​​Крымская война: Ункяр-Искелеси – шаг к проливам

В первой половине 1830-х годов, как считал император Николай I, для России сложились благоприятные условия для активизации «восточного вопроса». Во второй половине 1832 – начале 1833 года непокорный Мехмет-Али, паша Египта, продолжал успешную борьбу против султана Махмуда II, армия которого терпела одно поражение за другим. Традиционные защитники территориальной целостности Порты – Франция и Англия – особого внимания на происходящее не обращали. Французы даже поддерживали Мехмета-Али, надеясь через него получить влияние в Египте, а англичане во главе с Пальмерстоном сочувствовали туркам, но помощи не оказывали.

Султан оказался в отчаянии и решил прибегнуть к неожиданному шагу – попросить помощи у Николая I, который без колебаний дал согласие. Император задумал дипломатическую операцию, рассчитывая по её итогам укрепить позиции России в регионе, сложившиеся после Адрианопольского мира 1829 года.

Николай направил в Константинополь генерала Н. Н. Муравьёва, чтобы тот получил разрешение на поездку в Египет и встретился с Мехметом-Али. Муравьёв должен был от имени царя предложить прекращение войны против султана. Шансов на согласие египетского паши почти не было, но именно на это и рассчитывал Николай, понимая, что Франция и Англия не дадут Египту остановиться.

Император сделал свой ход и стал ожидать нового обращения от султана. Этот момент настал в январе 1833 года, когда египетский флот загнал турецкую эскадру в Мраморное море. Получив лишь пустые заверения от англичан и французов, султан вновь обратился к России.

Царь немедленно откликнулся. 20 февраля 1833 года русская эскадра подошла к Золотому Рогу и высадила на берег Босфора два пехотных полка, казачью конницу и несколько артиллерийских батарей. Франция и Англия протестовали, давили на султана, чтобы тот не пускал русских к проливам, но безуспешно. При этом они не действовали согласованно – между ними шла борьба, и взаимного доверия не было. Именно это не позволило им воспрепятствовать обращению Турции к России.

В начале апреля на Босфоре находилось уже двадцать русских линейных кораблей и фрегатов, а на азиатском берегу – более 10 тысяч человек, размещённых в Ункяр-Искелеси и его окрестностях. 6 мая в Константинополь прибыл А. Ф. Орлов, которому Николай поручил важнейшую миссию: добиться ухода Ибрагима из Малой Азии и в обмен потребовать от султана заключения нового договора с Россией.

Оба поручения Орлов выполнил блестяще. Путём дипломатического давления, без применения силы, русским удалось убедить Ибрагима отступить за хребет Тавра. 8 июля 1833 года в Ункяр-Искелеси был подписан русско-турецкий договор.

Сразу после его подписания Орлов распорядился о выводе русского флота и войск. Он действовал быстро и скрытно, умело используя дипломатические рычаги и взятки, так что ни Пальмерстон, ни Луи-Филипп не успели отреагировать. Договор стал полной неожиданностью. В турецком правительстве говорили: человек, тонущий, хватается даже за змею – тем более за Николая Павловича.

Соглашение сроком на 8 лет обязывало Россию и Турцию оказывать друг другу помощь всеми силами в случае войны с третьей державой. Однако царь освободил Турцию от обязательства вступать в войну на стороне России и взамен потребовал закрыть Дарданеллы для прохода иностранных военных судов, оставив за Россией право направить флот в Средиземное море.

Это была серьёзная дипломатическая победа: Чёрное и Мраморное моря закрывались для флотов западных держав, исчезало главное уязвимое место в обороне России. Другие положения договора, благоприятные для русской торговли, ещё больше усиливали его значение.

При этом Николай ясно понимал: Ункяр-Искелесийский договор – лишь первый шаг к его большой мечте – контролю над Черноморскими проливами.

Братья Гракхи

Картина: Русская эскадра на Босфоре в 1833 году

Слёзы и отставки: Как британское правительство решило вступить в Первую мировую войну

Когда Великобритания вступила в Первую мировую войну, газеты пестрели заголовками, обещавшими скорую победу, а призывные пункты были переполнены добровольцами.

Однако решение кабинета министров вступить в войну стало результатом изнурительных дебатов, нервных срывов и угрозы распада либерального правительства Герберта Асквита.

Большинство министров сомневалось в необходимости участия в конфликте. Они указывали, что англо-французские и англо-русские соглашения 1904 и 1907 годов не предусматривали союзных обязательств. Напротив, лорд-председатель Морли утверждал: «Клятвенно связывая себя с Францией, мы тем самым обязываем себя перед Россией», — намекая на её автократический режим.

Канцлер казначейства Ллойд Джордж докладывал правительству: «Губернатор Банка Англии и всё деловое сообщество Сити в ужасе от самой возможности втягивания в войну. Бизнесмены на Севере говорят, что если это произойдёт, все фабрики, заводы, шахты, судоходство и прочее остановятся».

