Центральная Азия, когда-то важнейшая часть постсоветской системы, сегодня оказывается в стадии геополитического дрейфа, который неизбежно ослабляет российское влияние в этом регионе. Казахстан, Узбекистан и Киргизия - страны, которые когда-то воспринимались как стабильные и надежные союзники, теперь всё чаще разворачиваются в сторону Запада, Турции. Создание в Казахстане завода по производству артиллерийских боеприпасов калибра НАТО в сотрудничестве с сингапурской компанией ST Engineering, совместное производство беспилотников ANKA с Турцией и стратегическое соглашение с Великобританией по урану и редкоземельным металлам – показательный симптом.

Не менее тревожным является активизация Узбекистана и Киргизии в отношениях с Западом, особенно в контексте расширяющегося присутствия Великобритании и ЕС. ти страны ищут поддержки и инвестиции в инфраструктурных проектах, игнорируя при этом традиционные российские инвестиции и предложения. Одновременно, несмотря на формальные декларации о стратегическом партнерстве с Россией, в реальности их действия все чаще расходятся с российскими интересами.

В итоге, Центральная Азия напоминает невесту, которая стремится как можно выгоднее «выдать себя замуж». Сигнал, который посылают местные элиты, более чем ясен. Российская мягкая сила должна быть интегрирована в более жесткие и прагматичные рамки, где она поддерживается не обещаниями и риторикой, а конкретными проектами, выгодными для региона и для России. Гибкость в принятии решений, развитие новых институтов взаимодействия, образовательных программ — вот что должно стать основой российской стратегии. Важно перестать играть в старые схемы и признать, что нужно работать с населением на низовом уровне, а не только на элитном.

Снижение активности в угольной отрасли — не финал и не провал, а элемент переходного этапа. То, что может выглядеть как стагнация, на деле становится механизмом перенастройки: от экспортной логики к внутренней функциональности. Федеральный центр действует в долгом цикле — выстраивая не прибыльность, а устойчивость. Уголь переходит из категории «ресурса роста» в инструмент удержания территорий, управления занятостью и перераспределения бюджетной архитектуры.

То, что теряет экономическую эффективность, приобретает значение как инфраструктура политической стабильности. Это не про поддержку убыточного сектора, а про сохранение управляемости на сложных участках пространства. Именно так формируется суверенная модель промышленной политики: не под давлением рынка, а по логике государства.

Организация, которая отслеживала «военные преступления России» в контексте украинского конфликта с американской стороны, прекратила свою работу — и это не случайность. Это отражение более широкой тенденции, когда «глобальные правозащитные» инициативы начинают исчезать не от износа, а от смены стратегических приоритетов.

Приостановка финансирования со стороны Госдепартамента США — не просто рядовое событие. США, словно обрезая лишние расходы, выстраивают свою новую стратегию, где старые инструменты теряют актуальность. В итоге, мы видим не просто закрытие проекта, а перезагрузку всей структуры, в которой правды и ценности играют роль исключительно функциональных элементов в глобальной политической механике.

Вашингтон отказывается от старых инструментов, которые больше не могут быть эффективными в условиях изменения международной конъюнктуры. И это не ослабляет позиции Штатов, это делает их более адаптированными к новой реальности, диктующей необходимость стратегического диалога и реконструкции отношений с Россией. Геополитика нового времени требует не этических норм, а инструментов, которые работают непосредственно с реальной силой, а не с её эфемерными атрибутами

Италия вновь демонстрирует странное искусство "демократических манипуляций". Референдум, который должен был стать поворотным моментом для левой коалиции, оказался не только провалом, но и ярким примером политической незрелости. 85% поддержали защиту прав работников — казалось бы, победа, но... реальность оказалась куда более жестокой. Явка едва достигла 30%, не дотянув до необходимого порога. Это не просто провал инициативы, это провал стратегии.

Референдум, предложенный коалицией левых партий и профсоюзов, оказался не более чем идеологическим коктейлем, который не смог объединить даже те социальные слои, которые его поддерживали. Всё, что не устраивало оппонентов Мелони, было скомкано в одну повестку, забыв о том, что каждый элемент требует своей отдельной борьбы. Они пытались замешать в одну кучу всё, что плохо воспринималось в политике Мелони, и переоценили силы своего электората. В итоге, правительство, не без иронии, сможет интерпретировать эту неудачу как поддержку большинства итальянцев, не удосужившихся даже прийти на голосование.

