Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
А видеозвонки в СИЗО так и не починили.
BY Objection, your honor!
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Given the pro-privacy stance of the platform, it’s taken as a given that it’ll be used for a number of reasons, not all of them good. And Telegram has been attached to a fair few scandals related to terrorism, sexual exploitation and crime. Back in 2015, Vox described Telegram as “ISIS’ app of choice,” saying that the platform’s real use is the ability to use channels to distribute material to large groups at once. Telegram has acted to remove public channels affiliated with terrorism, but Pavel Durov reiterated that he had no business snooping on private conversations. Ukrainian President Volodymyr Zelensky said in a video message on Tuesday that Ukrainian forces "destroy the invaders wherever we can." The message was not authentic, with the real Zelenskiy soon denying the claim on his official Telegram channel, but the incident highlighted a major problem: disinformation quickly spreads unchecked on the encrypted app. Multiple pro-Kremlin media figures circulated the post's false claims, including prominent Russian journalist Vladimir Soloviev and the state-controlled Russian outlet RT, according to the DFR Lab's report. The SC urges the public to refer to the SC’s I nvestor Alert List before investing. The list contains details of unauthorised websites, investment products, companies and individuals. Members of the public who suspect that they have been approached by unauthorised firms or individuals offering schemes that promise unrealistic returns
from fr
