Вообще я понимаю, что, видимо, у всех разгар рабочего дня, но в этом тексте мне кажется, я добрался до чего-то важного, чего не было прежде. Как я сформулировал в разговоре с прекрасной Стасей, есть стихи, которые поют в оркестре стихов, а есть те, которые солируют. И вот это мое соло на 2025-й год.

Елена Костылева

ты взро
слыйврот тыврот мневрот тывырос
яраз тырад явечнобесконечна
тыврос тырозатыльная тымузы
тытолькоты тытыкаешьвтыкаешь

его

вменя

внеё

оты

во мне

(из личного блога)

#выбор_константина_шавловского

Елена Костылева в русской поэзии давно, и за это время она написала много текстов о любви, среди которых есть несколько текстов программных. Ранние, написанные в далекие нулевые в Москве, до сих пор периодически возникают в девичьих телеграм-каналах (“очень много пустоты / только я и нету ты”). Там авторка пытается через сексуальные отношения объяснить себя, другого и мир, одновременно занимая ироничную метапозицию по отношению к своему тексту. В других, более поздних, петербургских, секс тоже есть, а вот сексуальных отношений не существует (“Во время оргазма француженка думает: любит-не любит / Советская женщина рассматривает потолок”). Это взгляд совсем из другой, в том числе временной перспективы. Есть и страшный, кромешный, почти могутинский текст-вопль Я ХОЧУ ТОЛЬКО ТЕБЯ И ПЫТКИ ЛГБТ — разъятое капсом лесбийское* тело поэта.

Тут стоит оговориться — и это важная оговорка — что поэзию Костылевой нельзя свести к поэтике желания, как и вообще к какой-либо одной теме. Также как нельзя ее и полноценно отнести ни к одной из поэтический институций: Костылева всегда одна, сама своя, она может примыкать то “Вавилону”, то к авторам “Митиного журнала”, то к сообществу “Ф-письма”, то к Премии АТД, но ничего из этого ее не определяет и уже тем более не объясняет.

Я намеренно взял три совершенно разных, но очень известных стихотворения Костылевой, в которых тема любви возгоняется по спирали. Сначала это почти детская песенка, потом, можно сказать, философское размышление, и, наконец, открытая рана-крик. Это три совершенно разных модуса письма, которые совершенно точно использует один и тот же автор. Представленный выше текст “ты взро” выводит разговор о любви в поэзии Костылевой на новый виток. На первый взгляд может показаться, что это “поэзия распада”, какая-то барочная конструкция, в которой авторка играет словами, как будто на дворе не 2025-й, а 1925-й, а за окном — не Петербург, а Ейск.

Нет и нет.

На самом деле — это стихотворения послераспада. И в этом смысле — это текст послелюбви, которая прямо отсылает к провозглашенной Костылевой несколько лет назад утопии послеамории. Особенность и уникальность этого текста, в том, что он не распадается на буквы-слоги, а именно что собирается после распада — растекаясь, он пересобирается в нечто целое на глазах у изумленного читателя. И это, действительно, похоже на маленькое чудо. Сердцем этого текста для меня является “тыльная роза” — образ, раскрывающий то, что скрыто глубоко внутри, но при этом не нарушающий тайны.

Такого текста о любви в русской поэзии еще не было. Теперь он есть.

#комментарий_константина_шавловского

Соластальгия

день похожий
на день ивана денисовича
на ивана денисовича
на константина борисовича
на публикацию в новом мире
на страницу журнала транслит
на сайт-визитку
на сливу в кармане
текущую по бедру
на допросе

мой металлический
мой мармеладный
оголтелый возлюбленный
воображаемый друг

музыка володи раннего
слова романа осминкина
нос майора ковалева

можно без музыки и без слов

лесополоса окает
механической птице
песенка спета в бору
разделенный мир
мир поделенный на квадраты
мониторов
территорий
и наблюдений

ах александр иваныч
александр вадимович

чайник вина с носом чумного доктора
на съезжинской
на разъезжей

день похожий на прихожан
катакомбных церквей
на катакомбную церковь
чьи сторонники
строят гнезда и баррикады
из бревен и слез
открытых в моем глазу

Мир полудня

в контактном зоопарке гаснет свет
Е. Костылева

именно здесь и сейчас: сады

мы ничего не скажем о прошлом
мы ни в чем не уверены в настоящем
суррогаты сомнения
преторианские стрелы
тысячи тысяч
тысячи тысяч

не для того придуман сад
чтоб я его искал

нас четвертует смирение рамкой кадра
гвоздика в горячем вине
или мороженое с вином
выбор не прост
не велик

магниты пляшут на холодильнике
пальцы старухи над узелком

не для того придуман яд
чтоб я его глотал

бражники над компостной ямой
полны оптимизма
но животные катастрофы спят, пусты
как помойные ведра
вымирающих деревень
кости в скотомогильнике
пальцы над пропастью
dance macabre

