Туман полемики
В преддверии нового курса возвращаюсь к тому, на чем мы со слушателями закончили в прошлом году при обсуждении структуралистской социологии. А именно – к восприятию проблем французской теории в англоязычном академическом пространстве. Я открыл для себя важный момент расхождения в формулировке программ социологии знания между Бурдье и Рэндаллом Коллинзом. Оба автора соглашаются, что социология социально-гуманитарного знания – это главный бриллиант в короне социологии. Еще бы, ведь возможность изучения наукой самой себя – это почти гегелевский Das große Finale тысячелетней интеллектуальной работы человечества!
Однако Коллинз, несмотря на свои утопические предложения, вроде разработки социологами настоящего искусственного интеллекта (помните, я писал об этой идее здесь), в других аспектах оказывается гораздо консервативнее Бурдье. Если для француза социология знания является оружием борьбы в современном нам интеллектуальном пространстве, то американец утверждает, что мы не можем объективно исследовать знание новее 1950-х годов, а тем более как-то использовать это в своей практике (если учесть, что он писал свои программные тексты двадцать лет назад, то новее 1970-х). Якобы мы не способны увидеть окончательную кристаллизацию актуальных школ и направлений. Они явятся нам только тогда, когда споры между ними утихнут.
В общем, вместо гегелевского триумфа разума получается какой-то стеснительный попперовский антиисторицизм. Я думаю, что Коллинз, конечно, совершенно непоследователен. В других книгах, таких как «Неочевидная социология», он отделяет свою дисциплину от истории, ставя перед ней задачи объяснения и обобщения. Однако если социологам организаций или микросоциологам он завещает исследовать социальные структуры здесь и сейчас, то социологам знания он предлагает подождать, пока туман полемики между школами рассеется, и только потом анализировать то, что получилось. Тогда чем социология знания принципиально отличается от традиционной истории идей? Какой тогда это бриллиант? И в чьей короне?
Не подумайте, что я считаю тезисы Коллинза и его критику Бурдье чем-то смехотворным и незначительным. Напротив, бурдьевская социология как боевое искусство кажется еще более старомодным реликтом модернистских надежд ушедшего поколения. Кто сейчас всерьез поверит в то, что социолог может достичь объективности через самокритику? Тем не менее, оставляя обсуждение реалистичности программ обоих теоретиков в стороне, я вижу гораздо больше логики у Бурдье. Французский рационализм — он такой.
В преддверии нового курса возвращаюсь к тому, на чем мы со слушателями закончили в прошлом году при обсуждении структуралистской социологии. А именно – к восприятию проблем французской теории в англоязычном академическом пространстве. Я открыл для себя важный момент расхождения в формулировке программ социологии знания между Бурдье и Рэндаллом Коллинзом. Оба автора соглашаются, что социология социально-гуманитарного знания – это главный бриллиант в короне социологии. Еще бы, ведь возможность изучения наукой самой себя – это почти гегелевский Das große Finale тысячелетней интеллектуальной работы человечества!
Однако Коллинз, несмотря на свои утопические предложения, вроде разработки социологами настоящего искусственного интеллекта (помните, я писал об этой идее здесь), в других аспектах оказывается гораздо консервативнее Бурдье. Если для француза социология знания является оружием борьбы в современном нам интеллектуальном пространстве, то американец утверждает, что мы не можем объективно исследовать знание новее 1950-х годов, а тем более как-то использовать это в своей практике (если учесть, что он писал свои программные тексты двадцать лет назад, то новее 1970-х). Якобы мы не способны увидеть окончательную кристаллизацию актуальных школ и направлений. Они явятся нам только тогда, когда споры между ними утихнут.
В общем, вместо гегелевского триумфа разума получается какой-то стеснительный попперовский антиисторицизм. Я думаю, что Коллинз, конечно, совершенно непоследователен. В других книгах, таких как «Неочевидная социология», он отделяет свою дисциплину от истории, ставя перед ней задачи объяснения и обобщения. Однако если социологам организаций или микросоциологам он завещает исследовать социальные структуры здесь и сейчас, то социологам знания он предлагает подождать, пока туман полемики между школами рассеется, и только потом анализировать то, что получилось. Тогда чем социология знания принципиально отличается от традиционной истории идей? Какой тогда это бриллиант? И в чьей короне?
Не подумайте, что я считаю тезисы Коллинза и его критику Бурдье чем-то смехотворным и незначительным. Напротив, бурдьевская социология как боевое искусство кажется еще более старомодным реликтом модернистских надежд ушедшего поколения. Кто сейчас всерьез поверит в то, что социолог может достичь объективности через самокритику? Тем не менее, оставляя обсуждение реалистичности программ обоих теоретиков в стороне, я вижу гораздо больше логики у Бурдье. Французский рационализм — он такой.
Алжирский период
Одной средиземноморской весенней ночью 1961 года молодой француз инкогнито взобрался на борт военного грузового самолета, вылетавшего из Алжира в Париж. Он знал, что на него готовится покушение. Только что был подавлен неудачный путч генералов, недовольных переговорами французского правительства с борцами за независимость. Хотя верхушка заговорщиков уже была арестована, низовые французские националисты собирались мстить тем, кого они считали предателями и коллаборантами. Да, этим нашим героем из расстрельного списка был не кто иной, как Пьер Бурдье. Вам, наверное, интересно, как он оказался в такой ситуации?