Главный секретарь по Ирландии не исключал гражданской войны, отмечая нарастающее напряжение среди ирландцев (которые действительно восстанут в 1916 году).

Главными сторонниками войны были премьер-министр Асквит, министр иностранных дел Эдвард Грей и первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль. Но как им удалось убедить своих коллег принять столь судьбоносное решение? — Читайте в нашей статье.

Братья Гракхи

Август 1914: как Лондонский Сити спасли от краха

Летом 1914 года, когда Европа стояла на пороге войны, финансовый мир уже погружался в хаос. Ещё до нападения Австро-Венгрии на Сербию инвесторы начали сбрасывать ценные бумаги. Особенно сильно пострадал Нью-Йорк — все выводимые инвесторами средства устремились в Европу.

Но наибольшая угроза нависла над Лондоном — финансовой столицей мира, чья стабильность зависела от хрупкой паутины векселей и акцептных домов.

Канцлер казначейства Дэвид Ллойд Джордж взялся за дело, стремясь не допустить краха британской экономики, только что вступившей в войну.

В основе лондонского финансового могущества лежала система акцептных домов — специализированных банков, гарантировавших оплату векселей по международным сделкам. Например, немецкий экспортер, отправлявший товары в Аргентину, получал кредит через вексель, акцептованный лондонским домом.

«Вексель с подписью одного из крупных акцептных домов Лондона ценился в любом порту цивилизованного мира так же высоко, как звонкая монета», — объяснял Ллойд Джордж.

С началом войны цепочки расчётов разорвались: иностранные держатели векселей поспешили в Сити, чтобы получить выплаты. Акцептные дома, не располагая достаточной ликвидностью, оказались на грани дефолта. Если бы они рухнули, за ними последовали бы и остальные банки.

Управляющий Банка Англии Уолтер Канлифф определял надёжность векселей почти мистически: «Я их на нюх отличаю». Но в августе 1914 года даже его нюх оказался бессилен перед всеобщей паникой.

В пятницу, 31 июля, Лондонская фондовая биржа прекратила работу — последней среди всех мировых площадок. Затем были объявлены три дополнительных банковских выходных. Это дало передышку, хотя и вызвало опасения, что финансовые рынки больше не смогут функционировать по-прежнему.

Чтобы предотвратить банкротство акцептных домов, был введён мораторий на их выплаты. Однако сам по себе он лишь отсрочил бы их дефолт.

Для восполнения нехватки ликвидности за 48 часов напечатали временные казначейские банкноты достоинством в £1 и 10 шиллингов. В первые дни в обращение поступило £8 млн.

Позже Банк Англии сам начал учитывать векселя, выполняя функции акцептных домов. За весь период было учтено векселей на £500 млн — не столь значительная сумма, ведь британцев удалось убедить в том, что ситуация на рынках стабильна и векселя погашать не обязательно.

Канцлер лично обратился к публике с призывом не скупать золото. Учётную ставку снизили с 10% до 6% уже 7 августа, сигнализируя: худшее позади.

Кризис заставил забыть о распрях. Остин Чемберлен, лидер консерваторов и бывший канцлер, возглавил экстренные совещания в казначействе, пока Ллойд Джордж вёл переговоры в правительстве.

Но самым символичным жестом стало примирение с Ротшильдом. Глава финансовой династии, ярый противник реформ Ллойда Джорджа, откликнулся на призыв о помощи. Канцлер в разговоре напомнил, что между ними были конфликты
— «Мистер Ллойд Джордж, сейчас не время вспоминать об этом», — перебил его Ротшильд. — «Чем я могу помочь?» Предприниматель использовал свой авторитет, чтобы успокоить Сити.

В итоге Британия преуспела в предотвращении кризиса, сделав ставку на нормализацию:

• Обмен банкнот на золото не приостанавливался, что удержало доверие к фунту
• Мораторий отменили уже 4 ноября 1914 года — к тому времени все финансовые институты смогли вновь погашать свои долги
• Парламент без заминок одобрял все законы Ллойда Джорджа, а банковский сектор поверил в способность правительства справиться с кризисом

К зиме 1914 года кризис утих, его место занял даже опасный оптимизм и лозунг «бизнес как обычно». Однако главное было достигнуто. Правительство потеряло лишь несколько миллионов из гарантированных £500 млн, а Лондон сохранил статус финансовой столицы мира — вплоть до того момента, как его перехватил Нью-Йорк уже после войны.

Как признавал Ллойд Джордж: «В тот худший период, когда мир переходил от хрупкого покоя к войне, Сити и представить не мог, насколько он был близок к краху».

Братья Гракхи

Фото: очередь на обмен фунтов на золото перед Банком Англии в августе 1914-го

Откуда берётся власть и чего не видит Михаил Светов

Статья Михаила Светова «Прощание с идеализмом (о милосердии власти)» вызвала неподдельный интерес, недоумение и возмущение. Автор критикует бессилие оппозиции, старается рассматривать политику как реалист, но его тезис о том, что авторитарный лидер не является тираном, поскольку проявляет милосердие, — весьма спорен.

