Люди семейные редко едят вне дома; в России — почти никогда. Не помню случая, чтобы она или папа сидели за столиком в ресторане — ну или хотя бы в кафетерии. Мама готовила лучше всех на свете, исключая, быть может, Честера Калмана, но тому было из чего готовить. Чаще всего я помню ее на кухне: в фартуке, раскраснелась, очки немного запотели — отгоняет меня от плиты, а я пытаюсь стянуть что нибудь с конфорки. На верхней губе капельки пота; коротко стриженные и крашенные хной, а так — седые волосы растрепались кудряшками. «Иди отсюда! — восклицает она. — Нетерпеливый какой!» Такого я больше не услышу.

И не увижу, как открывается дверь (как ей удавалось, держа при этом обеими руками кастрюлю или две здоровенные сковородки? Опускала их на ручку и надавливала всей тяжестью?) и она вплывает с нашим обедом-ужином-чаем-десертом. Папа читал газету, я не отрывался от книги, пока не позовут, и она знала, что помощи от нас не дождаться, да и неуклюжие мы. Мужчины в ее семье об учтивости знали больше, чем сами были на нее способны. Даже когда проголодаются. «Опять своего Дос Пассоса читаешь? — замечала мама, накрывая на стол. — А Тургенева кто будет?» — «Чего ты от него хочешь? — вторил ей отец, складывая газету. — Одно слово — лодырь».

Фрагмент из эссе Иосифа Бродского «Полторы комнаты», 1985.

На фотографиях родители Бродского Мария Моисеевна и Александр Иванович в Полутора комнатах. Из собрания музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.