В 1955 году Бурдье как выпускнику престижного философского факультета было предложено пройти офицерскую подготовку, чтобы избежать службы в армии. От этой возможности он отказался, потому что, как и многие молодые студенты, презирал профессиональных военных. Пришлось служить. Его отправили в горячую точку – Алжир. Охранять от партизан авиабазу. Однако хлопотами знакомого полковника родом из соседней деревни рядовой Бурдье в итоге оказался в отделе информации и документации генерала-губернатора. Короче говоря, он стал служить писарем. Кроме отчетов и опросов о состоянии дел в колонии он оказался окружен академической литературой об Алжире, которую с огромным интересом читал в свободное время.
После окончания службы Бурдье отмел варианты трудоустроиться во Франции и решил остаться преподавать в Университете Алжира. Его очень заинтересовала провинция: с одной стороны экзотичная, а с другой – так похожая на его родной горный Беарн. Кроме того, у него появилось много друзей из местной алжирской интеллигенции, с которыми ему удалось находить общий язык намного легче, чем со многими столичными одногруппниками из Высшей нормальной школы.
В университете Бурдье развел кипучую деятельность, обучая студентов эмпирическим исследованиям местного общества, в которых сам был самоучкой. Сначала он называл их этнографией, но потом появился новый модный термин – социология. Бурдье предлагал поднимать спорные темы: принудительное переселение, обезземеливание крестьян и исчезновение этнического меньшинства – кабилов. Все это было очень интересно, но совершенно не проходило военную цензуру. Многое пришлось писать только в стол. Кроме того, Бурдье попал на карандаш к ультраправым, которые не оценили его критику колониальной администрации.
Сначала многим, включая и Бурдье, казалось, что победа в войне за независимость Алжира не имеет реальных шансов на успех. Слишком неравны были силы регулярной армии и партизан. Казалось, что какая-то реформистская и просветительская деятельность поможет делу алжирцев лучше. Однако в столице события развивались куда быстрее, чем на полях сражений герильи. Во французском обществе стала копиться усталость от войны. На Францию стали давить американские союзники. Наконец, путчисты, объявившие своей целью не только сохранение империи, но и свержение республиканского строя, отторгли от себя умеренных консерваторов. Планы молодого французского социолога окончательно обосноваться в провинции были нарушены. Он сначала колебался, но все-таки поддался уговорам друзей секретно улететь из Алжира. Его грело только одно: у него с собой было много рукописей из стола, которые теперь было можно – нет, просто необходимо! – опубликовать.
Одной средиземноморской весенней ночью 1961 года молодой француз инкогнито взобрался на борт военного грузового самолета, вылетавшего из Алжира в Париж. Он знал, что на него готовится покушение. Только что был подавлен неудачный путч генералов, недовольных переговорами французского правительства с борцами за независимость. Хотя верхушка заговорщиков уже была арестована, низовые французские националисты собирались мстить тем, кого они считали предателями и коллаборантами. Да, этим нашим героем из расстрельного списка был не кто иной, как Пьер Бурдье. Вам, наверное, интересно, как он оказался в такой ситуации?
В 1955 году Бурдье как выпускнику престижного философского факультета было предложено пройти офицерскую подготовку, чтобы избежать службы в армии. От этой возможности он отказался, потому что, как и многие молодые студенты, презирал профессиональных военных. Пришлось служить. Его отправили в горячую точку – Алжир. Охранять от партизан авиабазу. Однако хлопотами знакомого полковника родом из соседней деревни рядовой Бурдье в итоге оказался в отделе информации и документации генерала-губернатора. Короче говоря, он стал служить писарем. Кроме отчетов и опросов о состоянии дел в колонии он оказался окружен академической литературой об Алжире, которую с огромным интересом читал в свободное время.
После окончания службы Бурдье отмел варианты трудоустроиться во Франции и решил остаться преподавать в Университете Алжира. Его очень заинтересовала провинция: с одной стороны экзотичная, а с другой – так похожая на его родной горный Беарн. Кроме того, у него появилось много друзей из местной алжирской интеллигенции, с которыми ему удалось находить общий язык намного легче, чем со многими столичными одногруппниками из Высшей нормальной школы.
В университете Бурдье развел кипучую деятельность, обучая студентов эмпирическим исследованиям местного общества, в которых сам был самоучкой. Сначала он называл их этнографией, но потом появился новый модный термин – социология. Бурдье предлагал поднимать спорные темы: принудительное переселение, обезземеливание крестьян и исчезновение этнического меньшинства – кабилов. Все это было очень интересно, но совершенно не проходило военную цензуру. Многое пришлось писать только в стол. Кроме того, Бурдье попал на карандаш к ультраправым, которые не оценили его критику колониальной администрации.
Сначала многим, включая и Бурдье, казалось, что победа в войне за независимость Алжира не имеет реальных шансов на успех. Слишком неравны были силы регулярной армии и партизан. Казалось, что какая-то реформистская и просветительская деятельность поможет делу алжирцев лучше. Однако в столице события развивались куда быстрее, чем на полях сражений герильи. Во французском обществе стала копиться усталость от войны. На Францию стали давить американские союзники. Наконец, путчисты, объявившие своей целью не только сохранение империи, но и свержение республиканского строя, отторгли от себя умеренных консерваторов. Планы молодого французского социолога окончательно обосноваться в провинции были нарушены. Он сначала колебался, но все-таки поддался уговорам друзей секретно улететь из Алжира. Его грело только одно: у него с собой было много рукописей из стола, которые теперь было можно – нет, просто необходимо! – опубликовать.