Интересную критику этой статьи дал социолог Виктор Вахштайн. Он обратил внимание не столько на политическое содержание, сколько на логическую непоследовательность: Светов путает понятия «власть» и «сила» — то он использует их как синонимы, то утверждает, что одна проистекает из другой.

Эта проблема показалась нам особенно важной для всех, кто интересуется историей.

Целый час Вахштайн объясняет Светову, почему власть может происходить не только из силы. Светов с оговорками соглашается, но всякий раз возвращается к мысли, что главным источником власти остаётся именно сила. Чтобы объяснить, почему это не так, Вахштайн ссылается на классику социологии — Макса Вебера, который выделял три источника власти: насилие, авторитет и право.

Авторитет. Почему люди идут за пророком? У Савонаролы не было ничего, кроме проповедей, но именно они возвели его на вершину власти и сделали лидером Флоренции. Конечно, позднее он прибегал к репрессиям, но горожане слушались его прежде всего потому, что он был для них авторитетом.

Право. Почему мы подчиняемся закону? В картине Светова всё просто: не выполнишь — придут силовые органы. Однако люди уважают закон не только из страха, но и потому, что считают его легитимным. Государство обладает правом регулировать общественные отношения, а его институты — правительство или парламент, — получают легитимность через выборность. А в случае судебной власти мы и вовсе подчиняемся вердиктам судей, которых не выбирали.

При этом наличие власти не опирается преимущественно на силу. Когда нацистская Германия оккупировала Данию и арестовала почти всех полицейских, анархии не произошло: датские законы и институты продолжали работать, а правительство не спешило обращаться за помощью к нацистам.

Однако оба собеседника упускают ещё один важный источник власти — экономический.

Это удивительно, учитывая, что сам Вебер объяснял социальную стратификацию через триаду: партия, класс, статус, — перекликающуюся с марксистским подходом. Вебер и Маркс признают, что власть может проистекать из экономического неравенства. Если у субъекта непропорционально много ресурсов, он может подчинять тех, кто в них нуждается.

Историческая социология выделяет четыре источника власти: военный, политический, идеологический и экономический. Светов и Вахштайн забывают о последнем, вероятно, считая, что он является производной от права собственности (гарантированного законом и силой).

Однако экономическая власть может быть независимой. Когда португальцы и голландцы приходили в Азию, они попадали в страны, где не существовало развитой системы права собственности, они не были подданными местных монархов, принадлежали другой культуре и религии. Да, они могли погрузить пушки на свои корабли, но те не производили должного впечатления: местные жители помнили китайские экспедиции, где пара джонок перевозила тысячи солдат.

У купцов было другое оружие — организованный капитал, товары, торговые маршруты. Даже когда Ост-Индские компании начали прибегать к насилию, им было достаточно захватить несколько факторий, чтобы контролировать азиатские рынки. Накопив экономическую власть, эти торговые корпорации за свой счёт создали армию, флот, строили города, покорили Индию и острова Индонезии.

Итог дискуссии Вахштайна и Светова показателен. Светов настаивает на том, что сила остаётся главным и ни к чему не сводимым источником власти:

— Это раскол идеализма и реализма — не считаться с существованием силы невозможно, — говорит Светов.

— Да, а если с ней считаться, тогда тот факт, что против тебя её не применили, придётся объяснять исключительно милосердием того, кто отдаёт приказы, — иронизирует Вахштайн.

Ведь отрицание силы столь же идеалистично, как и её сакрализация.

Братья Гракхи

​​Когда форма важнее маскировки: экипировка солдат в 1914 году

В 1914 году армии Европы вступили в войну, облачённые в форму, отражающую прошлые эпохи. Яркие цвета, парадные элементы и архаичные детали соседствовали с первыми попытками практичного обмундирования.

