, но списочные эксперименты абсолютно не работали в вопросах, касающихся расовых и гендерных отношений – на такие отвечали вполне честно

Вывод, который делаю я: если есть реальная опасность получить по шапке, предпочтения будут искажаться. Если максимум, что грозит – это общественное осуждение, то бояться нечего, и отвечают честнее

Почему фактчекинг — это не «палочка-выручалочка» от фейков

Наверняка вы часто сталкивались с точкой зрения, что одной из главных проблем в современном мире является распространение фейковых новостей. В качестве борьбы с этим предлагаются разные решения: от усиления регулирования работы соцсетей и медиа до более умеренных шагов, вроде развития фактчекинг-проектов. Второе особенно активно развивается в последние годы: крупнейшие соцсети нанимают сотрудников или фирмы для проверки и модерации постов, в X ввели функцию Community Notes, появляются отдельные медиа-проекты, сотрудники или целые отделы в СМИ. Действительно ли это работает? Есть сомнения.

В начале прошлого года политологи Максим Алюков и Маргарита Завадская опубликовали исследование, в котором провели опросный онлайн-эксперимент, чтобы изучить влияние фактчекинга на восприятие новостей. Для этого они создали два вымышленных телеграм-канала: с провластным и оппозиционным фреймингами новостей. На скриншотах из этих каналах фигурировало две новости: про инфляцию в России и т.н. СВО. Каждая новость сопровождалась фактчекингом противоположной стороны — так, оппозиционный канал опровергался провластным и наоборот. Затем измерялся уровень доверия новости в группах, которым предлагались эти посты, и которым они предлагали опровержения.

Что бы вы думали? Во всех случаях, где посты сопровождались опровержением, доверие респондентов к самой новости и источнику снижалось. Причем это не зависело от того, кто предоставлял фактчекинг — оппозиционные медиа или провластные. И сторонники, и противники власти реагировали одинаково: опровержение заставляло их сомневаться в надежности как новости, так и медиа.

Поэтому не следует воспринимать этот инструмент как простой способ бороться с пропагандой — он вполне может в целом подрывать доверие к любым медиа.

Способствует ли рост экономического благосостояния демократизации государств?

Когда-то политический социолог Сеймур Мартин Липсет выдвинул гипотезу, что модернизация — то есть экономическое развитие — способствует росту демократизации государств. Дословно звучит так: «Чем богаче нация, тем выше вероятность того, что она поддержит демократию».

С тех пор много воды утекло, а исследователи разделились на несколько лагерей: например, экономист Дарон Аджемоглу считает, что нет никакой причинно-следственной связи между этими двумя факторами, в то время как политолог Адам Пшеворски полагает, что эта связь есть, но она не всегда и везде работает.

Однако и тут не все так просто. Эффект от модернизации можно разделить на две категории:

▪️Эндогенный

▪️Экзогенный

Под первым подразумевается, что экономическое развитие позволяет стране перейти к демократии, а под вторым — что экономическая модернизация помогает укрепить демократический фундамент страны, которая сумела перейти к этой форме правления.

Ну и это ещё не всё. Гипотезу Липсета можно также разделить на два направления

▪️Детерминистское

▪️Условное

В рамках первого ученые утверждают, что экономическое развитие оказывает незамедлительный и однозначный эффект на демократизацию страны. В рамках второго исследователи утверждают, что да, экономическая модернизация точно способствует демократизации, но не гарантирует, что государство перейдет к демократической форме правления.

Если суммировать все что написали ученые, то большинство пришло к консенсусу, что рост экономического благосостояния помогает скорее сохранить демократию, но не перейти к ней.
А эффект от экономической модернизации условный и зависит от ряда других факторов, а не только от экономики.

В качестве иллюстрации — график экономического развития и уровня демократичности стран Восточной Азии. Как мы видим, рост богатства государств не всегда ведет к демократизации.

Croissant, A., & Pelke, L. (2021). Democracy and development in Asia. In Research Handbook on Democracy and Development (pp. 228-249). Edward Elgar Publishing.

А.Т.