Набор на курс о Пьере Бурдье открыт! Желающие забронировать платное место могут писать @theghostagainstthemachine, представившись и рассказав пару слов о себе в качестве знакомства. Участникам конкурса на бюджетные места необходимо кидать свои письма на гугл-форму до 31 января. Жду вас на наших уютных академических беседах!
После дискотеки
Рождественская дискотека 1960-х годов во французской глубинке. На танцполе зажигают солдаты, вернувшиеся на зимние каникулы студенты, швеи с местной ткацкой фабрики, даже старшеклассницы. Только несколько мужчин около тридцати не танцуют, а стеснительно мнутся и наблюдают за происходящим со стороны. Они одеты по моде прошлого десятилетия и не знают новых танцев, таких как твист и ча-ча-ча. Так и не решившись пригласить никого из присутствующих девушек, они удаляются в паб по соседству.
С этой для кого-то криповой, а для кого-то драматической сцены начинается сборник статей Бурдье о жизни в сельскохозяйственном регионе Франции – Беарне. Приехав как-то раз навестить родных, он подслушал разговор со старожилами, которые между собой отмечают, что в местных деревнях все больше мужчин остаются холостяками навсегда. Бурдье не поленился найти официальную статистику, согласно которой количество женатых мужчин не уменьшилось – оно даже немного подросло за последние годы. Так кто же эти нелепые персоны, которых вся округа наблюдает в углу сельской дискотеки?
Оказалось, что большинство холостяков – это старшие сыновья зажиточных семей, которых с детства готовили унаследовать семейное хозяйство. Полвека назад к такому мужчине выстраивалась бы очередь невест и их родителей, а теперь желающих нет. Дом и надел больше не воспринимаются как богатство. Редкая девушка хочет стать домохозяйкой при мужчине, который во всем подчиняется воле отца. Младшие братья холостяков, уехавшие из родительского дома на заработки в город и познакомившиеся с новой молодежной культурой, теперь куда более удачливы в личной жизни.
Бурдье часто критикуют за то, что он мало писал о гендере вплоть до конца 1990-х годов, когда он запоздало попытался сесть на hype train феминистской критики. В этом есть доля справедливости, но только доля. Наблюдения о трансформации феминности и маскулинности в окружающем Бурдье обществе рассыпаны по его исследованиям, особенно тем, которые посвящены Алжиру и Беарну. Эти работы объединяет то, что он не хотел, да и не мог, выработать перспективу с точки зрения женщин. Взамен он часто рассказывает истории своего рода аналогов современных инцелов, к которым он – прогрессивный городской мужчина – испытывает смесь неприязни и жалости. Получилось ли у него это? Каждый может решить для себя, перечитав его работы того времени.
Рождественская дискотека 1960-х годов во французской глубинке. На танцполе зажигают солдаты, вернувшиеся на зимние каникулы студенты, швеи с местной ткацкой фабрики, даже старшеклассницы. Только несколько мужчин около тридцати не танцуют, а стеснительно мнутся и наблюдают за происходящим со стороны. Они одеты по моде прошлого десятилетия и не знают новых танцев, таких как твист и ча-ча-ча. Так и не решившись пригласить никого из присутствующих девушек, они удаляются в паб по соседству.
С этой для кого-то криповой, а для кого-то драматической сцены начинается сборник статей Бурдье о жизни в сельскохозяйственном регионе Франции – Беарне. Приехав как-то раз навестить родных, он подслушал разговор со старожилами, которые между собой отмечают, что в местных деревнях все больше мужчин остаются холостяками навсегда. Бурдье не поленился найти официальную статистику, согласно которой количество женатых мужчин не уменьшилось – оно даже немного подросло за последние годы. Так кто же эти нелепые персоны, которых вся округа наблюдает в углу сельской дискотеки?
Оказалось, что большинство холостяков – это старшие сыновья зажиточных семей, которых с детства готовили унаследовать семейное хозяйство. Полвека назад к такому мужчине выстраивалась бы очередь невест и их родителей, а теперь желающих нет. Дом и надел больше не воспринимаются как богатство. Редкая девушка хочет стать домохозяйкой при мужчине, который во всем подчиняется воле отца. Младшие братья холостяков, уехавшие из родительского дома на заработки в город и познакомившиеся с новой молодежной культурой, теперь куда более удачливы в личной жизни.
Бурдье часто критикуют за то, что он мало писал о гендере вплоть до конца 1990-х годов, когда он запоздало попытался сесть на hype train феминистской критики. В этом есть доля справедливости, но только доля. Наблюдения о трансформации феминности и маскулинности в окружающем Бурдье обществе рассыпаны по его исследованиям, особенно тем, которые посвящены Алжиру и Беарну. Эти работы объединяет то, что он не хотел, да и не мог, выработать перспективу с точки зрения женщин. Взамен он часто рассказывает истории своего рода аналогов современных инцелов, к которым он – прогрессивный городской мужчина – испытывает смесь неприязни и жалости. Получилось ли у него это? Каждый может решить для себя, перечитав его работы того времени.