С началом войны всем мобилизованным выдавалась экипировка. Лейтенант британской армии Эдвард Спирс, прибывший в Париж в порядке обмена офицерами между союзниками, был облачён в новенькую форму цвета хаки – брюки и мундир. Зайдя в здание Военного министерства, он услышал от консьержки: «Какой вы смешной! Словно птица, извалявшаяся в пыли…». Спирс решил, что её удивил его галстук. После Англо-бурской войны ношение галстука стало нормой для британских офицеров, хотя для многих это выглядело странно.
⠀
Эксперименты с формой велись и до войны, но затрагивали не все армии. Французы, например, в 1914 году были одеты почти так же, как в 1870-м – а кое-где даже как при Наполеоне. Карабинеры тяжёлой артиллерии носили медные шлемы с плюмажами, а в отдельных частях сохранялись кирасы времён Ватерлоо. Лёгкая кавалерия щеголяла в доломанах со шнурами и ментиках. Алые рейтузы по-прежнему считались нормой. Зуавы – элитные части колониальной пехоты – сражались в красных турецких шароварах, коротких куртках и фесках. Пехотинцы были в тех же красных брюках, заправленных в высокие ботинки, и длинных серых кителях.
⠀
Форма шилась из плотной шерсти, поэтому летняя кампания 1914 года стала настоящим испытанием: жара мучила солдат, а маскировка в такой одежде была затруднена.
⠀
Однако проблемы с камуфляжем были не только у французов. Турецкая тяжёлая кавалерия (спахи) носила широкие красные плащи, британские солдаты Королевского африканского полка – светло-голубые мундиры, а некоторые шотландские стрелки отказались менять килты на брюки и продолжали воевать в традиционном наряде.
⠀
Австрийская кавалерия тоже вступила в войну в архаичной форме, но пехоту к началу боёв успели переодеть в практичные серые мундиры.
⠀
Выделялись русские солдаты. Их форма – гимнастёрки оливкового цвета, сшитые из хлопка, с воротником-стойкой и длинными рукавами – была легка и практична. Национальный колорит сохранялся: кавалеристы носили кубанки.
⠀
По-настоящему порвали с прошлым немцы и британцы: вся их армия получила мундиры цвета хаки. При этом у каждого рода войск имелся полевой вариант парадной формы.
⠀
Знаками различия подразделений почти во всех армиях служили галуны, петлицы и нашивки.
⠀
Но как бы ни выглядел солдат, носить приходилось много. В стандартную экипировку входили: винтовка (около 4 кг), штык, малая лопатка, патронный подсумок, фляжка, ранец или вещмешок со сменой белья, неприкосновенный запас провизии, котелок, кружка, ложка и пакет первой помощи.
⠀
Британцы, имея опыт Англо-бурской войны, внедрили «научную» систему брезентовых ремней, равномерно распределявших вес по телу. Немцы предпочитали жёсткие ранцы. Французы складывали амуницию в характерную «пирамиду» – походный груз.
⠀
Экипировка солдат Первой мировой ярко отражала столкновение военной моды прошлого с практичными реалиями нового, индустриального конфликта.

Братья Гракхи

Фото: германский пехотинец, август 1914 года

​​Немецкие подлодки у берегов Америки: массовое избиение невиновных

Ещё до вступления США во Вторую мировую войну лидер подводного флота Германии Карл Дёниц вынашивал план операции у побережья Соединённых Штатов. Осознавая, что при ограниченном количестве подводных лодок в долгосрочной перспективе будет сложно нанести серьёзный урон торговому флоту противника в Атлантике, Дёниц стремился к тому, чтобы часть его субмарин уже в первые дни после вступления Америки в войну оказалась у берегов Северной Америки и смогла атаковать ещё слабо защищённые порты противника. Именно поэтому на каждом совещании, посвящённом «американской проблеме», он настаивал на получении точной информации о том, когда можно будет начинать топить американские суда.

9 декабря 1941 года, после вступления США в войну, Дёниц получил указание от командования военно-морских сил о том, что Гитлер снял все ограничения на действия подводных лодок против американских судов. Тогда он немедленно запросил разрешение направить к американским берегам 12 подлодок.

К моменту вступления США в войну в распоряжении Германии было 91 подводная лодка. Из них 23 находились в Средиземном море – самая боеспособная часть флота. Позже в этот регион были направлены ещё три субмарины. Шесть лодок действовали к западу от Гибралтара, а четыре – у берегов Норвегии. Из оставшихся 55 подлодок около 60% находились на ремонте и были временно недоступны. Только 22 лодки оставались на плаву, из которых половина уже находилась в боевом походе, а другая половина возвращалась с заданий. Таким образом, к началу 1942 года одновременно в операциях по уничтожению тоннажа могли участвовать лишь 10–12 субмарин – крайне мало для столь протяжённого побережья Северной Америки.

13 января 1942 года к американскому побережью отправились семь подлодок VII серии, а также четыре субмарины IXC серии, направленные в районы скопления танкеров у берегов Арубы, Кюрасао и Тринидада.

Прибыв к Бостону, Нью-Йорку и Норфолку, экипажи были потрясены: «по улицам снуют машины, дома освещены, маяки и бакены почти не приглушены, на рейдах – корабли с включёнными огнями, как в мирное время». Администрация США, по сути, не предприняла значительных мер по обороне. Для внезапной атаки сложилась идеальная обстановка.

14 января началась торпедная атака. Количество целей оказалось столь велико, что было решено топить только суда водоизмещением от 10 000 брт. Вскоре прогремели первые взрывы. Черчилль назвал происходящее «раем для подлодок – массовым избиением невиновных».

Никакого серьёзного сопротивления немецкие подлодки не встретили и в Карибском море, где были атакованы американские танкеры с бензином.

