Одна из широко обсуждаемых переработок энергетической модели была заимствована из кибернетики. Знаменитую фрейдовскую “идентичность восприятия” можно было бы рассматривать как процесс обмена энергией, но не точнее ли понимать её как обмен информацией? Здесь важно не количество циркулирующего возбуждения в замкнутой системе, а процесс кодирования и передачи информации… Идея состояла в том, что возбуждение не столько должно разряжаться — как в старой модели напряжения, — сколько должно быть организовано, структурировано; то есть закодировано.

Дариан #Лидер

Солмс (2020a) предлагает «закон Фристона» как основной принцип, управляющий функциями психического аппарата. В формулировке Фристона: «все переменные, которые могут изменяться, т. е. являются частью системы, будут меняться так, чтобы минимизировать свободную энергию» (Friston & Stephan, 2007). В вычислительном нейропсихоанализе Солмса это означает общее стремление к снижению неопределённости (ошибки предсказания).

На первый взгляд, это легко прочитать как подтверждение гомеостатической модели. Однако внимательное чтение показывает большую сложность. По Солмсу (2020b), базовое аффективное сознание начинается не с простого существования гомеостатических систем, а с того, что эти системы вступают в неустранимые конфликты. В его информатической модели эмоциональные системы Панксеппа должны кодироваться как качественно разные категории. Как поэтично выразилась Ариан Базан (личное сообщение), «не существует гомеостаза гомеостазов» — это перекликается с лакановским афоризмом «не существует Другого Другого».

Иначе говоря, нет ни одной мета-гарантии, мета-прогноза, который бы обеспечивал согласование между конфликтующими гомеостатическими системами (Solms, 2021e). Эта множественность гомеостазов порождает основное структурное противоречие (Dall’Aglio, 2022).

Через лакановскую призму жуиссанса как избытка возбуждения, выходящего за пределы принципа удовольствия, становится видно, что радикальный вклад нового проекта Солмса — не в том, что психика подчиняется «закону Фристона», а в том, что его выполнение — структурно невозможно. Чем сложнее система, тем больше она сама себе противоречит. Врожденные категории разных типов неопределённости существуют между собой в отношениях дифференциального и противоречивого рода.

Как следствие этой гомеостатической невозможности, аффективное сознание оказывается избытком — избыточным чувственным переживанием, которое возникает именно из-за конфликта между системами (Dall’Aglio, 2022). Таким образом, можно рассматривать аффективное сознание как источник жуиссанса (Dall’Aglio, 2021b). Лакановская перспектива удерживает внимание на субъективности как на месте избыточности и соответствующей ей логике.
(Solms, 2021e). Эта множественность гомеостазов порождает основное структурное противоречие (Dall’Aglio, 2022).

Джон Даль-#Альо

Благодарю профессор Марианну Лойцинґер-Болебер за то, что она поделилась с нами этим очень интересным долгосрочным исследованием с участием пациентов, страдающих хронической депрессией. Это уникальный проект, в котором сравниваются два терапевтических подхода — когнитивно-поведенческая терапия (КПТ) и психоаналитическая терапия (ПАТ), как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе…

Позвольте также поделиться теми результатами, которые показались мне особенно важными. Меня удивило, что многие пациенты показали улучшения уже через год терапии. Но при этом важно понимать: большинству страдающих хронической депрессией нужно долгосрочное лечение.
Исследование показало, что и КПТ, и психодинамическая терапия дают некоторое облегчение симптомов и даже структурные изменения в краткосрочной перспективе, но более продолжительное, интенсивное психодинамическое лечение ведёт к более глубоким структурным изменениям и лучшим долгосрочным результатам.

Надо помнить, что разница в интенсивности лечения между этими двумя подходами была очень значительной.
Мне особенно запомнилось, что КПТ, даже при редких сессиях, приводит к облегчению симптомов и даже к некоторым изменениям в жизни пациента.

Из этого исследования я уношу мысль: при условии хорошей подготовки и проницательности терапевта — будь то КПТ-психотерапевт или психоаналитик — можно успешно лечить хроническую депрессию и в более сжатые сроки.

Однако долгосрочная, интенсивная психодинамическая психотерапия способна привести к реальному восстановлению и расширению способности пациента жить полной жизнью.