Как как и многие другие проекты, играющие с историческими количественными данными, эта штука супер-залипательна. Среди образовательных лидеров в сфере дипломатии можно распознать не только столицы бывших колониальных империй, но и столицы внеблоковых европейских стран. Также присутствует африканская полупериферия, которая мне до конца не понятна. Кения действительно является очень успешной страной по меркам континента, но почему так много африканских дипломатов учились в Камеруне? Возможно, это связано с совместным в прошлом франко-британским мандатом, который как-то повлиял на тамошнюю образовательную инфраструктуру? Впрочем, ответ может скрываться просто в неполноте данных. По советским университетам пока их вообще нет. Может, стоит написать создателям и предложить свои услуги?
Forwarded from Nodes and Links
Сетевой музей истории африканской дипломатии
Вчера любители “Горе от ума” праздновали день рождение Александра Грибоедова. Для большинства он ассоциируется с литературой, но в действительности он был незаурядным дипломатом. Если Вы живете в Москве, то можете отправиться в Музей международного этикета и культуры и узнать об истории дипломатической службы в России. Если вам, как и мне не повезло жить за МКАДом, но Вам очень хочется узнать что-то о дипломатической службе, то можете ознакомится с проектом, который сам по себе интерактивный музей. В нем вы узнаете немного об африканской истории, о том, чему в 20 веке обучали дипломатов, а также сможете узнать, а где собственно готовят дипломатов (спойлер ни одним МГИМО и Дипломатической академией мы едины).
В своей работе Джонатан Харрис рассказывает о проекте обучения африканских дипломатов в пост-колониальную эпоху (1955-1995 гг.), который создали две исследовательницы из Великобритании — Рут Крэггс и Фиона Макконнелл. Идея проекта в том, чтобы показать, в каких иностранных учебных заведениях учились будущие дипломаты из африканских стран, которые только недавно обрели независимость. Этот один из немногих случаев, когда вместо рассказа лучше показать, как выглядело обучение. Только с сетями дипломатов можно увязнуть на часы, рассматривая сети знакомств, а также узнавая, чему учились африканские дипломаты и к какой культурной среде были представлены. Так можно окунуться в историю Африки посредством интерактивной карты, где получится уже не на личностях, но на примере стран и учебных заведений узнать, как проходило обучения африканских послов и дипломатических работников.
Исследовательницы проделали титаническую работу, которой можно только восхищаться. Если Вам интересна Африка, дипломатия или Вы в поисках чего-то нового, то смело заходите на проект и окунитесь в историю черного континента.
Вчера любители “Горе от ума” праздновали день рождение Александра Грибоедова. Для большинства он ассоциируется с литературой, но в действительности он был незаурядным дипломатом. Если Вы живете в Москве, то можете отправиться в Музей международного этикета и культуры и узнать об истории дипломатической службы в России. Если вам, как и мне не повезло жить за МКАДом, но Вам очень хочется узнать что-то о дипломатической службе, то можете ознакомится с проектом, который сам по себе интерактивный музей. В нем вы узнаете немного об африканской истории, о том, чему в 20 веке обучали дипломатов, а также сможете узнать, а где собственно готовят дипломатов (спойлер ни одним МГИМО и Дипломатической академией мы едины).
В своей работе Джонатан Харрис рассказывает о проекте обучения африканских дипломатов в пост-колониальную эпоху (1955-1995 гг.), который создали две исследовательницы из Великобритании — Рут Крэггс и Фиона Макконнелл. Идея проекта в том, чтобы показать, в каких иностранных учебных заведениях учились будущие дипломаты из африканских стран, которые только недавно обрели независимость. Этот один из немногих случаев, когда вместо рассказа лучше показать, как выглядело обучение. Только с сетями дипломатов можно увязнуть на часы, рассматривая сети знакомств, а также узнавая, чему учились африканские дипломаты и к какой культурной среде были представлены. Так можно окунуться в историю Африки посредством интерактивной карты, где получится уже не на личностях, но на примере стран и учебных заведений узнать, как проходило обучения африканских послов и дипломатических работников.
Исследовательницы проделали титаническую работу, которой можно только восхищаться. Если Вам интересна Африка, дипломатия или Вы в поисках чего-то нового, то смело заходите на проект и окунитесь в историю черного континента.
Training Diplomats
Data Visualiser — Training Diplomats
Границы экономизма
Многие уважаемые социологи, такие как Джеффри Александер или Говард Беккер, критиковали Пьера Бурдье за чрезмерное использование экономических метафор. Мол, они обедняют наше понимание социального, сводя агентов к расчетливым и эгоистичным циникам. С чем-то из этого можно согласиться, но в целом критики куда чаще бьют мимо цели. Главным образом, потому что их альтернативные модели объясняют происходящее вокруг нас еще менее адекватно, чем даже худшие тейки Бурдье о капитале красоты.
Я думаю, что главная проблема общей теорией экономики практик (так называл зрелый Бурдье свой проект) в том, что это не вполне теория. Если сравнить его разные тексты, то там тяжело найти единую терминологию. Иногда Бурдье говорит про производство, иногда – про обмен, иногда – про накопление или инвестиции. Мысль Бурдье похожа на подвижную армию метафор, которые редко выстраиваются в законченное целое. Короче говоря, его «теория» – это что-то вроде отдельных мазков, которые вместе и издалека выглядят впечатляюще, но если всерьез разбирать их по отдельности и вблизи, им не хватает четкости. Как у любимого БурдьеСадио Эдуарда Мане.
