Lukupäiväkirja

Повесть о двух готиках

Когда читаешь готику 18-го века, то сложно не замечать, что в ней содержатся слой воды и слой масла — два трудносочетаемых взгляда на мир. А всё потому, что она развивалась в рамках двух непохожих эстетических систем, сентименталистской и преромантической. Чтобы показать различия этих систем, проще всего оттолкнуться от их отношения к Просвещению.

О первой я немного рассказывала в посте о Кларе Рив, которая перенесла художественные открытия Хораса Уолпола на сентименталистскую почву. К идеям Просвещения сентиментализм относился двояко: с одной стороны, он продолжал их разрабатывать, а с другой — критически переоценивал. В целом же сентименталисты тоже считали мир рационально познаваемым, а назначение романа им виделось в нравственном воспитании читателя.

Сентименталистская готика, как и сентиментализм вообще, отдавала предпочтение сюжетам о вознаграждённой добродетели. Причём её добродетельные герои добродетельны до основания (и все на одно лицо), а порочные — до основания порочны (и тоже все на одно лицо). Они либо меняются минимально, либо не меняются совсем. Скажем, аннотация «Удольфских тайн» Анны Радклиф обещает глубокий психологизм, но психологизма в привычном смысле слова вы там не найдёте. Настоящую психологическую сложность Анне Радклиф, кажется, удалось создать только в инквизиционной части «Итальянца», да и то — у второстепенных персонажей.

Солидарность с Просвещением сентименталистской готики — которую писали преимущественно женщины — принимала и ещё одну форму: сверхъестественное допускалось туда крайне неохотно, в конце истории мистические события должны были получить рациональное объяснение. Банальность этих объяснений, по-моему, оборачивается антикатарсисом, но —

Во всём этом я вижу интересную связь с «женскими» готическими текстами 19-го века: некоторые из них — «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин, «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте и «Жёлтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман — образуют линию, которую можно назвать деготизацией готики. Все три писательницы брали типичные готические тропы — в первую очередь злодея и изолированный сеттинг — и переводили их в максимально реалистическую, будничную плоскость, которая не оставляет простора для романтизации жестокости. Жестокость в них предстаёт чем-то совершенно прозаичным, вплетённым в самую обычную жизнь. Лично меня эти истории пугают больше, чем, например, «Поворот винта» Генри Джеймса или «Дракула» Брэма Стокера. В известной «мужской» готике того же времени я подобного не встречала, по крайней мере пока: там зло окружено ореолом исключительности.

Прероманическая готика — которую писали преимущественно мужчины — подчёркнуто антирациональна (сверхъестественное в ней остаётся самим собой, а в конце истории мы узнаём какую-то настолько шокирующую тайну, что она всё переворачивает с ног на голову и заставляет усомниться в постижимости мира), а её герои — скорее антигерои. Она тоже шла по уолполовскому пути, а ещё наследовала немецкому «страшному» роману. Я даже обнаружила целый межкультурный диалог: на жанр Shauerroman’a опирался Мэтью Грегори Льюис, когда писал «Монаха», на «Монаха» — Э. Т. А. Гофман, когда писал «Эликсиры Сатаны», а на «Эликсиры Сатаны» — Джеймс Хогг, когда писал «Тайную исповедь и мемуары оправданного грешника».

Литературная родословная готического антигероя включает в себя злодеев из елизаветинских драм, мильтоновского Сатану и персонажей как раз немецких «страшных» романов. В 19-м веке он трансформировался в байронического героя. А если учесть, что «лишний человек» русской литературы — тоже байронический герой, то все эти персонажи оказываются и его литературными предшественниками.

www.group-telegram.com/fr/rakas_lukupaivakirja.com/262

843 viewsedited  Apr 6, 2024 at 10:42

Повесть о двух готиках

Когда читаешь готику 18-го века, то сложно не замечать, что в ней содержатся слой воды и слой масла — два трудносочетаемых взгляда на мир. А всё потому, что она развивалась в рамках двух непохожих эстетических систем, сентименталистской и преромантической. Чтобы показать различия этих систем, проще всего оттолкнуться от их отношения к Просвещению.

О первой я немного рассказывала в посте о Кларе Рив, которая перенесла художественные открытия Хораса Уолпола на сентименталистскую почву. К идеям Просвещения сентиментализм относился двояко: с одной стороны, он продолжал их разрабатывать, а с другой — критически переоценивал. В целом же сентименталисты тоже считали мир рационально познаваемым, а назначение романа им виделось в нравственном воспитании читателя.

Сентименталистская готика, как и сентиментализм вообще, отдавала предпочтение сюжетам о вознаграждённой добродетели. Причём её добродетельные герои добродетельны до основания (и все на одно лицо), а порочные — до основания порочны (и тоже все на одно лицо). Они либо меняются минимально, либо не меняются совсем. Скажем, аннотация «Удольфских тайн» Анны Радклиф обещает глубокий психологизм, но психологизма в привычном смысле слова вы там не найдёте. Настоящую психологическую сложность Анне Радклиф, кажется, удалось создать только в инквизиционной части «Итальянца», да и то — у второстепенных персонажей.

Солидарность с Просвещением сентименталистской готики — которую писали преимущественно женщины — принимала и ещё одну форму: сверхъестественное допускалось туда крайне неохотно, в конце истории мистические события должны были получить рациональное объяснение. Банальность этих объяснений, по-моему, оборачивается антикатарсисом, но —

Во всём этом я вижу интересную связь с «женскими» готическими текстами 19-го века: некоторые из них — «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин, «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте и «Жёлтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман — образуют линию, которую можно назвать деготизацией готики. Все три писательницы брали типичные готические тропы — в первую очередь злодея и изолированный сеттинг — и переводили их в максимально реалистическую, будничную плоскость, которая не оставляет простора для романтизации жестокости. Жестокость в них предстаёт чем-то совершенно прозаичным, вплетённым в самую обычную жизнь. Лично меня эти истории пугают больше, чем, например, «Поворот винта» Генри Джеймса или «Дракула» Брэма Стокера. В известной «мужской» готике того же времени я подобного не встречала, по крайней мере пока: там зло окружено ореолом исключительности.

Прероманическая готика — которую писали преимущественно мужчины — подчёркнуто антирациональна (сверхъестественное в ней остаётся самим собой, а в конце истории мы узнаём какую-то настолько шокирующую тайну, что она всё переворачивает с ног на голову и заставляет усомниться в постижимости мира), а её герои — скорее антигерои. Она тоже шла по уолполовскому пути, а ещё наследовала немецкому «страшному» роману. Я даже обнаружила целый межкультурный диалог: на жанр Shauerroman’a опирался Мэтью Грегори Льюис, когда писал «Монаха», на «Монаха» — Э. Т. А. Гофман, когда писал «Эликсиры Сатаны», а на «Эликсиры Сатаны» — Джеймс Хогг, когда писал «Тайную исповедь и мемуары оправданного грешника».

Литературная родословная готического антигероя включает в себя злодеев из елизаветинских драм, мильтоновского Сатану и персонажей как раз немецких «страшных» романов. В 19-м веке он трансформировался в байронического героя. А если учесть, что «лишний человек» русской литературы — тоже байронический герой, то все эти персонажи оказываются и его литературными предшественниками.

BY Lukupäiväkirja