Как психодинамический психотерапевт, я — как и многие коллеги — пришла к похожим выводам, но крайне важно, чтобы эти выводы были подтверждены качественными научными данными.

Эстер Драйфус-#Каттан

В сегодняшней психиатрии, если кто-то говорит: «Пациент покончил с собой, потому что больше не мог выносить боль», — то это, по сути, означает: пациент думал, что он совершает самоубийство из-за невыносимой боли, но на самом деле он это сделал из-за истощения уровня серотонина (или чего-то в этом роде). Иными словами, то, что пациент говорит, думает или чувствует, можно вообще не учитывать в научном объяснении; чувства вроде бы не являются настоящей частью причинной цепочки. Это — просто бытовой перевод того, что на самом деле происходит в мозге. Но это насилие над фактами. На мой взгляд, чувства — это фундаментальная часть того, что действительно происходит в мозге.

Марк #Солмс

Система страдания разлуки особенно чувствительна к гормонам и нейропептидам — таким как пролактин и окситоцин — которые активно выделяются перед родами и способствуют материнской заботе. Эта система возникла рано в эволюции млекопитающих. Именно поэтому механизмы привязанности и разлуки выражены у женщин сильнее — они в два раза чаще страдают от депрессии, чем мужчины. Мы также давно знаем, что вещества, влияющие на мозговую систему привязанности и разлуки (в частности, опиоиды), обладают мощным антидепрессивным эффектом (Bodkin, Zomberg, Lukas & Cole, 1995). Если бы не риск зависимости, опиаты, скорее всего, были бы основным средством лечения депрессии.

Есть все основания полагать, что естественные опиоиды мозга — эндорфины, которые делают нас счастливыми, когда мы находимся в безопасной и устойчивой связи, — тоже вызывают привыкание. Проще говоря, привязанность — это древняя форма зависимости. Именно эта система, по-видимому, лежит в основе связи между матерью и младенцем — и именно она делает их взаимно «зависимыми» друг от друга.

Марк #Солмс

Так почему же депрессия ощущается как страдание?

Согласно этой гипотезе — по двум причинам:

во-первых, чтобы побудить нас формировать привязанности — особенно к тем, кто заботится о нас в раннем возрасте, но также и к сексуальным партнёрам, детям, социальным группам и так далее;

а во-вторых — чтобы заставить нас отказаться от надежды, если попытки воссоединиться с такими фигурами или группами не приносят результата в течение определённого времени, если связь прерывается, если объект утерян.

Тот факт, что у некоторых людей эти чувства могут вызываться слишком легко, стираться слишком трудно — или проявляться слишком сильно — не имеет значения для тех биологических сил, которые в первую очередь отобрали эти механизмы в геном млекопитающих.

Учитывая наличие в мозге структур, которые порождают такие чувства, вполне разумно предположить, что ключевым элементом депрессии является не то, чем так увлечены современные психиатрические исследования последних тридцати лет, а эволюционно закреплённое мозговое состояние, регулирующее переход от «протеста» к «отчаянию» после социальной утраты. Иначе говоря, вполне разумно выдвинуть гипотезу, что основа депрессии в мозге — это тот процесс, с помощью которого страдание от разлуки обычно отключается (возможно, при участии каппа-опиоидов, таких как динорфин), побуждая организм сдаться.

Марк #Солмс

Теория и практика психоанализа представляют собой встречу универсальной модели и уникальности индивидуального опыта и мышления — и лучший способ уважать эту диалектику — вернуться к фундаментальным понятиям Фрейда.

Роберт #Сэмюэлс

Базовые аспекты аналитической практики вытесняются и отвергаются — через возвращение к дофрейдовскому пониманию терапии.

На самом элементарном уровне, терапевты и аналитики в книге Intersectionality and Relational Psychoanalysis рассматривают свою роль как состоящую в том, чтобы давать пациентам знания, любовь и признание. Другими словами, вместо того чтобы работать с переносом, они стремятся укрепить его, отвечая на базисные требования пациентов. Такой подход не только закрепляет защитные формы идентичности и идентификации, но и сводит аналитические отношения к дуалистической структуре, в которой аналитик выступает либо объектом идентификации, либо источником фрустрации.