Избежать такого импрессионизма, характерного для многих французских авторов, в общем-то можно. Представим, что двойник Бурдье из альтернативной реальности выбрал только одну метафору и строго ее придерживался. Например, метафору обмена. Тут нам не нужен даже такой мысленный эксперимент, потому что Бурдье из мультивселенной существовал. Его звали Питер Блау, жил он в США примерно в то же самое время и как раз пытался создать общую теорию обменов в социальном пространстве. Очень быстро все зашло в тупик, потому что оказалось, что такая теория мало что схватывает.
Парадоксально, но именно расхристанное использование экономического языка делает проект Бурдье сильнее, чем проекты его прямых конкурентов, которые пытались быть более формальными. Возможно, и нам стоит тоже более творчески подходить к экономическому языку. Главное тут – вовремя остановиться в рандомном жонглировании умными словечками, чтобы вместо Бурдье не получился какой-нибудь Батай. Сказать честно, я не знаю, где именно проходит эта тонкая грань между игривой образностью одного и полной дичью второго.
Многие уважаемые социологи, такие как Джеффри Александер или Говард Беккер, критиковали Пьера Бурдье за чрезмерное использование экономических метафор. Мол, они обедняют наше понимание социального, сводя агентов к расчетливым и эгоистичным циникам. С чем-то из этого можно согласиться, но в целом критики куда чаще бьют мимо цели. Главным образом, потому что их альтернативные модели объясняют происходящее вокруг нас еще менее адекватно, чем даже худшие тейки Бурдье о капитале красоты.
Я думаю, что главная проблема общей теорией экономики практик (так называл зрелый Бурдье свой проект) в том, что это не вполне теория. Если сравнить его разные тексты, то там тяжело найти единую терминологию. Иногда Бурдье говорит про производство, иногда – про обмен, иногда – про накопление или инвестиции. Мысль Бурдье похожа на подвижную армию метафор, которые редко выстраиваются в законченное целое. Короче говоря, его «теория» – это что-то вроде отдельных мазков, которые вместе и издалека выглядят впечатляюще, но если всерьез разбирать их по отдельности и вблизи, им не хватает четкости. Как у любимого Бурдье
Избежать такого импрессионизма, характерного для многих французских авторов, в общем-то можно. Представим, что двойник Бурдье из альтернативной реальности выбрал только одну метафору и строго ее придерживался. Например, метафору обмена. Тут нам не нужен даже такой мысленный эксперимент, потому что Бурдье из мультивселенной существовал. Его звали Питер Блау, жил он в США примерно в то же самое время и как раз пытался создать общую теорию обменов в социальном пространстве. Очень быстро все зашло в тупик, потому что оказалось, что такая теория мало что схватывает.
Парадоксально, но именно расхристанное использование экономического языка делает проект Бурдье сильнее, чем проекты его прямых конкурентов, которые пытались быть более формальными. Возможно, и нам стоит тоже более творчески подходить к экономическому языку. Главное тут – вовремя остановиться в рандомном жонглировании умными словечками, чтобы вместо Бурдье не получился какой-нибудь Батай. Сказать честно, я не знаю, где именно проходит эта тонкая грань между игривой образностью одного и полной дичью второго.
Брайтон-бичская школа социологии
Наконец-то посмотрели с женой расхваленную критиками «Анору». Не могу сказать, что фильм показался мне шедевром, но понравился. В нем действительно нет грандиозного замысла, но как короткая зарисовка об американском обществе в духе О. Генри он работает прекрасно. Хотя какого еще О. Генри? Надо быть патриотом своей дисциплины! В духе Томаса и Знанецкого!
Экосистема Брайтон-Бич, выбранная в качестве места повествования, может заслонять от некоторых зрителей тот факт, что это могла бы быть история любой группы иммигрантов в США. Персонажи: стриптизерша, сын олигарха, пастор и вышибала могли бы представлять Индию, Мексику, Филиппины. Везде был бы примерно один и тот же сюжет.
Кроме того, фильм хорошо иллюстрирует характер труда для миллионов жителей США без образования, а тем более паспорта и языка. По сути, это продажа своего тела в секторе услуг. Секс-индустрия или индустрия заботы для женщин – это очевидно. Но и для мужчин там тоже нет ничего хорошего. Чоповец, собирающий за своих хозяев увечья и приводы в полицию, – это еще довольно удачный вариант.
Наконец-то посмотрели с женой расхваленную критиками «Анору». Не могу сказать, что фильм показался мне шедевром, но понравился. В нем действительно нет грандиозного замысла, но как короткая зарисовка об американском обществе в духе О. Генри он работает прекрасно. Хотя какого еще О. Генри? Надо быть патриотом своей дисциплины! В духе Томаса и Знанецкого!
Экосистема Брайтон-Бич, выбранная в качестве места повествования, может заслонять от некоторых зрителей тот факт, что это могла бы быть история любой группы иммигрантов в США. Персонажи: стриптизерша, сын олигарха, пастор и вышибала могли бы представлять Индию, Мексику, Филиппины. Везде был бы примерно один и тот же сюжет.
Кроме того, фильм хорошо иллюстрирует характер труда для миллионов жителей США без образования, а тем более паспорта и языка. По сути, это продажа своего тела в секторе услуг. Секс-индустрия или индустрия заботы для женщин – это очевидно. Но и для мужчин там тоже нет ничего хорошего. Чоповец, собирающий за своих хозяев увечья и приводы в полицию, – это еще довольно удачный вариант.