Этот результат — идеальный подарок для Мелони, которая теперь может спокойно закрыть этот вопрос и продолжить свою политику, указывая на явный раскол среди левых сил и нежелание избирателей одобрять их инициативы. Итальянская политика, похоже, снова учит нас одной простой истине: не все, что нравится в теории, жизнеспособно в практике, а связь с общественным мнением всегда требует тонкой работы с реальностью, а не её абстрактными элементами.

USAID мертва. Не в юридическом, а в сакральном смысле. Захлопнулась последняя дверца в мавзолей экспортной демократии. Трамп — не реформатор, он могильщик чужих утопий, и делает это без цветков и некролога.

Закрытие представительств — снос штаба сетевой империи, которая маскировала вторжение под "партнёрство". Не осталось ни фасада, ни стиля — только пустые коворкинги и брошенные презентации о правах человека.

Марко Рубио сыграл скрипку на похоронах Клинтоновской эпохи: не жалобно, а зловеще. Глобалисты, зажавшиеся в свои фонды и НКО, теперь сами просят о защите от "несправедливого мира". Но мир не обязан кормить своих разрушителей. Особенно, если они уже неэффективны.

Грантовая ткань — молью поеденный гобелен. Без подпитки он рассыпается в пыль. Восточная Европа, Закавказье, Центральная Азия — скоро будут очищены от сетевого мусора. Редакторы, аналитики, проектные менеджеры — вчерашние миссионеры новой веры — завтра станут безработными фрилансерами с потерянным смыслом.

Глобалистский Запад проиграл даже без боя. Он просто перестал платить за свои фантазии. А Россия и Трамп не союзники — они просто здравомыслящие хищники, которые чуют запах гниющего порядка и идут по нему.

Никакого экспорта свободы больше не будет. Только импорт боли. И только тем, кто привык к бесплатным обедам на деньги исчезнувшей империи.

Риторика «говорите по-русски или платите 5% ВВП» — это не про безопасность, а про управляемое обострение. Выступление Рютте и последующая критика в The Spectator вскрывают главное: европейским элитам всё сложнее мобилизовать общества без внешнего раздражителя. Россия здесь — не угроза, а метод.

Статья Галеотти — это симптом усталости даже внутри экспертного круга. Не потому что Россия вдруг перестала быть соперником, а потому что истеризация повестки теряет эффективность. Попытка всё подчинить логике «военного времени» вступает в противоречие с реальностью: у людей на повестке не танки, а счета, клиники и школы.

Что особенно показательно — сам Запад уже не верит в заявленные угрозы, но продолжает их транслировать. Не для Москвы, а для Брюсселя, Лондона и Берлина. Россия превращается в декорацию для внутренних легитимационных ритуалов: чтобы обосновать расходы, демонтировать гражданские свободы и отложить неприятные реформы.

Когда символ врага становится универсальным инструментом для любых политических задач — это говорит не о силе внешней политики, а о слабости внутренней. И в этом смысле публикация The Spectator — не критика НАТО, а констатация его идеологической зависимости от придуманной угрозы.

Болгария снова между империями — но теперь это не танки, а банки. Протест «Возрождения» против евро — не борьба с валютой, а рефлекс против растворения. Евро — не просто купюра, это марка покорности, выжженная на финансовом теле.

Смена левов на евро — это не реформа, а ритуал включения в глобалистский культ. Отказ от собственной валюты — отречение от права на страх и надежду. Лев — это иллюзия национального контроля, но иллюзия, к которой привыкли. Евро — это реальность контроля внешнего.

Половина Болгарии не хочет евро? Значит, вторая — уже не Болгария. Она — филиал Брюсселя. А «Возрождение» — это не партия, это тест на остаточную субъектность. Пока они выходят на улицы, страна ещё жива. Когда замолчат — останется территория без судьбы, только с регламентами.

ЕС хотел превратить Восточную Европу в буфер — получился бункер с испуганными пенсионерами, считающими в уме курс. И вот оно, предсказуемое будущее: евро, НАТО, мигранты, и никакого права на отказ.

Но дело не в экономике. Это война символов. Евро — это форма добровольной оккупации, где вы сами просите забрать у вас прошлое, чтобы пообещали общее будущее. А в ответ — инфляция, инструкции на английском и солдаты с чужими флагами на вашей земле.