Как настаивал Лакан, дуалистическое понимание аналитических отношений блокирует появление бессознательного материала, так как оно утверждает примитивные фантазмы на воображаемом уровне. А ведь цель анализа — раскрыть и преодолеть эти ограниченные ментальные представления. Поэтому аналитик должен оставаться нейтральным, чтобы пациент мог говорить без внутренней цензуры и не размышляя о том, что думает аналитик. Разумеется, это весьма странный тип отношений — и, возможно, именно эта странность мешает многим терапевтам и аналитикам принять основы самого психоанализа.

Роберт #Сэмюэс

Во введении к своей книге Макс Белкин и Клеони Уайт отмечают: «Авторы рассматривают, как сходства и различия между пациентом и аналитиком — в гендере, расе и сексуальной ориентации — могут быть признаны, оспорены и переработаны» (iii). Подчёркивая роль этих социальных категорий в отношениях между терапевтом и пациентом, авторы делают решительный шаг в сторону от аналитической нейтральности и свободной ассоциации — ведь они считают, что аналитик должен постоянно осознавать собственную идентичность.

Более того, вместо того чтобы рассматривать анализ как процесс открытия неизвестного бессознательного материала, наблюдается тенденция фокусироваться на фиксированных идентичностях и идентификациях.

Один из главных способов, которым акцент на сексуальной, расовой и классовой идентичности проявляется в этой книге — это идея, что пациенты хотят быть проанализированы аналитиками, принадлежащими к той же социальной группе. Мы видим это в следующем отрывке:

«Однажды, спустя пару месяцев после начала работы с магистранткой мексикано-американского происхождения по имени Ана, я небрежно поинтересовался её реакцией на меня. Сначала она ответила привычно: “Мне приятно, что вы тоже имеете философское образование и можете меня понять”. Но затем прозвучало нечто новое и странное: “Я перестала смотреть Карточный домик”, — сказала Ана с тревожным смешком. — “Кевин Спейси слишком на вас похож. В смысле — вы оба ведёте себя как гетеро, хотя вы явно геи”. Я был ошеломлён и спросил: “Ты хочешь понять, гей я или натурал?” К моему удивлению, вместо того чтобы сказать что-то привычно осторожное, Ана продолжила: “Я загуглила вас перед первой сессией и узнала, что вы из России, что вы еврей и гей. Но сейчас я воспринимаю вас как белого, привилегированного натурала. У вас нет акцента”.» (7)

Как видно из этого примера, нейтральность аналитика нарушается желанием пациента вписать его в определённые социальные и культурные маркеры идентичности. Пациент ищет эго-идеал, который мог бы подтвердить его собственное идеальное эго, и потому старается разместить себя и аналитика в чётко определённых категориях. В этой структуре нарциссический перенос закрепляется, так как базовое стремление к признанию оказывается удовлетворено. Такая форма отношений может казаться утешающей как для аналитика, так и для пациента, но остаётся вопрос: действительно ли она позволяет появиться неизвестному бессознательному материалу?

Роберт #Сэмюэс

Фрейд понял: люди могут открыть новый вытесненный материал только если перестают думать о том, что думает аналитик. Поэтому необходимо, чтобы аналитик не только сохранял открытость ума, но и удерживался от раскрытия своих мыслей, чувств и личной информации.
Тем не менее, такие аналитики, как Белкин, считают, что самораскрытие способствует более содержательной и поддерживающей связи:
«Оглядываясь назад, я воспринимаю вопрос Аны о моей гомосексуальности как приглашение к совместной странности: выйти за жёсткие бинарные рамки — гомо или гетеро, белый или цветной, мужчина или женщина — чтобы создать новые смыслы и возможности друг для друга. И пациент, и аналитик могут добраться до вытеснённых частей себя, участвуя в совместных инсценировках и исследуя свой личный вклад в них» (9).

Но такая идея совместного сотворения смысла на основе общей идентичности прямо противоречит фрейдовской позиции: именно нейтральность аналитика позволяет пациенту самому открывать своё. Более того, как и в случае с контрпереносом, идея инсценировки зачастую указывает на то, что субъективность аналитика приравнивается к субъективности пациента.