Что плохого вам сделали архитекторы?
Открыл «Берберский дом» Бурдье и непроизвольно стал вспоминать, что уважаемые социологические теоретики писали о различных аспектах архитектуры. Норберт Элиас разоблачал версальские дворцы как символ господства дряхлеющей аристократии, Вальтер Беньямин рассматривал парижские пассажи как продукт потребительского капитализма, а Лэнгдон Виннер приводил в пример нью-йоркские мосты как инструменты расовой сегрегации. Эстафету подхватил Джеймс Скотт, уничижительно отзывавшийся о проектах Ле Корбьюзье, и Мишель Де Серто, также высмеявший творения Минору Ямасаки.
Из исключений вспоминается только Маркс, для которого оппозиция базиса и надстройки является ключевой метафорой, хотя и довольно размытой. Эрнест Геллнер использовал концепцию модулора того же Ле Корбьюзье для нейтрального описания связи между индустриальной революцией, нацией и гражданским обществом. Бруно Латур довольно далеко продвинулся в сторону анализа ключей и стен, хотя его примеры в большей степени связаны с инженерным делом.
Короче, складывается впечатление, что архитектурные сооружения в соцтеории ассоциируются в основном с внешними деспотическими силами, которые требуют критики. Такой подход в социологии знания еще называется радикальным экстернализмом. Как стороннику структуралистской социологии, мне кажется это несправедливым. Архитектура может давать нам не только образы провалов, но и удивительных успехов в конструировании социального. Она – это застывшее общество.
Кроме того, такая демонизация архитектуры особенно нелепо выглядит на фоне облизывания некоторых других культурных полей. Например, теоретики (особенно французские) часто испытывали нездоровую обсессию относительно художественной литературы. Но никакой рациональности в таких полярных оценках нет. Просто для них писатели являлись близкими ролевыми моделями. Постижение же работы архитектора требует дополнительного усилия для интерпретации, которое совершать лень.
Открыл «Берберский дом» Бурдье и непроизвольно стал вспоминать, что уважаемые социологические теоретики писали о различных аспектах архитектуры. Норберт Элиас разоблачал версальские дворцы как символ господства дряхлеющей аристократии, Вальтер Беньямин рассматривал парижские пассажи как продукт потребительского капитализма, а Лэнгдон Виннер приводил в пример нью-йоркские мосты как инструменты расовой сегрегации. Эстафету подхватил Джеймс Скотт, уничижительно отзывавшийся о проектах Ле Корбьюзье, и Мишель Де Серто, также высмеявший творения Минору Ямасаки.
Из исключений вспоминается только Маркс, для которого оппозиция базиса и надстройки является ключевой метафорой, хотя и довольно размытой. Эрнест Геллнер использовал концепцию модулора того же Ле Корбьюзье для нейтрального описания связи между индустриальной революцией, нацией и гражданским обществом. Бруно Латур довольно далеко продвинулся в сторону анализа ключей и стен, хотя его примеры в большей степени связаны с инженерным делом.
Короче, складывается впечатление, что архитектурные сооружения в соцтеории ассоциируются в основном с внешними деспотическими силами, которые требуют критики. Такой подход в социологии знания еще называется радикальным экстернализмом. Как стороннику структуралистской социологии, мне кажется это несправедливым. Архитектура может давать нам не только образы провалов, но и удивительных успехов в конструировании социального. Она – это застывшее общество.
Кроме того, такая демонизация архитектуры особенно нелепо выглядит на фоне облизывания некоторых других культурных полей. Например, теоретики (особенно французские) часто испытывали нездоровую обсессию относительно художественной литературы. Но никакой рациональности в таких полярных оценках нет. Просто для них писатели являлись близкими ролевыми моделями. Постижение же работы архитектора требует дополнительного усилия для интерпретации, которое совершать лень.
Пост как будто про наш Новозаливск, кое-какие проблемы которого я уже описывал. Тут тоже регулярно делают всякие фестивали и парады. Некоторые выходят даже вполне крутыми. Однако это не реанимирует даже деловой район, не говоря уже о промышленных. Все-таки при всех различиях США и Восточная Европа невероятно походят друг на друга. Эхо Холодной войны.
Forwarded from Антрополог на районе
Как в Польше с помощью фестивалей пытались перезагрузить промышленный город Лодзь
Неделю антропологии городских фестивалей мы начинаем с рассказа о монографии польского социального географа Вальдемара Цудны, которая называется "Фестивализация городского пространства: факторы, процессы и эффекты" (2016). Для нас это прям идеальное комбо - с одной стороны, про фестивали; с другой стороны, про урбанистику. Внутри есть как общетеоретические разделы (про историю развития фестивалей со времён Древней Греции или про современные научные подходы к event studies), так и дико поучительный кейс про то, как бурное развитие фестивалей трансформирует польский город Лодзь.
Обозревая мировую историю фестивалей, Цудны обращает внимание на "фестивальный бум", который в США и в западноевропейских странах произошел во второй половине ХХ века, а в Польше случился в 1990-2000-е годы после краха коммунистической идеологии. Культурные фестивали, долгое время остававшиеся привилегией обеспеченных элит, начинают становится массовыми при переходе от индустриальной экономики к постиндустриальной. Заводские рабочие в довоенное время обычно на культурные фестивали не ходили, а вот в наши дни на городские фестивали могут пойти практически все, кто угодно: олигархи, менеджеры, курьеры, студенты и т.д. Особенно активно фестивали развиваются в тех городах, где "топят" за креативную экономику.