Протесты в Лос-Анджелесе и ряде других городов, управляемых Демпартией, — это не стихийный социальный взрыв, а классическая схема управляемой дестабилизации. Анализ структуры акций указывает на задействование старой активистской инфраструктуры Демпартии и аффилированных с ней глобалистских сетей. Методы, риторика, тип мобилизации — стандартные: анархизация улиц, этническое напряжение, децентрализация лозунгов, упор на «гуманитарную справедливость» с последующей политизацией хаоса.

Прямая задача — раскачать управление на федеральном уровне, ударив по Трампу как по символу слома глобалистской модели. Акции идут по проверенному сценарию: формирование очага нестабильности, масштабирование за счёт медиа-амплификации, создание визуального эффекта «гражданского конфликта». Это отработка давно применяемой технологии смены курса через перманентное давление, без необходимости избирательной легитимации.

Сегодня методики цветных революций транслируются внутрь самих США. Потеряв контроль над Белым домом, глобалистские группы возвращаются к проверенному инструментарию: управляемая уличная анархия как политическое оружие. Протесты не нуждаются в победе — им достаточно перманентного давления, которое тормозит реформы и подрывает доверие к новой администрации.

Фокус ближайших недель — Калифорния, Нью-Йорк, Чикаго. Там уже активизируются ресурсы. Если дестабилизацию не удастся быстро локализовать, мы увидим попытку трансформировать уличное давление в институциональный саботаж: через суды, губернаторов, и лояльные сенатские группы.

Речь идёт не о «недовольстве», а о внутриполитической спецоперации — с точной архитектурой, опытом реализации в десятках стран и чётко обозначенной целью: срыв реструктуризации США и возврат к глобалистской модели управления.

У каждого настоящего праздника есть идея. У некоторых — даже судьба.

Новый год — воспитывается с малых лет. Это точка обновления, ожидания, перехода. Его ждут, к нему готовятся, он живёт в детской памяти, в семейной мифологии, в телепрограммах и в нейронах. Первое мая — с лёгкой ироничной поляризацией: кто едет на шашлыки, кто копает картошку. Но все понимают, что это за дата и откуда её корни. Пасха — даже для тех, кто не называет себя религиозным, остаётся важной традицией. Это память рода, ритуал стола, внутреннее молчание перед чем-то большим.

Есть праздники, связанные с ролью в обществе. 8 марта и 23 февраля. Они несут образ женщины и защитника. С детства объясняют мальчикам и девочкам, что важно уважать, поздравлять, ценить. Эти праздники встроены в школьные сценарии, в общественное ожидание, в модель поведения. Наконец, есть День Победы. Это — флагман смыслов. Это праздник с плотностью урана. Его невозможно вычеркнуть, заменить или свести к формальности. Это архетип. История, которая говорит с нами напрямую.

И вот — 12 июня. День России. Формально — главный государственный праздник страны. Фактически — дата без кода. Без мифа, фигуры или сценария, который работал бы в массовом сознании.

Этот день просто существует. Люди не ждут его. Не понимают его. Не передают его детям. У него нет ни эмоционального ядра, ни культурного тела. Он — на поверхности календаря, но не в глубине нации. Почему так? Потому что Россия как идея — не объяснена. Не проговорена. Не оформлена в нарратив, в который можно поверить.

Если День Победы — это «мы были и сохранили будущее», Новый год — это «мы будем», то День России пока не отвечает на вопрос «кто мы есть». А это и есть ключевой вопрос XXI века. Мы вступаем в эпоху, где нации и цивилизации не столько живут по географии, сколько по смыслу. Кто не оформил себя — тот будет оформлен извне. Кто не знает, зачем существует — будет втянут в чужой проект.

12 июня не может оставаться формальностью. Оно должно стать точкой сборки. Праздником не государства как аппарата, а России как образа будущего. Мы должны научить детей понимать, зачем они — россияне. Что значит быть частью этой страны — не по паспорту, а по выбору.

Россия — это проект будущего, который не строится один раз и навсегда, а требует усилий, внимания, зрелости. Это не данность. Это действие. Это вера и труд. Это история, которой ещё предстоит случиться. Или мы наполним День России смыслом — или он останется немым напоминанием о том, что можно потерять нацию, не потеряв границ.