Роберт #Сэмюэс

Если мы действительно хотим видеть всех людей без суждений, то сосредоточенность на расе, классе и гендере становится бессмысленной. Конечно, такой «цветослепый» подход может быть подвергнут критике за игнорирование системного угнетения и страданий жертв дискриминации. Но мой аргумент таков: в интересах аналитического процесса любые социальные и политические влияния могут быть озвучены и прочувствованы — через речь пациента. Однако аналитик должен избегать утверждения любой формы идентичности и идентификации.

С этой точки зрения, аналитические отношения — не симметричны. Но Белкин настаивает на воображаемом дуализме:

«С позиции “одного человека” пациент за рулём, а аналитик — пассажир-наблюдатель (Wachtel, 2008). Однако в психологии “двух человек”, которая формирует моё представление о пересечениях этничности, гендера и сексуальной идентичности, у “аналитического автомобиля” два тормоза и два руля: оба одновременно и водители, и пассажиры; каждый — наблюдающий участник» (15).

Проблема с этой симметричной формулировкой в том, что она отрицает фундаментальное невмешательство аналитика, при этом укрепляя нарциссические отношения идентификации и соперничества:

«Через совместное исследование эмоциональных обменов “здесь-и-сейчас” пациент и аналитик могут описывать как привилегированные, так и маргинализированные аспекты своей идентичности» (16).

Но, как я утверждаю, цель анализа — использовать свободную ассоциацию, чтобы добраться до вытеснённого бессознательного материала пациента. Когда аналитик открыто делится своими мыслями и чувствами, нейтральность теряется, а пациент перекладывает ответственность за знание на аналитика — как на того, кто “должен знать”.

И действительно, Белкин осознаёт один из побочных эффектов такой связи, основанной на знании, идентичности и смысле:

«С самого начала, как мы теперь подозреваем, между мной и Аной существовала уютная иллюзия, что мы понимаем себя и друг друга» (17).

Но на фундаментальном уровне психоанализ утверждает: мы никогда не понимаем полностью ни себя, ни другого — и само ощущение понимания и знания всегда носит воображаемый характер, закрывающий пробелы и затушёвывающий нехватки.

Роберт #Сэмюэс

Хотя политический активизм играет важную роль в расширении демократических прав и свобод, он может становиться контрпродуктивным, когда фиксируется на бинарной битве между «невинной жертвой» и «демонизированным агрессором».
Вместо признания фундаментальной амбивалентности субъекта происходит расщепление, в котором один — идеализируется, другой — обесценивается. А как показал Фрейд в своих исследованиях мазохистских фантазий и психосоматических расстройств, страдающий субъект часто считает свою агрессию по отношению к другим оправданной — ведь он “в своём праве” как жертва.
Внутри этой фантазийной структуры жертва всегда добра и невинна, её нельзя критиковать, и потому месть становится оправданной, а проверка реальности и моральные размышления могут быть приостановлены.

Как видно из описания работы Белкина с Аной, фокус на интерсекциональности в клинике может привести к формированию оборонительных идентичностей и вытеснению нежелательных частей как в себе, так и в другом:

«И Ана, и я, казалось, были “женаты” на узких и жёстких восприятиях самих себя и друг друга. Ни один из нас не хотел признать, что в каком-то смысле может быть более привилегированным. Более того, сосредоточенность на предполагаемой привилегии другого позволяла каждому из нас ощущать собственную правоту» (19).

В такой дуалистической структуре постоянно ведётся подсчёт морального неравновесия, и это, в свою очередь, приводит к упрощённому пониманию себя и другого. Для Белкина решением становится идея совместного процесса:

«Пока мы с Аной не стали любопытными соучастниками, объединёнными общей задачей, мы продолжали меняться ролями — доминирующего и подчинённого» (ссылаясь на Бенджамин, 2004).

Но проблема здесь в том, что аналитические отношения не являются ни симметричными, ни «общими». Как обнаруживает сама Ана, даже когда люди просят помощи, они могут презирать того, кто помогает — потому что это наделяет другого властью:

«В то же время, ей было трудно признать, что работа со мной ей помогает. “Говорить тебе о своей печали — это как подчиниться твоим ожиданиям. Ты получаешь надо мной преимущество”, — размышляла она» (20).