не для того погашен свет
чтоб свету помешать

в деревянных доспехах
стражники полдня ждут команды
на поражение

одиночество слизано языком
разговорником
сонником
поисковой строкой
chastity sissygasm faggot

не для того убили всех
чтоб воскрешать

***
Полине

нечего втягивать
распухший лимфоузлом живот
на котором губной помадой выведено
:открыто

и покуда чашечки лифчика
обнимают нехватку
маленькой птичкой
пригоршню приложи
вытяни из груди желание
словно помпой

-размытым соском наружу-

если мы приближаемся
ветер задерживает парадные
требуя аплодировать
товарищу медному всаднику
подо льдом
у которого
горлом идет нева

в то же время

мысли путаются
птица пересекается с
виноградным котом
перепачканным вишней любовью летом

розмариновой веточкой
благоухает
стертая в маршрутке слеза


[роза бывает

1) городской и печальной, пыльной
2) притаившейся в чужом палисаднике
3) срезанной утром
4) открытой ветрам
5) твоя]

Получился, кажется, мини-цикл выходного дня. Название — Соластальгия (переназову, видимо, рперед публикацией первую часть):

1. Соластальгия
2. Мир полудня
3. Роза

Было бы конечно круто, если б его так и прочли (и вообще — прочли).
С благодарностью — Александру Скидану, Елене Костылевой и Полине Заславской.

Пока всем голубям мира делают ботинки из хлебного мякиша, мы проводим чтения по итогам поэтической лаборатории!

5 июня, 19:30
2-я улица Диди Хеивани, 66
56 ცოლიკაური კუჩა тык

Принесём маленький нагрудный орган, продемонстрируем тупость сердца, раскроем праздность, наварим квасу, оденемся в хлеба из шляпы/шляпы из хлебов,.. кульбиты, сексы, тоска и смерть, приходите!

Участни:цы:
По́лин Афгани
Влад Гагин
Мария Землянова
Улад Клавкин
Станислава Могилева
Ася Мясникова
Софья Суркова
Константин Шавловский
Инга Шепелева

Дети Урсулы Ле Гуин

тот кто расслабленной кровью
имя в чужом сердечке
на сухом платане выводит
на задворках улицы мачабели

никакое племя не представляет
допельгангер жестоковыйный

тот кто воздвиг зеркальную баррикаду
на вечернем небе
вставил фразу “трепет тупого сердца”
в игольные ушки созведий

так что она болтается
словно рыба

наконец произносит: не выкупаю

ни иудея ни эллина
ни страны ни погоста
ни поплавского ни соланас

а затем трясет в руке
словно игральные кости
литературную сумку

чтобы дух полевых сирот
переходящий гору
оказался в черном пивном вигваме

где заказал языки дракона

да желтым элем
позолотил тоску

на дорожку

#лабораторияцхнети

Константин Шавловский

«Навстречу НРЗБ»

смотрю: остатки индустрии в армянской зелени
Маша Землянова

Проезжая заброшенные производства по дороге Тбилиси-Ереван, можно выйти в пейзаж, где нет ничего естественного: индустриальные руины города-призрака, остановленные канатки с висящими люльками между гор. Скелетики замершего движения. Дети троллей могли бы с ними играть перед сном, баю-бай, если б в Армении были тролли.

Гостеприимство воздуха безгранично, просторные залы фуд-кортов кормят путников выпечкой и пахлавой.

Птица, парящая над заросшим карьером, конечно, не помнит, что была динозавром, но это и внушает нам оптимизм в разговорах об эволюции. Ручей ловит тень от ее крыла, или это дрон несет на себе чью-то смерть по воздуху аки посуху? Что же нас расколдует, какая беда, чтобы мы тоже носили полевок, жаворонков, сорокопутов в запечатанное слюной гнездо? Нет, скорее Луна подставит обратную сторону звездочету.

Чем объяснить бывшую птицефабрику, бывшую скотобойню, сытые алтари которых сопровождают бэд-трип в советское междуречье. Мозаика с заржавевшей молитвой «Навстречу НРЗБ»: тоска о будущем, взятом в квадрат катастрофы. Красные камни на дне ручья — кашель бога, впавшего в летаргию от показаний дозиметра.

Пластик-фантастик.

Проезжая заброшенные производства по дороге Тбилиси-Ереван, можно выйти в пейзаж, где нет ничего естественного, но земля уже забирает свои права у сломанных как цветы машин, и поля по периметру занял борщевик-победоносец, поразивший наше воображение, словно змею.

Земля забирает свои права у машин, медленно и неуклонно, как далекие белые женщины у далеких белых мужчин, пока женщин поближе побивают еще камнями за открытые лица, сопротивление и колдовство. Земля забирает право на всех, без разбору на правых и виноватых: так ветеран с осколками в голове возвращается в мирную жизнь, пугает соседей и пахнет паленой водкой.