Кейс польской Лодзи наглядно показывает, как работает "фестивализация" городов. Исторически Лодзь в XIX-XX вв. развивалась как большой промышленный город, молодая столица польской текстильной промышленности. С культурной точки зрения на фоне древних Кракова и Варшавы она смотрелась бледно. При социализме там была своя типовая культурная инфраструктура (театры, кинотеатры, дома культуры), но поводом для гордости была разве что Лодзинская киношкола, откуда вышли почти все великие польские кинорежиссёры.
После краха коммунизма в 1989 г. Лодзь столкнулась с серьезными проблемами. Промышленность разваливалась, инфраструктура ветшала, было непонятно, куда развивать город. И именно в это время было принято решение попытаться "перезагрузить" Лодзь в парадигме развития креативной экономики. И казалось, что "фестивализация" города поможет быстрее добиться результата.
В 2000-е все шло сравнительно неплохо. В постиндустриальной Лодзи появилось около 60 фестивалей (для сравнения: в историческом Кракове - 100, в столице Варшаве - 80), причем два фестиваля стали очень заметными. Кинофестиваль "Камеримаж" считался чуть ли не главным в мире фестивалем про операторское искусство, а первый фестиваль искусств "Диалог четырех культур" (имелись в виду проживавшие некогда вместе в Лодзи поляки, евреи, немцы и русские) собрал более 100 тыс. зрителей.
Однако в 2010 году случился скандал. Городские власти поссорились с организаторами крупнейших городских фестивалей и отказали им в финансовой поддержке. "Камеримаж" в знак протеста перебрался в город Быдгощ, а фестиваль "Диалог четырех культур" просто прекратил свое существование (правда, потом другая команда запустила похожий по названию "Фестиваль четырех культур", уже без "диалога"). Скандал нанес огромный репутационный ущерб "креативной Лодзи", количество желающих проводить тут фестивали резко сократилось.
Так к чему же привела "фестивализация" города? Результаты противоречивые. Да, в городе проводится немало фестивалей (но меньше, чем в 2000-е годы, сказался скандал). Проведение уличных фестивалей позитивно повлияло на облик "мрачной промышленной Лодзи": появился стрит-арт, улучшилось качество благоустройства, появились уличные сцены и павильоны для торговли сувенирами и стрит-фудом. Но при этом экономический эффект от фестивалей очень скромный: рабочих мест они почти не создают, а туристы составляют лишь около 10-15% аудитории. Пожалуй, самый полезный эффект оказался косвенным - фестивали улучшилии негативный "промышленный" образ города у поляков, что привело к тому, что в Лодзи расцвел деловой туризм, туда потянулся бизнес и инвесторы.
На фото: Схема модели влияния фестивалей на город, предложенная в книге Вальдемара Цудны.
Неделю антропологии городских фестивалей мы начинаем с рассказа о монографии польского социального географа Вальдемара Цудны, которая называется "Фестивализация городского пространства: факторы, процессы и эффекты" (2016). Для нас это прям идеальное комбо - с одной стороны, про фестивали; с другой стороны, про урбанистику. Внутри есть как общетеоретические разделы (про историю развития фестивалей со времён Древней Греции или про современные научные подходы к event studies), так и дико поучительный кейс про то, как бурное развитие фестивалей трансформирует польский город Лодзь.
Обозревая мировую историю фестивалей, Цудны обращает внимание на "фестивальный бум", который в США и в западноевропейских странах произошел во второй половине ХХ века, а в Польше случился в 1990-2000-е годы после краха коммунистической идеологии. Культурные фестивали, долгое время остававшиеся привилегией обеспеченных элит, начинают становится массовыми при переходе от индустриальной экономики к постиндустриальной. Заводские рабочие в довоенное время обычно на культурные фестивали не ходили, а вот в наши дни на городские фестивали могут пойти практически все, кто угодно: олигархи, менеджеры, курьеры, студенты и т.д. Особенно активно фестивали развиваются в тех городах, где "топят" за креативную экономику.
Кейс польской Лодзи наглядно показывает, как работает "фестивализация" городов. Исторически Лодзь в XIX-XX вв. развивалась как большой промышленный город, молодая столица польской текстильной промышленности. С культурной точки зрения на фоне древних Кракова и Варшавы она смотрелась бледно. При социализме там была своя типовая культурная инфраструктура (театры, кинотеатры, дома культуры), но поводом для гордости была разве что Лодзинская киношкола, откуда вышли почти все великие польские кинорежиссёры.
После краха коммунизма в 1989 г. Лодзь столкнулась с серьезными проблемами. Промышленность разваливалась, инфраструктура ветшала, было непонятно, куда развивать город. И именно в это время было принято решение попытаться "перезагрузить" Лодзь в парадигме развития креативной экономики. И казалось, что "фестивализация" города поможет быстрее добиться результата.
В 2000-е все шло сравнительно неплохо. В постиндустриальной Лодзи появилось около 60 фестивалей (для сравнения: в историческом Кракове - 100, в столице Варшаве - 80), причем два фестиваля стали очень заметными. Кинофестиваль "Камеримаж" считался чуть ли не главным в мире фестивалем про операторское искусство, а первый фестиваль искусств "Диалог четырех культур" (имелись в виду проживавшие некогда вместе в Лодзи поляки, евреи, немцы и русские) собрал более 100 тыс. зрителей.