Желание автономии и свободы сталкивается с потребностью в любви, признании и понимании. Поэтому так важно, чтобы аналитик не подпитывал эти роли в переносе — даже если они являются ключом к лечению. Ведь сам факт того, что пациент приходит за помощью, уже представляет собой фундаментальное требование переноса. Задача аналитика — не вовлекаться в воображаемые отношения, а создать условия для свободной ассоциации, что требует аналитической нейтральности и невовлечённости в неизбежный перенос.

Роберт #Сэмюэс

Становясь «пустым экраном», аналитик делает очевидным, что всё происходящее в анализе формируется за счёт фантазий пациента и его бессознательных требований.

Роберт #Сэмюэс

Разумеется, многие пациенты приходят в анализ с желанием исцелить старые раны — через создание идеальных отношений с аналитиком. Но именно это желание и подпитывает воображаемый перенос, который может помешать раскрытию нового, часто неприятного, бессознательного материала.

Хотя может показаться, будто я выступаю за то, чтобы аналитик был холодным, отстранённым и нечутким, на самом деле важно подчеркнуть: аналитик обязан показать, что он слушает пациента, но это слушание должно происходить безоценочно. Это — своего рода негативное действие: сознательное воздержание от удовлетворения требования любви, признания и знания. Оно требует ничего не делать — и именно в этом заключается глубинная трудность аналитической позиции.

Даже если мы исходим из того, что каждый аспект человеческого опыта формируется расой, полом, классом и сексуальностью, — это не отменяет свободной ассоциации. Пациенту разрешено говорить всё, что приходит в голову, а аналитик не имеет права управлять направлением этой речи. Он может спрашивать: «О чём вы сейчас думаете?», «Что вы чувствуете?» — но цель этих вопросов не в том, чтобы направлять, а в том, чтобы разрешить ассоциировать.

Конечно, такая ограниченность роли аналитика может задевать его собственный нарциссизм — и в этом одна из причин, почему аналитикам и терапевтам так сложно доверять самому процессу. Аналитик вынужден отказаться от удовольствия быть тем, кто знает и заботится, и также — от соблазна подтвердить чувства пациента.

Роберт #Сэмюэс

По мере того как теории и практика политики идентичности распространяются в культуре и академической среде, мы часто наблюдаем, как эти важные вопросы начинают вытеснять все остальные возможные области внимания. Например, в своей главе «Подчинённые Я» Ханна Покок ставит под сомнение саму цель — развитие индивидуальной автономии в анализе — потому что индивидуализм в западной культуре был закодирован как “мужской”:

«Бенджамин (1988) отмечала, что западное представление о первичности индивидуализма в человеческом развитии носит гендерную окраску. Рациональность и автономия (качества, приписываемые отцу в традиционной психоаналитической модели) восхваляются, в то время как эмпатия, эмоциональность и другие “женские” способности обесцениваются» (66).

Поскольку разум и автономия ассоциируются с маскулинностью, Покок стремится подчеркнуть противоположные качества как ядро феминистского подхода к психоанализу. Но в этом постмодернистском переворачивании прежних иерархий и бинарностей по-прежнему используются те же самые жёсткие категории идентичности: теперь приниженные атрибуты идеализируются, а прежние идеалы подвергаются критике.
Проблема с этой стратегией в том, что она остаётся привязанной к той же бинарной логике, лишь меняя местами её полюса. То, что постмодернистская критика отказывается признавать, — это важность модерного усилия приостановить эти категории через утверждение универсальности, нейтральности, объективности и разума.

В основе современного демократического права лежит необходимый, хоть и невозможный идеал — равного обращения независимо от расы, класса, пола или сексуальной ориентации. Конечно, закон часто не дотягивает до этого идеала, но именно по отношению к нему мы оцениваем его провалы. И хотя постмодернистские движения за права меньшинств стремятся расширить универсальные человеческие права, основная проблема возникает тогда, когда они настолько фиксируются на защите конкретных идентичностей, что отрицают сами понятия универсальности, равенства и нейтральности.