Вот бы мы стали вырабатывать кислород (цветы вместо бомб, только на молекулярном уровне), и гигантские растения, как на острове Сахалин, где лопухи размером с журнальный столик, пробивают фундамент торгового молла в райцентре, добраются до закрытого кинотеатра, занимают рубку киномеханицы: в этом фильме насмерть вбитые в ржавый пейзаж тела застывают то тут, то там, образуя нечто с запрокинутой головой, похожее на садового гнома, каких покупают пенсионеры по дороге на дачу.
Озомби, озомби, те, кто поднимают руку на близких, голосуют в парламентах, торгуют на бирже, в барах заказывают еще по одной, повернувшие реки вспять, ваши жертвы приносят к вашим ногам печенье и молоко.

Я беру интервью у одной* из нас:

«Ты когда-нибудь думала, что планета из космоса напоминает синяк?»

«Мне кажется, да, и всё, что мы любим, всё, что мы видим вокруг, — только следы от насилия».

Нашу беседу прерывает процесс фотосинтеза, рты, сплетаясь, раскрываются вверх, в озоновый слой, в космос, по которому бывшие спутники Илона Маска тяжелыми каплями спермы разбрызганы над землей.


(Источник: «Гало», выпуск №2)

#выбор_Нины_Александровой

Цикл «Навстречу НРЗБ» создан в рамках курса «Языки сосуществования: введение в современные экопоэтики» от Школы экспериментального письма.

В плотном, физически ощутимом тексте Шавловский взаимодействует с популярной практикой эко-поэзии.

В синтаксически усложненном тексте с минимумом больших предложений вязнешь буквально как в земле.

Места, неодушевленные предметы, герои, растения сплетаются в невероятный по своим масштабам коллаж, где все утрамбовано в общей почве, все равняется друг другу, все станет общим перегноем.

Армения с потрясающе красивой природой, покрытая индустриальными заброшками (наследие распада СССР) становится идеальным фоном для разговора о том, как налет цивилизации отмирает, сползает, уступает место.

«Птица, парящая над заросшим карьером» на фоне пейзажа, «где нет ничего естественного: индустриальные руины города-призрака, остановленные канатки с висящими люльками между гор. Скелетики замершего движения».

К сожалению экспансия человечества в эту первоначальную красоту большую часть времени основана на насилии и насилие это как будто составляет самую суть цивилизации: «планета из космоса напоминает синяк», «все, что мы любим, всё, что мы видим вокруг, — только следы от насилия». Даже «спутники Илона Маска тяжелыми каплями спермы разбрызганы над землей».

В этом случае рецептом борьбы, рецептом спасения («что же нас расколдует?») становится мифологическое мышление (в тексте трижды упоминается колдовство). В рамках него - природа это всесильное божество, которое само сокрушит и разрушит лишнее, если ей не мешать («Земля забирает право на всех, без разбору на правых и виноватых»).


«Вот бы мы стали вырабатывать кислород (цветы вместо бомб, только на молекулярном уровне), и гигантские растения, как на острове Сахалин, где лопухи размером с журнальный столик, пробивают фундамент торгового молла в райцентре, добраются до закрытого кинотеатра, занимают рубку киномеханицы: в этом фильме насмерть вбитые в ржавый пейзаж тела застывают то тут, то там, образуя нечто с запрокинутой головой, похожее на садового гнома, каких покупают пенсионеры по дороге на дачу».

И все тела слились в одно коллективное тело, в общее внесексуальное переживание, вне половых и видовых различий. Кажется, это та невиданная прежде степень близости, которая наконец сделает насилие невозможным: «беседу прерывает процесс фотосинтеза, рты, сплетаясь, раскрываются вверх, в озоновый слой, в космос».