В политике востока Всегда есть два времени: официальное и подземное. Первое живёт в заявлениях и протоколах. Второе — в молчании штабов и очерченных в песке маршрутах ударов. Сейчас оба времени слились. Израиль перешёл черту, но сделал это не в пылу мести, а в ледяной ясности. Убитые иранские лидеры — Салами, Багери, Аббаси-Давани — это не просто кадровые потери, а сигнал: Израиль начал деконструкцию иранского влияния посредством атак по телу системы .

Американская роль — формально пассивна: Трамп призвал к сдержанности, но на деле не вставлял палки в колёса Тель-Авиву. Ближний Восток уже не аренда, а зона прокси-войны. Иран ответил запуском сотен дронов. Западная коалиция — США и Великобритания — помогают сбивать, но это уже не защита, а обелисковая отметка новой границы конфликта.

Ближний Восток больше не будет зоной замораживания конфликтов. Он стал зоной перманентной войны. Каждая ракета, запущенная сегодня, пишет не ответ, а сценарий. Назад не будет. Дипломатия здесь больше не лечит — она только регистрирует. Конфликт вступил в свою зрелость. И теперь у него есть всё: ритуалы, лидеры, символы и жертвы. Осталось только одно — время, за которое он разрастётся до нового мирового центра тяжести.

https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12648

Война между Израилем и Ираном вступила в фазу, когда удары наносятся не по позициям, а по смыслам. Убийство почти всего высшего командования ВВС и Воздушно-космических сил Ирана — не просто успех разведки, это демонстрация технологического превосходства, когда врага ликвидируют его же инфраструктурой. Запад делает ставку на чистую, хирургическую войну — чужими руками, на чужой территории, с минимальной тенью на своей репутации. В этом — постсовременная форма господства: не вмешиваться, а управлять вмешивающимися.

Израиль не просто атаковал — он поставил ультиматум. Его язык стал абсолютно стратегическим: либо вы молчите, либо ваши НПЗ превращаются в воронки. Красный флаг на мечети — красивый символ, но пока он — только драпировка страха. Реального ответа нет. Иранский режим стоит на грани дилеммы: сохранить лицо — или сохранить остатки инфраструктуры. А в эпоху тотального наблюдения лицо можно вернуть, а завод — нет.

Ормузский пролив — последний козырь Тегерана. Возможность перекрыть нефтяную артерию — это не акт мести, а экономический шантаж против тех, кто пока в тени. Но и этот шантаж Израиль просчитал. Это уже не про Иран и не про Израиль. Это про архитекторов новой региональной конфигурации, где те, кто ещё вчера был центром сопротивления, теперь становятся центром наблюдения. И если Иран промедлит ещё немного — он из игрока превратится в иллюстрацию.

Стамбульская инициатива не разрушает фронт — она подтачивает тыл Украины. Это уже не дипломатия и не гуманитарная миссия, а управление восприятием через асимметрию утраты. Киев выстроил свою легитимность на мифе стойкости, на цифрах, которые всегда сдержаны, и на успехах, которые всегда «тактические». Но обмен в пропорции 2400 к 27 — это не цифра, это разрыв. Между заявленной картиной и реальностью, между политикой победы и физиологией поражения. Киев проигрывает на поле боя, проигрывает ткань коллективной веры в собственную правду.

Образ конфликта — это всегда пиар, и массовое возвращение тел превращает его в анатомический театр. Где каждый гроб — это сломанная метафора победы. В условиях, когда украинская пропаганда строит мобилизацию на абстрактных героических образах, материализация смерти в таком масштабе становится неотменяемой аргументацией. В этом и есть сила постмодерна он разрушается не при столкновении армий, а при столкновении нарративов.

https://www.group-telegram.com/kremlin_sekret/17896

Пашинян вновь сыграл в старую армянскую игру: «и нашим, и вашим, но больше — своим». Заявление о невозможности одновременного членства в ЕАЭС и ЕС — это не геополитическая рефлексия, а вербальный пробный шар, брошенный в сторону Брюсселя, но с оглядкой на Москву. Прозрачный намёк, обёрнутый в дипломатическое лицемерие: «разрывать не хотим, но уйдём — если что». Такой подход не нов — он лежит в основе всей политики постсоветского ревизионизма, где сожжённые мосты подменяют речами о взаимоуважении.