Как мы уже видели, это часто включает в себя отказ от разума и индивидуальной автономии — поскольку они считаются продуктами «белых европейских мужчин». Фрейдовские понятия науки, принципа реальности, свободной ассоциации и аналитической нейтральности тоже подвергаются сомнению, потому что с точки зрения политики идентичности, они якобы представляют собой ценности «белых, гетеросексуальных мужчин».
Именно здесь становится видно, как политические идеологии и движения могут напрямую влиять на то, как практикуется психоанализ — потому что отказ от его основных концепций и методов обусловлен определённым политическим дискурсом.

Вместо того чтобы рассматривать нейтральность как попытку противостоять предвзятости, её интерпретируют как мужскую стратегию замалчивания расовых, классовых, гендерных и сексуальных различий. Как утверждает Покок, аналитическая нейтральность должна быть отвергнута, поскольку она якобы просто маскирует мужскую власть:

«Хотя эти системы прикрываются мантией нейтральности, Бенджамин утверждает, что именно завышенная ценность рациональности и объективного безразличия к личным потребностям и являются признаками мужского доминирования» (1988) (66).

Вместо того чтобы рассматривать нейтральность как попытку временно приостановить идентичность и идентификацию, вводится поляризованная логика: либо ты поддерживаешь угнетённых, либо ты угнетатель.
Наряду с отказом от аналитической нейтральности, мы сталкиваемся с критикой продвижения автономии и индивидуальной свободы в анализе:

«Автономия и зависимость в западном обществе также имеют расовую и гендерную окраску. Альтман (2010) утверждает, что идеализация свободы и субъектности, встроенная в “американскую мечту”, требует отрицания естественной потребности в зависимости, чтобы сохранить образ полностью самодостаточного “Я”. Поскольку самодостаточность ассоциируется с образом “хорошего” белого американца, всё, что угрожает этому образу, должно быть вытеснено» (66).

Роберт #Сэмюэс

Более того, как сама Туммала-Нарра отмечает, любая реакция аналитика может быть обусловлена его собственной социализацией и жёсткой идентичностью:

«Интересно, что из-за общего опыта социальной социализации, связанного с разделением идентичности, терапевт и клиент могут избирательно фокусироваться только на некоторых аспектах идентичности друг друга» (135).

Лучший способ избежать этой ловушки — если аналитик прекратит интерпретировать с позиции знания или идентичности и будет строить все свои интервенции исключительно с одной целью: поддержать свободную ассоциацию пациента.
Именно по этой причине Лакан часто прерывал сеансы раньше времени — он хотел вытолкнуть пациентов к говорению без цензуры. Если завершать сеанс в момент, когда пациент ещё не начал свободно ассоциировать, это побуждает его использовать терапевтическое время именно на это — а не на те формы речи, которые уже не работают и не помогли.

Но недоверие к аналитическому процессу проявляется в следующем утверждении:

«Например, ассоциации клиента к гендеру терапевта могут стать центральной частью переноса, или внимание терапевта к расовому происхождению клиента может начать доминировать в исследовании конфликтов, связанных с социальным классом» (136).

Возникает вопрос: почему терапевт вообще акцентирует внимание на каком-либо конкретном вопросе, если Фрейд настаивал на “плавающем внимании” аналитика? Один из возможных ответов: речь уже не о психоанализе, а о терапии. Но тогда нужно прямо сказать, что это не анализ, и пояснить, почему подобные главы вообще включены в сборник о психоанализе и интерсекциональности. Так как граница между психоанализом и терапией здесь нигде чётко не проводится, становится трудно понять, что именно направляет работу этих практиков.

Это — один из главных аргументов всей книги: психоанализ по-прежнему основывается на фундаментальных понятиях Фрейда, и эти понятия продолжают определять как теорию, так и практику. Да, этот тезис может быть труден для принятия в эпоху морального релятивизма, но, как мы видели, когда люди не опираются на ясные теоретические основания — они могут оправдать любую практику.
С этой точки зрения, проблема внедрения интерсекциональности и политики идентичности в психоанализ состоит в том, что они могут привести к полной утрате базовой теории, на которой строится лечение.

С одной стороны, не нужно быть приверженцем политики идентичности, чтобы обсуждать эти темы в анализе — ведь пациент может говорить о чём угодно. Но с другой стороны, теория интерсекциональности может сама по себе помешать аналитическому процессу, потому что она ставит под сомнение такие ключевые практики, как нейтральность и свободная ассоциация.