#кратко

🔻Подпишись на Political Animals

В книге “Spin Dictators: The Changing Face of Tyranny in the 21st Century” (2022) Сергей Гуриев и Дэниэл Трейсман на основе количественного анализа данных довольно убедительно показывают, что за последние десятилетия автократы стали реже прибегать к прямым насильственным репрессиям в пользу менее топорных ограничений. Также, современные диктаторы стараются выстраивать имидж демократических гражданских политиков, поэтому в своей публичной риторике они чаще касаются социально-экономических тем, а не насильственных действий.

К чему это я все? Дамы и господа, представляю вам новый имидж Абу Мухаммада аль-Джулани — де-факто лидера Сирии (ее части, если быть точным) после краха режима Башара Ассада. Ранее аль-Джулани был боевиком и лидером нескольких организаций, признанных террористическими в России, США, Израиле и европейских странах. Ради интереса, можете погуглить его более ранние фото и сравнить с текущими.

Кажется, нам нужен развернутый контент-анализ смены имиджей автократов в сравнительной перспективе.

На фоне страшных пожаров в Калифорнии и экологической катастрофы в Черном море в очередной раз вспомнил об интересном парадоксе электорального поведения в условиях чрезвычайной ситуации — поэтому делюсь с вами своим архивным постом по теме. Оговорюсь только, что в нем я собрал исследования и в демократическом, и в недемократическом контексте — тем интереснее наблюдать, как схожий феномен проявляется в разных режимах.

Как природные катаклизмы влияют на электоральные предпочтения избирателей

Наводнение в Оренбургской области заставило меня вспомнить о крайне увлекательной теме, о которой я давно хотел вам рассказать.

Несмотря на то, что государства не умеют поворачивать природные стихии вспять, они несут ответственность за предотвращение тяжелых последствий от наступления катаклизмов. Строят и поддерживают в рабочем состоянии плотины и дамбы, проверяют сейсмоустойчивость зданий, занимаются профилактикой лесных пожаров, в конце концов — организовывают ликвидацию последствий и помогают гражданам. Поэтому звучит логично, что если случается природная катастрофа, в результате которой гибнет множество людей, а еще больше — теряют собственность, то граждане начинают винить в этом власти — и в перспективе это приводит к снижению поддержки правительства на тех территориях, которые сильнее пострадали. Ведь так? Это может звучать контр-интуитивно, но в реальности зачастую все происходит с точностью да наоборот.

Начнем с исследования, посвященного нашей необъятной. 2010 год запомнился многим как год масштабных лесных пожаров — тогда от них пострадали тысячи населенных пунктов, многие лишились жилья, кто-то погиб. Авторы работы опросили более 800 респондентов из 70 рандомно выбранных сел в пострадавших регионах — оказалось, что уровень поддержки властей был выше в тех деревнях, которые погорели в результате пожаров.

Если вы думаете, что это Россия такая уникальная, то вот вам исследование, в котором рассматривается кейс наводнения 2002 года в Германии, когда из берегов вышла река Эльба. Авторы использовали методологию difference-in-differences method — сравнили ежемесячный уровень поддержки правящей СДПГ до и после наводнения, на территориях, которые пострадали от природной стихии, и которые эта трагедия обошла. Результаты показали, что после наводнения уровень поддержки социал-демократов вырос именно на пострадавших территориях. Более того, на федеральных выборах в Бундестаг в том же году СДПГ набрала больше голосов в этих пострадавших районах относительно других мест, чем получала до наводнения в 1998 году и после в 2005 и 2009 годах. То есть рост поддержки соцдемов можно объяснить только реакцией избирателей на природный катаклизм.

Третий кейс это Италия — страна, которая страдает от регулярных землетрясений. Исследователи проанализировали результаты итальянских муниципальных выборов 1993-2015 годов и доказали, что мэры-инкумбенты, в период полномочий которых случались землетрясения, имели выше шансы переизбраться на следующих выборах и в среднем получали больший процент голосов.

В чем же загадка? В реакции властей на трагедию. Природный катаклизм — это отличный повод для правящих политиков начать распределять социальные блага от своего имени в адрес пострадавших. Причем в памяти избирателей откладывается именно выделение помощи властями, а не то, что разрушительные последствия стихии — это почти всегда результат провалов того же самого государства.

Этот парадокс создает специфические стимулы для политиков и чиновников — они начинают выделять больше бюджетных средств не на инвестиции в меры, помогающие в перспективе сократить жертвы среди населения и урон их собственности, а на помощь пострадавшим в стихийных бедствиях. То есть борются не с причиной, а со следствием.