Всего за январь 1942 года у американского побережья было потоплено 62 судна общим водоизмещением 327 000 брт. В феврале – 68 судов водоизмещением 380 000 брт. Черчилль писал: «Было поистине неожиданно, что за два года тотальной войны, с угрозой, уже нависшей над американским континентом, не были предприняты соответствующие меры».

14 апреля союзники подвели первые итоги: за три месяца они потеряли 198 торговых судов водоизмещением 1 150 675 брт. Ф.Д. Рузвельт и У. Черчилль активно переписывались на эту тему, и оба лидера выражали недовольство ситуацией. Однако вскоре обстановка начала меняться. С лета 1942 года флот и авиация союзников стали наносить ощутимые удары по немецкому подводному флоту.

Так, 5 июля была потоплена U-502 самолётом 172-й эскадрильи, 17 июля – U-751 самолётами 502-й и 61-й эскадрилий, 9 августа – U-578 чехословацкой 311-й эскадрильей, а 3 сентября – U-705 самолётами 77-й эскадрильи. Многие другие лодки получили тяжёлые повреждения и были вынуждены вернуться в французские порты, где базировались.

Стоит отметить, что успехи немецких подводных лодок в этот период были во многом обусловлены тем, что основные силы США были сосредоточены на войне с Японией в Тихом океане.

Братья Гракхи

Фото: танкер Dixie Arrow торпедированный у мыса Хаттерас подводной лодкой U-71, 26 марта 1942 г.

​​Первое российское посольство в Османской империи: дипломатия, разведка и неформальные связи

Современная российская дипломатия начала формироваться при Петре I после его возвращения из Великого посольства в 1698 году. В начале XVIII века внешняя политика приобрела более системный характер: послы стали направляться в ключевые европейские столицы с постоянными миссиями.

Несмотря на сосредоточенность России на Северной Европе и войне со Швецией, южное направление оставалось не менее важным. Особенно после заключения Константинопольского мира с Османской империей в 1700 году, который обеспечил России столь нужный нейтралитет Турции.

Согласно условиям договора, Россия получила право на постоянное посольство в Стамбуле. Руководителем миссии стал Пётр Андреевич Толстой — доверенное лицо царя, перед которым ставились задачи: предотвратить возможную агрессию Порты, содействовать торговле в Чёрном море и вести политическую разведку.

Посольство Петра Толстого длилось с 1702 по 1714 год. За это время он регулярно направлял в Россию подробные донесения о внутреннем устройстве страны, армии, экономике, религии и внешней политике. Царь лично интересовался у посла об османском инженерном деле, кораблестроении и о том, не собирается ли Султан проводить реформы.

Толстого сопровождала свита из около 150 человек. На первый год было выделено 2000 рублей. Ему поручалось налаживать связи с иностранными дипломатами, соблюдать церемониал и вести себя согласно нормам европейской дипломатии.

Но отношения между двумя периферийными империями были напряжёнными. Толстой был вынужден поселиться в Адрианополе, поскольку султан и визирь, обоснованно опасаясь, что российское посольство может действовать как шпионская миссия, не спешили признать его официальный статус.

Лишь через год послу позволили переехать в Константинополь, где он продолжал сталкиваться с ограничениями. Приём у визиря и султана долго откладывался, а свобода перемещений аккуратно ограничивалась: «Я живу в новом доме, но ко мне никто не может прийти… янычары делают всё, чтобы ни один христианин не смог ко мне пробраться», доносил в Россию посол.

Несмотря на трудности, всего за несколько месяцев Толстой составил 150-страничный отчёт о стране и смог предотвратить очередной русско-турецкий конфликт. Как же ему это удалось?

Решающую роль сыграли неформальные связи, которые он сумел наладить. По пути в Адрианополь Толстой сделал остановку в Яссах, где был радушно принят молдавским господарем Константином Дукой. Последний выразил готовность перейти под русское покровительство и сообщил важные сведения: султан обеспокоен концентрацией русских войск у Крыма и ускоряет строительство флота. При этом он заверил посла, что будет следовать инструкциям царя по этому вопросу.

Информацию подтвердил османский чиновник, встретивший посольство при переправе через Дунай: по его словам, флот строился против Венеции, однако по всей стране действительно распространялись слухи о русской угрозе.

Ценным источником информации стал Иерусалимский патриарх Досифей II — человек, обладавший обширной сетью контактов в столице Османской империи. Он помогал Толстому не только в религиозных, но и в политических делах. Благодаря нему посольство оперативно узнало о действиях крымского хана, распространявшего среди османской элиты слухи о скорой русской агрессии, и донесло царю подлинную картину происходящего.

Важным союзником стал и сербский купец Савва Рагузинский, предоставивший детальную информацию о торговле и познакомивший Толстого с представителями других миссий. За эти заслуги он получил торговые привилегии и позже поступил на русскую службу, став даже послом в Китае.

Таким образом, несмотря на недоверие властей и ограниченные возможности для официальной деятельности, именно через неформальные каналы Толстой сумел превратить своё пребывание в Константинополе в полноценную дипломатическую миссию. Его работа стала важным шагом к систематическому присутствию России в Османской империи и образцом ранней внешнеполитической разведки.