Роберт #Сэмюэс

Алитическая нейтральность — это не равнодушие. Это — активное воздержание от любого влияния, чтобы дать возможность речи пациента произойти без давления, без цензуры, без страха быть неправильно понятым.

Лакан, развивая эту идею, утверждает: аналитик должен быть “объектом маленькое а” — то есть тем, кто не совпадает с воображаемым образом «доброго слушателя», «помощника», «знающего взрослого» или «представителя угнетающей системы». Это — странное, пустое, вызывающее место, где невозможное становится возможным.

Если это место заменяется на фигуру идентичности (например, «белого гетеро-мужчины с привилегиями», или «союзника», или «представителя меньшинства»), — то анализ обрывается, потому что возвращается морализаторская логика, в которой есть хороший и плохой, правый и виноватый.

А анализ начинается там, где эта мораль временно приостанавливается — ради того, чтобы позволить субъекту сказать то, чего он сам не знает, и увидеть в себе того, кого он не хочет признавать.

Роберт #Сэмюэс

Подлинный смысл влечения смерти в том, что стремление к наслаждению — это попытка бегства от себя, от другого и от самой реальности.

Вот почему психоанализ сегодня нужен больше, чем когда-либо. Это единственный дискурс, который понимает это саморазрушительное влечение, формирующее человеческую мысль и поведение.

Роберт #Сэмюэс

Утверждая, что фундаментальный способ исполнения принципа удовольствия — это галлюцинация сцены удовлетворения, Фрейд предлагает совершенно новый взгляд на мысль и сознание. Выходит, в основе того, что делает нас людьми, — наша способность спутать воспоминание с восприятием.
Эта фундаментальная путаница, лежащая в основе сознания и первичных процессов, по Фрейду, также связана с самой сутью человеческого аффекта:

Одним словом, аффективный процесс приближается к неподавленному первичному процессу. (415)

Ключ к нашему эмоциональному реагированию в том, что оно устроено так же, как сны и галлюцинации: оно приостанавливает проверку реальности, позволяя непроизвольным символическим связям действовать без контроля:

Связи во снах частично нелепы, частично слабоумны, а то и вовсе бессмысленны или кажутся безумными. Последнее объясняется тем, что во сне действует принуждение к ассоциации — как, вероятно, и в любом психическом процессе. Две катексисные энергии, присутствующие одновременно, — так кажется, — должны быть связаны друг с другом. (400)

Это автоматическое принуждение соединять разные представления, возникающие одновременно, и даёт основу для языка и символического мышления. Именно такая форма риторики, как метафора, поэзия и символическая речь, становится возможной благодаря соединению двух разных вещей во времени.
Как позже скажет Лакан, суть символического языка в том, что один означающий представляет субъекта для другого означающего. Мы находим ту же самую логику в теории ассоциативного мышления Фрейда. На самом деле, Фрейд даёт прямой пример такой структуры:

Рыцарь, сражающийся за перчатку дамы, знает, во-первых, что перчатка важна только благодаря этой даме; и, во-вторых, его поклонение перчатке ничуть не мешает ему думать о даме и служить ей иными способами. (407)

Ключевая идея здесь — в том, что перчатка действует как означающее, связанное с означающим дамы. Здесь мы видим корень лакановского тезиса о том, что бессознательное структурировано как язык. Но в примере Фрейда речь ещё не идёт о бессознательном, потому что здесь нет вытеснения. Напротив, он показывает, как само сознание структурируется как символический язык.

Роберт #Сэмюэлс

Сегодня в Нормандии с коллегами и друзьями — Сергеем Угрюмом и Светланой Карпцовой. Это была не просто прогулка по скалам Этрета и не только наслаждение мощной и нежной природой этого края. Это была встреча клиницистов.

Мы говорили о будущем аналитической работы. О том, как сохранить её сущность — в эпоху новых вызовов и новой эпистемологии половых различий. Как быть верными аналитической этике, одновременно переосмысляя и переизобретая анализ.

Среди наших задумок — курс о специфике психоаналитической работы с LGBTQIA+ анализантами.

Спасибо коллегам за эту встречу. Продолжение следует.