Однако в 2010 году случился скандал. Городские власти поссорились с организаторами крупнейших городских фестивалей и отказали им в финансовой поддержке. "Камеримаж" в знак протеста перебрался в город Быдгощ, а фестиваль "Диалог четырех культур" просто прекратил свое существование (правда, потом другая команда запустила похожий по названию "Фестиваль четырех культур", уже без "диалога"). Скандал нанес огромный репутационный ущерб "креативной Лодзи", количество желающих проводить тут фестивали резко сократилось.
Так к чему же привела "фестивализация" города? Результаты противоречивые. Да, в городе проводится немало фестивалей (но меньше, чем в 2000-е годы, сказался скандал). Проведение уличных фестивалей позитивно повлияло на облик "мрачной промышленной Лодзи": появился стрит-арт, улучшилось качество благоустройства, появились уличные сцены и павильоны для торговли сувенирами и стрит-фудом. Но при этом экономический эффект от фестивалей очень скромный: рабочих мест они почти не создают, а туристы составляют лишь около 10-15% аудитории. Пожалуй, самый полезный эффект оказался косвенным - фестивали улучшилии негативный "промышленный" образ города у поляков, что привело к тому, что в Лодзи расцвел деловой туризм, туда потянулся бизнес и инвесторы.
На фото: Схема модели влияния фестивалей на город, предложенная в книге Вальдемара Цудны.
Преодолевая структурные полости
В этом семестре я буду совмещать преподавание на своем курсе о Бурдье с ролью студента на курсе по социологии демографии у профессора Мары Лаверман, которая когда-то была одной из ведущих популяризаторов бурдьевистской теории государства в американской социологии. Будем обсуждать демографов как экспертное сообщество и демографическую политику как один из столпов государств модерна. В списке литературы не только исследования, но и первоисточники: переписи, отчеты, аналитические записки специалистов по народонаселению из различных стран и эпох.
Главное ожидание от образовательной движухи в этом семестре: зарядиться новым идеями от синергии курсов.Реальность: умру от дикой усталости.
В очередной раз понял, что одной главной проблемой социологии гуманитарного и обществоведческого знания является ужасная раздробленность и изолированность участников поля. Говоря словами Коллинза, общего пространства внимания так и не появилось. Например, традиция, в которой работает Мара, по большей части франкоцентрична. Она основана на идеях Бурдье, Фуко, Дерозье и отчасти де Серто. Ее сила заключается в стремлении к большой теории и преемственности с философией познания и политики. Однако среди слабостей можно отметить абсолютизацию историко-сравнительного метода и недостаточное внимание к достижениям постмертоновской социологии науки, STS и социальной истории идей. Впрочем, даже взаимной критики от этих группировок не возникает. Все просто игнорируют друг друга.
Вопрос о том, можем ли мы соединить всех этих различных ученых в рамках одного поля SSSH, стал актуален для меня где-то два года назад, когда я впервые начал об этом мечтать. Однако сейчас мне кажется, что эта надежда была хоть и искренним, но заблуждением провинциала с периферии мир-системы. Дисциплинарные границы весьма сильны, а национальные границы – еще сильнее. Стимулов преодолевать их у социологов и историков, прямо сказать, немного. Cогреваю, себя мыслью, что на семинарах я смогу немного изменить эту тенденцию хотя бы на микроуровне.Но кому это надо, кроме меня?
В этом семестре я буду совмещать преподавание на своем курсе о Бурдье с ролью студента на курсе по социологии демографии у профессора Мары Лаверман, которая когда-то была одной из ведущих популяризаторов бурдьевистской теории государства в американской социологии. Будем обсуждать демографов как экспертное сообщество и демографическую политику как один из столпов государств модерна. В списке литературы не только исследования, но и первоисточники: переписи, отчеты, аналитические записки специалистов по народонаселению из различных стран и эпох.
Главное ожидание от образовательной движухи в этом семестре: зарядиться новым идеями от синергии курсов.
В очередной раз понял, что одной главной проблемой социологии гуманитарного и обществоведческого знания является ужасная раздробленность и изолированность участников поля. Говоря словами Коллинза, общего пространства внимания так и не появилось. Например, традиция, в которой работает Мара, по большей части франкоцентрична. Она основана на идеях Бурдье, Фуко, Дерозье и отчасти де Серто. Ее сила заключается в стремлении к большой теории и преемственности с философией познания и политики. Однако среди слабостей можно отметить абсолютизацию историко-сравнительного метода и недостаточное внимание к достижениям постмертоновской социологии науки, STS и социальной истории идей. Впрочем, даже взаимной критики от этих группировок не возникает. Все просто игнорируют друг друга.
Вопрос о том, можем ли мы соединить всех этих различных ученых в рамках одного поля SSSH, стал актуален для меня где-то два года назад, когда я впервые начал об этом мечтать. Однако сейчас мне кажется, что эта надежда была хоть и искренним, но заблуждением провинциала с периферии мир-системы. Дисциплинарные границы весьма сильны, а национальные границы – еще сильнее. Стимулов преодолевать их у социологов и историков, прямо сказать, немного. Cогреваю, себя мыслью, что на семинарах я смогу немного изменить эту тенденцию хотя бы на микроуровне.