Братья Гракхи

Портрет: Пётр Андреевич Толстой, 1710-е годы

​​Об уровне дипломатии в эпоху Ивана Грозного

Мы уже писали о том, как Ливонская война неожиданно привела Россию к международной изоляции. Однако именно в ходе этой войны Россия впервые добилась признания своих завоеваний от европейской монархии — Дании. Интерес представляет не только само соглашение, но и то, как его заключение отражает уровень дипломатии той эпохи.

Пока русские воевали с Литвой, датчане заняли ряд территорий в Северной Эстонии и приблизились к зоне действий русских войск. В Копенгагене опасались столкновения с Москвой и предпочли заранее договориться о разделе сфер влияния.

На переговорах в июле 1562 года Дания и Москва подошли с разными взглядами. Датчане считали Ливонию землёй «в разделении» и хотели договориться о границах. Москва же считала всю Ливонию своей вотчиной, а чужие владения — либо захваченными, либо пожалованными царём. Такой подход не устраивал Данию: он означал, что датчане в Эстонии могли стать подданными Ивана Грозного.

Датчанам пришлось пояснять свою позицию более понятным аргументом: в древности датские короли крестили Эзель и некоторые ливонские земли, а новгородские и псковские князья несправедливо нападали на эти территории и брали с них откуп. Поскольку датчане спасли Ливонию «от безверия», они считали, что имеют больше прав на эти земли, чем русские, которые «только мечом захватывали».

Русские послы отвергли доводы датчан, заявив, что не знают никакой «Эстонии», а признают лишь «Юрьевскую державу». Они отказались даже смотреть на грамоты, привезённые датскими послами, считая, что все ливонцы — холопы Ивана IV, а без его ведома никакие документы недействительны.

Начался долгий торг, в котором московские дипломаты выбрали тактику: после утомительных споров они делали малые уступки, создавая вид, что Иван IV отдаёт последнее, что имеет. Однако датчане не поняли этого подхода. Когда Москва уступила целый ряд эстонских островов, изумлённые датчане заметили, что эти острова уже заняты датскими войсками. Так чем же тогда жертвует Россия?

К концу месяца наступил новый этап переговоров. Русская сторона заявила, что сделает почти все территориальные уступки при условии, что в грамоте Рига и другие, ещё не завоёванные Москвой города будут вписаны как принадлежащие России.

Далее спор пошёл о сроках перемирия. Русские хотели вечного мира с указанием общих врагов поимённо, иначе соглашались лишь на 2–3 года. Датчане парировали: вечный мир не нужен… хватит и ста лет. В итоге стороны сошлись на более скромных цифрах — Дания предлагала 50 лет, Москва соглашалась на 10. Цель русских была проста: добиться либо союза против Польши и Швеции, либо нейтралитета Дании в войне.

С последним Копенгаген согласился, однако на церемонии подписания датчане внезапно обнаружили, что в тексте за Россией записаны некоторые города, которые на тот момент находились в руках Польши и Швеции.

Положение было затруднительным: с одной стороны, Дания добилась почти всего, чего хотела, с другой — закрепление договором прав России на Ригу и другие города создало бы угрозу втягивания в войну, поскольку и Польша, и Швеция расценили бы этот жест как враждебный. По этой причине послы отказались утверждать русский вариант грамоты. Это чуть не привело к срыву переговоров.

Но решение нашли 4 августа — и оно хорошо показывает, как мало значили договоры в XVI веке. Бояре предложили два варианта грамоты: датский — с общими словами о правах Ивана IV, и русский — с подробным списком городов. Не всё ли равно Фредерику, что написано в бумаге, лежащей в московской казне? Датские дипломаты, придя в полный восторг, заверили: абсолютно всё равно. 7 августа договор подписал Иван IV и утверждён Фредериком II 3 декабря 1562 года.

Трудно сказать, насколько серьёзно Иван IV относился к списку ливонских городов в русской версии. Русские настаивали на его включении, что говорит о важности, но вряд ли верили, что разные версии грамоты придают договору хоть какую-то силу.

Братья Гракхи

Карта: Балтика в XVI веке. Датские территории в Эстонии и Латвии

​​Указ об ограничении барщины: забота о крестьянах или страх перед бунтом?

В день своей коронации (16 апреля 1797 г.) император Павел I подписал документ, вошедший в историю под громким названием «Указ о трёхдневной барщине». Этот акт, по мнению многих исследователей, стал едва ли не первой попыткой ограничить произвол помещиков и облегчить участь крестьян. Однако, если внимательно вчитаться в текст указа, всё оказывается не так однозначно.