#комментарий_Нины_Александровой

Стихотворение Константина Шавловского принадлежит антропоцену. Хонтология смешивается с исследованиями ужаса в неспешном трипе. В нем нет природы в её девственном смысле — есть лишь природа после человека, где даже птица, парящая над карьером, — это уже не символ свободы, а вопрос обо всем произошедшем ужасе. Эта птица не символ освобождения, а двойник динозавра, напоминающий, что любая эволюция есть цепь подмен, где ни одно звено не обладает подлинным присутствием. Советский проект здесь — не история, а призрак, скотобойни и карьеры насилия, и призрак этот продолжает преследовать настоящее, как неоплаченный долг.
Красные камни в ручье (радиационный «кашель бога») — это не метафора, а остаток, не поддающийся интерпретации, поскольку сам бог здесь — лишь след, оставленный в тексте, но не имеющий за ним никакой трансцендентной гарантии. Эти образы статичны — они не развиваются, а предъявляются. Киностудия заброшена, будка киномеханика заброшена, тролли заброшены в бытие-к-смерти, как и тексты о троллях. Но в отличие от фотографии, которая застывает в одном моменте, текст Шавловского добавляет к ним временное измерение: мы видим не просто разрушение, а процесс разрушения, медленное поглощение земли ржавеющими конструкциями и наоборот, осколки мироздания в голове ветерана и осколки его травмы в самой природе.
Болезнь нашего взгляда и создает любую процессуальность. Поэзия здесь — не описание, а проявление пленки в кольце Мёбиуса, где каждый кадр несёт на себе следы химических реакций между прошлым и настоящим. Хонтология на пленке, исследования ужаса в лаборатории изучения эволюции. Вопрос о том, что остаётся от жизни, когда её прежние формы исчезают. Если характеризовать это стихотворение одним словом, то это история болезни взгляда.
Когда земля «забирает свои права», это не триумф природы, а деконструкция самой оппозиции естественного и искусственного. Борщевик, пробивающий асфальт, — не дикое, а гибридное, продукт того же насилия, которое создало заводы. Финальный диалог («планета из космоса напоминает синяк») обнажает невыносимость символизации: мир больше не поддаётся осмыслению, он — лишь след чужого мужского насилия. Даже фотосинтез в финале — не жизнь, а цитата жизни, жест, лишённый оригинала.
Остается земля, о небе только спрашивают, небо не отвечает и о небе не отвечают. Да и нет не говорите, черный с белым не берите. Земля (Гея Бруно Латура) у Шавловского — не пассивная жертва, а живое, меланхолическое тело, которое медленно поглощает следы насилия вместе с его жертвами, как мать, принимающая обратно истерзанных детей. Но это не материнство — это, как у Латура, амбивалентный процесс, где забота смешана с удушением, а артикулированные языки — с невнятными сигналами. Болезнь взгляда как болезнь языка.
Руины индустрии и кровавых скотобоен, заросшие карьеры, ржавые люльки канатных дорог — всё это фантомы прогресса, чья материальность лишь подчёркивает фундаментальную отсрочку смысла. Поэзия Шавловского становится актом отторжения: она не пытается спасти смысл, а выставляет его нагим, как тело, которое больше не может лгать. Только в этой невозможности лгать невозможность насилия в эпоху болезни взгляда и языка, и ни в чем больше #комментарий_Александра_Маркова

Для меня НРЗБ Шавловского — как бы выдох в пространство настолько, действительно, плотное, что плотность сообщается и речи, и речь звучит не от говорящего, а от столкновения с разобранным (но неразборчивым) пейзажем. «Гостеприимство воздуха безгранично» - и потому воздух занят следами насилия. Речь, как синяк, проявляется постепенно и на условной бумаге остается, как рана на мертвом теле. Речи дано превратиться из живой природы дыхания в неживую — смысла, стать рукотворной. Желание производить кислород похоже на желание речи стать частью природы. Но природа не требует говорения: указание в лучшем случае тавтологично увиденному. Метафора, остановленная на полпути от возвращения к обозначаемому, позволяет мысли прочертить границу отказа от участия в жизни и как будто таким образом выйти из отбираемых землей прав, обрести пустотную суверенность воздуха, вмещающего в речь ценой возможности оставить на насильственной земле еще один след.
Когда-нибудь гостеприимный воздух примет всех без разбора.
#Комментарий_Кирилла_Азерного

Тогда мы жили три дня на финском заливе.
Ночью в комнату заходил маяк,
а днём воды топорщились,
как складки на языке.
Нас пили снежным глотком.

И на льдах, и у меня в груди
горела экзема. Когда мы пробирались
к часовне, она трепетала.
Я вся засыпала в опавших перьях.

Мы бесконечно читали Beruf und Berufung
Вебера, уявляя себе весь ужас
нашего положения — эти сосны, 
мир, до которого надо идти
через залив (он оплыл, как свеча),
мягкие лбы господинов, проступавшие под ногами.

Неизвестно, чем занимались пролетарии
до Сервия Туллия. Они попали в его внимание,
как домашние киты ленинградской области.
Мы находили их потомство под лапниками,
собирали в центурии и отправляли на пирс.

Это Вебер подумал, будто политика грязная,
до того мы с ней якшались, как с семечком ели,
катали по нёбу, искали китам хозяев. Экзема
мешала дышать, но я выходила к зубам залива,
и Лена Платонос говорила, что это надо делать
κάθε πρωί, каждое утро, до рвоты светлеющим снегом:

выходить сдающимися
или сдавшимися.
Морозный штиль.
История, выполненная профессионалом.
Белый уголь этих и многих
побережий, напротив которых
морские ежи оплетают военные судна. 

Невероятный голос Лизы Хереш, за который можно — буквально — держаться