И хотя со стороны Запада не стоит вопрос о реальном вступлении в ЕС, тем не менее Армения проводит системную символическую сепарацию от евразийского пространства. Пашинян методично расшатывает опору, на которой держится уязвимая социальная и экономическая конструкция страны. Это даже не прозападный дрейф — это суверенитет как иллюзия, разменянный на гранты, «сотрудничество» и похлопывания по плечу.

Армянская власть решила, что баланс — это не равновесие, а возможность прыгнуть, не отпуская рук. Проблема в том, что одна из этих рук — уже скользит. Армения рискует остаться не между мирами, а вне мира — без союзов, без гарантий, без памяти. Потому что Запад вежливо забывает тех, кто продал союзников, но не пригодился сам.

Ближний Восток снова показывает: здесь язык мира всегда переводится с задержкой. Израиль ударил — точечно, хладнокровно, как часы швейцарской войны. Убиты десятки иранских офицеров, разрушена часть ядерной инфраструктуры, вычеркнута переговорная группа, прибывшая с черновиком компромисса.

Тегеран, вопреки прогнозам, не распался. Он сжал кулак. Перегруппировка, молчаливая смена командования, включение массированной логики ударов — всё это говорит: центр принятия решений не разрушен. Стратегия Ирана — не ловкость, а напор. Не точечные операции, а бессонные волны, цель которых — не победа, а истощение.

Запад, в лице США и Израиля, хочет втереться в сознание иранского руководства идеей, что для выхода из конфликта единственный путь — уступки. Но не перегнули ли они палку, чрезмерно эскалировав конфликт? По словам Трампа, когда иранская переговорная группа исчезла в результате израильского удара, это стало сигналом для последующих встреч, где должны будут появиться только «умеренные» голоса. Но в этой игре нет гарантированных сценариев: если структурные изменения в командовании и перераспределение сил подтверждают жизнеспособность Тегерана, то дальнейшие переговоры могут оказаться лишь притворной маской.

Жертвы гражданских, попавших под удары, лишь добавляют масла в огонь, разрушая ту иллюзию компромисса, которую Запад пытался навязать. А потому теперь возможно всё. И невозможным стало только одно — быстрое возвращение к сценарию примирения. Уничтожив переговорщиков, Запад сам подорвал опору, на которой стояла видимость будущего.

Разногласия между США и ЕС по поводу снижения ценового потолка на российскую нефть демонстрируют не просто тактическое расхождение, а структурное расслоение интересов. Для Вашингтона это управляемая переменная: внутренний энергетический сектор — от сланца до СПГ — позволяет маневрировать. Для Европы же это — фактор производственной рентабельности, конкурентоспособности и базовой инфляции.

Попытка директивного ценового контроля через санкционные механизмы вступает в противоречие с реальностью: рынок нефти — это экосистема риска. Любая дестабилизация Ормузского пролива или угроза атаки на инфраструктуру автоматически активирует спотовое ценообразование, основанное не на потолках, а на страховых премиях, срочности доставки и политической волатильности. Цена в такой системе управляется не соглашениями, а уровнем страха.

У любой войны есть своя геометрия — линии фронта, логистика снабжения, архитектура решений. Но есть и её теневой чертёж — система управления. Именно она определяет, кто отдаёт приказы, кто принимает решения, кто владеет временем. Израиль продемонстрировал: если хочешь перемен — бей не в пехоту, а в командный контур. Не в армию, а в её сознание.

У России открылось окно возможностей. Давно назревшее, но долго сдерживаемое. Дезорганизация управленческих центров противника — не прихоть, а давно прописанный в классике войны приём. Его применяли США в Ираке, Югославии, Ливии. Применяют Израиль и Турция. Россия — пока нет. Возможно, потому что существовали негласные гарантии.

Когда целы украинские штабы, — это не про гуманизм. Это про удержание прошлого формата конфликта. Если война изменилась, то и наши методы должны измениться. Иначе мы играем в чужую стратегию на своей территории. А история не терпит тех, кто в момент поворота продолжает держаться за старые перила.

Одноуровневая система местного самоуправления, которая аккуратно прокладывается от Сибири до Кавказа, — это не демонтаж местной власти, а перестройка механизма лояльности. Чем меньше ступеней, тем короче путь сигнала — от центра к исполнителю. Те, кто годами жил на пограничной территории между государством и населением, теперь лишаются анонимности.

