"Прекрасной России будущего никогда не будет — не потому, что не будет России, а потому, что не будет будущего. Так устроено время — это не прямая из трех равнозначных отрезков, а непредставимый в простых фигурах процесс перехода настоящего в прошлое. Каждый момент, как говорил Гегель, — это бывшее «теперь», бытие, которое в тот же самый момент уже перешло в небытие. Будущее придумали для того, чтобы избавить нас от страха смерти и помочь забыть о необратимости, о том, чтó и кого мы не сможем вернуть ни при каких обстоятельствах, даже если свергнем тирана, провозгласим независимость всех причастных земель и построим рай на земле. Погибших не вернуть, если вы понимаете, о чем я. Собака мечется, оглушенная взрывом снаряда, таскает за собой поводок. Ее хозяйки уже нет и никогда не будет. Какое будущее? Какая Россия?
[...]
В стремлении к будущему содержится отказ от переживания настоящего. Нашими фантазиями управляет трусливое желание быстрее переключиться от захлестывающих душу стыда и скорби, настроившись на рациональный проект спасения. Тем временем, не всегда видимой изнанкой футуризма оказывается некрополитическая практика обещания жизни одним ценой жизни других. Поэтому будущее замарано фашизмом. Не случайно Ханна Арендт говорит, что «забота о приличном будущем» — предмет размышлений обывателя. Не извращенный фанатик, как Гитлер, не авантюрист, как Геринг, но обыватель, семьянин — вот к кому обращается фашизм. Свобода живых существ, их право на самобытность и собственную, пусть и праздную судьбу в заботах о будущем постоянно откладывается на завтра, которое никогда не наступит.

Забота будущем имеет в своей основе страх настоящего, которое может быть невыносимым, если его принимать без фильтров. Она противопоставлена апокалиптической угрозе возвращения в животное состояние — потери идентичности, истории, культуры, особого пути. Будущее всегда имеет в виду угрозу Апокалипсиса и бежит от него, сманивая нас отложенным наслаждением. Но Апокалипсис уже случился — и будущего нет. На деревьях болтаются повешенные старухи, дети с оторванными руками и ногами вжимаются в кровати, в окопах лежат куски подмороженного мяса, напуганный взрывами лев разбивает лицо о прутья клетки.

Для собаки, осиротевшей и оглушенной, все существует здесь и сейчас. У нее нет представления о будущем, нет отравляющего совесть завтра. Собака удивилась бы сотериологическим чаяниям россиян, потому что ее тело точно знает — все закончилось. И даже если будет какое-то «после» — новая хозяйка, приют, забота — это не будет ею ожидаемо, прогнозируемо, управляемо или воспринято как закономерность. Новая жизнь возникнет внезапно, а вместе с ней новое имя и новая территория, на которой собака после долгих месяцев телесной робости и дрожи сможет обнаружить себя вновь воссозданной из небытия и вновь кому-то нужной. Чтобы суметь посмотреть в лицо настоящему, следует отказаться от власти, которую дает фантазия о спасении, и согласиться, что у России нет будущего. Стать собакой, раздавленной животным горем, и ничего не ждать. Вместо того, чтобы переживать, что нас кто-то отменит, отменить самих себя. Жить так, как если бы мы уже были мертвы. Такая этика помогает победить страх."

💀Лина Булахова, Оксана Тимофеева. Будущего не будет

"В любви, взятой со стороны содержания, как раз заключаются те моменты, на которые мы указывали, как на, основное понятие абсолютного духа: примиренное возвращение из своего другого к самому себе. Это другое, представляя собою такое другое, в котором дух остается у самого себя, само в свою очередь может быть лишь духовным, духовной личностью. Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою. Это опосредствование духа с собою и восполнение его до целостности представляет абсолютное, однако, не таким, скажем, образом, что абсолютное как лишь единичная и вследствие этого конечная субъективность смыкается с самим собою в некоем другом конечном субъекте, а так, что содержанием опосредствующей себя с собою в другой субъективности служит здесь само абсолютное—дух; последний лишь в другом духе есть знание и воление себя как абсолютного и удовлетворен этим знанием.

Говоря точнее, это содержание как любовь имеет форму концентрированного в себе чувства, которое, вместо того чтобы раскрывать для себя свое содержание, привести его в сознание согласно его определенности и всеобщности, скорее наоборот, непосредственно сжимает его ширь и неизмеримость до простой душевной глубины, не развертывая для представления во всех его направлениях богатства, в нем заключенного. Благодаря этому то же самое содержание, которое в своей чисто-духовно запечалленной всеобщности не поддавалось бы художественному воплощению, снова становится уловимым для искусства, в этом субъективном существовании как чувство. Ибо, с одной стороны, при нераскрытой глубине, характерной для души, содержание это не обязано развернуться до полнейшей ясности, в то время как, с другой стороны, оно получает от этой формы элемент, созвучный искусству. В какой бы мере душа, сердце, чувство ни оставались духовными и впутренними, они все же всегда еще сохраняют связь с чувственным и телесным. Посредством самой телесности, взглядом, чертами лица или еще более одухотворенно, посредством тона и слова, они всегда могут возвещалть и во вне о самых интимных сторонах жизни и существовании духа. Но внешнее сможет выступать здесь лишь таким образом, что оно будет призвано выразить само это глубочайшее нутро вего внутреннем душевном переживании."

👀Г.В.Ф.Гегель. Лекции по эстетике. Развитие идеала в особенные формы прекрасного в искусстве