Прежде всего, указ запрещал принуждать крестьян к работе по воскресеньям – и только. Прямых норм об ограничении барщины тремя днями в нём не содержится. Павел, глубоко религиозный человек, скорее стремился утвердить воскресенье как день покоя. В указе говорилось, что «никто и ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам», а оставшиеся шесть дней «при добром распоряжении достаточны будут» на хозяйственные нужды. Формула о «равном числе дней» звучит как совет, а не закон. Современники понимали это именно так.

Однако в сопроводительных манифестациях Сената, направлявшихся в губернии, формулировка изменилась: теперь речь шла не только о запрете работ в воскресенье, но и о «поровну разделённых днях» между крестьянами и помещиками. Именно это породило интерпретацию указа как документа, вводящего трёхдневную барщину.

Крестьяне восприняли указ как облегчение своей участи и начали массово жаловаться на помещиков, нарушающих «царскую волю». Ответ властей был жёстким: подавляющее большинство таких жалоб заканчивались ссылкой крестьян в Сибирь. В бюрократическом аппарате доминировало понимание, что указ запрещает лишь воскресные работы.

Почему же тогда Павел издал этот указ? В 1797 году в России произошло 177 крестьянских выступлений – наивысшее число за всё царствование императора. Указ стал жестом социального умиротворения, попыткой показать, что самодержавие слышит «народ», не затрагивая при этом фундамента крепостного строя. Это был не реформаторский акт, а пример политической демагогии, направленный на сохранение порядка.

При этом указ был принят в день коронации – символически важный жест. Однако в отличие от других актов того же дня, таких как «Акт о престолонаследии», он был написан расплывчато, без санкций и механизмов исполнения. Это говорит о том, что он задумывался как ритуальное заявление, а не как практическое руководство к действию.

Миф о «трёхдневной барщине» появился в 1830-х годах, когда комиссия Сперанского включила указ в Полное собрание законов Российской империи с заголовком: «О трёхдневной работе помещичьих крестьян в пользу помещика и о непринуждении к работе в дни воскресные». Это был уже продукт новой политической повестки, стремящейся найти прецеденты вмешательства государства в крепостные отношения, а не отражение действительной сути манифеста 1797 года.

Таким образом, «Указ о трёхдневной барщине» – не реформаторский шаг, а популистский жест, продиктованный страхом перед крестьянским недовольством. Это пример того, как символическая политика использовалась для сохранения фундамента самодержавия – крепостного строя – под видом заботы о народе.

Братья Гракхи

Гравюра: барщина

​​Савва Рагузинский: связующее звено империй

В классическом представлении международной дипломатии её субъектами выступают государства – их лидеры и послы, действующие согласно национальным интересам.

Однако, как мы уже выяснили, дипломатия зачастую строилась на неформальных связях, знакомствах и взаимных услугах тех, кто пользовался доверием властей.

Одним из таких людей был Савва Рагузинский (1668–1738), представитель сербского купеческого рода, осевшего в Рагузе (совр. Дубровник) — городе-государстве, находившемся под зависимостью от Османской империи.

На рубеже XVII–XVIII вв. значение Рагузы как торгового узла, соединяющего Османскую империю и Европу, снижалось. Однако связи и знания, накопленные местными купцами, сохраняли ценность. С ними Савва отправился заниматься торговлей во Францию, Испанию и Венецию.

Позже он перебрался в Стамбул, где открыл свой торговый дом под патронажем короля Франции. Он как передавал, так и получал от французских послов ценную информацию о делах Османской империи.

Тем временем Россия выходила на международную арену. Она вместе с Австрией участвовала в войне с Османской империей, её делегаты присутствовали при заключении Карловицкого мирного договора. Пётр I направлял своих людей на обучение в Венецию, где они знакомились с ситуацией на Балканах. Это вселяло надежду, что Россия может стать защитницей православных народов Османской империи.

Савва Рагузинский понимал: петровскому проекту нужны люди. Когда в Стамбуле появились первые русские представители, он вошёл с ними в контакт и вскоре привлёк внимание царя.

В 1702 году Рагузинский организовал первый коммерческий рейс из Стамбула в российский Азов. Затем он отправился в Москву, где ожидал личной встречи с Петром I. Чиновники отзывались о нём как о преданном царю и России человеке. Он успел дать полезные рекомендации по развитию торговли через Азов.

Летом 1703 года он встретился с царём в Санкт-Петербурге. В ходе встречи получил права, равные русским купцам, а также эксклюзивное право на торговлю лисьими мехами из Сибирского приказа.

Вернувшись в Стамбул, Рагузинский продолжил заниматься торговлей и политикой. Он выполнял прямые поручения царя и посла Петра Толстого: обеспечивал Россию специалистами, снабжал её информацией, расширял сеть знакомств. В торговых делах он пользовался полным покровительством России.

В 1708 году Рагузинскому пожаловали боярский двор в Москве. Поселившись в России, он стал экспортировать меха, воск, парусину, лес, смолу, пшеницу (несмотря на госмонополию). Входил в «Компанию Гудзонова залива» и «Русскую табачную компанию», а в 1710 году открыл собственное производство парусины. Поставлял медь для Монетного двора, участвовал в казённом экспорте и обеспечивал страну стратегическими товарами.