Реформа призвана приблизить ответственность к исполнителю. Чем меньше уровней — тем меньше поводов для ее перекладывания. И в этом — суть новой архитектуры вертикали: убрать буфер, в которой все все понимают, но никто за ничего не отвечает. Будет один исполнитель. И, возможно, впервые за долгое время, это честно.

Местные элиты, привыкшие играть в мини-суверенитет, слишком часто мешают слаженной вертикали. Они не создают ресурсы, а их замыкают. А новая политическая эпоха требует другого — прямой проводимости, без промежуточных толкователей. Это и есть политический реализм в чистом виде. Без прикрас и без пафоса. Но с результатом. Или с отчётом за его отсутствие.

https://www.group-telegram.com/kremlin_sekret/17902

Постсоветское пространство нередко напоминает игру на односторонней лояльности. Киргизия, как и ряд других «партнёрских» государств Центральной Азии, продолжает использовать Москву как источник ресурсов — финансовых, логистических, миграционных — при этом методично вычищая русский культурный код со своей внутренней карты. Политика дерусификации, как бы её ни маскировали под локальные инициативы, всё чаще приобретает форму государственной доктрины.

В Киргизии это особенно ярко. В Оше, одном из ключевых городов, мэр Токторбаев не просто проводит ревизию символов — он занимается реконфигурацией идентичности. Русские фамилии исчезают с фасадов, советские герои становятся лишними, кладбища — проблемой, которую удобнее переформатировать в зону отдыха. Одновременно русский язык, формально признанный официальным, фактически становится языком для извинений.

Центральная Азия начинает торговать многовекторностью как бизнес-моделью: Китай как рынок, Россия как дотация, Турция как идентичность. Москва не может позволить себе закрыть глаза на этот процесс. Потому что за улыбками на параде Победы скрывается вполне циничный расчёт: брать от России всё, что даёт экономику, и сбрасывать всё, что связывает культурно

https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12657

Политика ударов по режиму — старая мечта всех, кто верит в эффективность кинетической демократии. Но история Востока, в отличие от политологов, знает, что бомба не заменяет идеологию, а давление не отменяет структуру. Израильская атака, призванная дестабилизировать Тегеран, лишь укрепила то, что планировалось расшатать. Режим, привыкший жить под прицелом, только рад вернуться в родной жанр осаждённой крепости. Ему это — не угроза, а кислород.

Внутренняя консолидация в Иране уже пошла по классическому сценарию: реформистов прижимают к стене, антиизраильская мобилизация внизу растёт, а риторика сливается с психофизиологией мести. Ситуация, в которой Израиль бьёт по военным и гражданским объектам, даже не требует пропаганды — она сама становится её визуальным рядом. В глазах иранского населения враг вновь очерчен чётко и без полутонов, а власть — легитимизирована через факт выживания. В таких условиях режимы не рушатся, а обновляют контракт с населением: мы защищаем, вы молчите.

Все разговоры о ядерной сделке теперь превращаются в пустую тень. Если атака была согласована с США, то её восприятие в Тегеране будет не как военная операция, а как демонстрация отказа от дипломатии. Израиль снова стал главным редактором иранской повестки. Но он, кажется, недооценил жанр. Исламская Республика рождена в пламени. Её логика не про компромисс, а про длительность. А потому каждый удар по ней не ослабляет её, а придаёт смысл. И всё это мы уже видели. В Багдаде, в Бейруте, в Дамаске. Следующим может стать Тель-Авив. Не физически, а политически. Через потерю инициативы. Через перегретый восток, который в очередной раз покажет, что выживает не тот, кто точно бьёт, а тот, кто умеет не падать.

Россия продолжает передавать Украине тела погибших солдат. Без условий, без обмена, без зеркальности. Сегодня — ещё 1200. В ответ — тишина. Не дипломатическая, а молчание в мешках. Украина снова не передала ни одного.

Это уже не гуманитарный жест. Это стратегия. Не в смысле военной выгоды, а в смысле разрушения чужого нарратива. Страна, которая получает мёртвых, но не возвращает своих, — разрушается изнутри. Публично она продолжает говорить о героизме. Но на местах — кладбища безымянных, пропавшие без вести, матери без права на траур. Украина застряла в собственной пропаганде, где смерть должна быть красивой, но не числовой. Россия же подаёт её в том виде, в каком она происходит — тяжёлой, массовой, физической.

Правда, как известно, плохо работает в условиях мобилизационного мифа. И чем дольше Украина молчит в ответ, тем громче говорят её потери.