Рагузинский стал одним из богатейших людей России, был возведён в дворянство и пользовался доверием Петра. Он консультировал царя по вопросам экономики и дипломатии на балканском направлении. Во время Прутского похода (1710–1711) снабжал его сведениями о военных планах Османской империи, а в мирное время использовал свои связи для поддержания стабильных русско-турецких отношений.

С 1716 по 1722 год он фактически исполнял обязанности посла России в Венеции: продолжал торговлю, экспортировал в Россию предметы искусства. Вернувшись в Россию с женой-венецианкой, он на время отошёл от дел.

Однако главное его дипломатическое приключение было впереди.

В 1725–1728 годах он возглавлял русское посольство в Китай. Результатом этой миссии стал Кяхтинский договор 1727 года, который установил русско-китайскую границу, разрешил периодическую торговлю в Пекине и ввёл систему паспортов для переезда из Китая в Россию. За это он получил чин тайного советника и был награждён орденом Александра Невского.

Однако после возвращения его ожидало одиночество: жена уехала в Венецию. Рагузинский умер в 1738 году, завещав своё богатство племяннику. В историю он вошёл как человек, связывавший государства своими знаниями, капиталами и знакомствами.

Братья Гракхи

Фото: памятник Савве Рагузинскому в Шлиссельбурге

​​​​Не спеша: Стратегия Британии в Первой мировой войне

Вступив в войну 4 августа 1914 года, кабинет министров Британии вскоре осознал, что страна не готова к военным действиям.

До декабря 1914 года проводилось не так много заседаний, а координация с союзниками оставалась слабой. Стабилизация Западного фронта после битв на Марне и Ипре убедила правительство, что спешить некуда.

Тем не менее, Ллойд Джордж, канцлер казначейства (в будущем министр военного снаряжения), был среди тех, кого волновало будущее войны.

«Казалось, мы забыли, что с каждым днём расточали жизни впустую. […] В России выявилась опасная слабость в снабжении её огромной армии. […] Положение в Сербии было опасным, центральные державы могли смести её и открыть дорогу на восток», – вспоминал министр.

Ллойд Джордж не доверял военным, считая, что те не осознают особенностей новой войны. 31 декабря он направил письмо премьер-министру, в котором раскритиковал военные круги за неспешность в перевооружении. Он напомнил, что перед началом войны было заказано всего 600 пушек для армии, и даже близко не использовался промышленный потенциал Британии.

«Не было сделано никаких попыток выяснить положение России», – отмечал он, подчёркивая, что лишь в последнюю неделю представители русской армии были приглашены в Британию для – то, на чём он настаивал последние два месяца.

Результатом обращения стал созыв военного комитета для обсуждения ситуации на фронте. К тому моменту все стороны уже столкнулись с реальностью: Германия не смогла разгромить Францию, Британия – защитить Бельгию, Австро-Венгрия – завоевать Сербию, а Россия – оккупировать Восточную Пруссию.

Страны готовились к кампании 1915 года. Главный вопрос, куда направить основные силы – на Западный или Восточный фронт. Германия, осознав невозможность дальнейшего наступления во Франции, начала строить укрепления на Западе и перебрасывать войска на Восток.

Перед Британией и Францией стоял тот же выбор, и военное командование пришло к выводу о необходимости прорыва Западного фронта.

«Наши генералы были совершенно сбиты с толку решением немцев окопаться. Они не сумели придумать ничего лучше, как пожертвовать миллионами жизней в безнадёжном усилии прорваться», – отмечал Ллойд Джордж.

Политики выдвигали ряд аргументов в пользу Восточного фронта. Во-первых, Германия обладала превосходством в тяжёлой артиллерии и боеприпасах на укреплённом Западном фронте. На более мобильном Восточном фронте огромную русскую армию можно было снабдить лёгкой британской и французской артиллерией и добиться больших успехов.

Во-вторых, Антанта могла привлечь на свою сторону Болгарию, Грецию и Румынию, пообещав им земли Центральных держав. В-третьих, вступление балканских стран на стороне Антанты способствовало бы разложению многонациональной армии Австро-Венгрии.

К концу 1914 года, когда Франция и Германия уже мобилизовали миллионы солдат, в Британии проходил обучение первый миллион новобранцев. К марту 1915 года военные обещали выставить до полумиллиона бойцов – Ллойда Джорджа волновал вопрос о том, куда их направить.

Ему удалось убедить военного министра лорда Китченера, который в январе 1915 года писал в Генштаб о бесперспективности западного направления.

Однако военное командование Британии приняло эти аргументы с оговоркой: вернуться к восточной стратегии, если в 1915 году не удастся прорвать Западный фронт.

Во Франции настроения были схожими. Генерал Галлиени выступал за вовлечение балканских стран в войну, высадку в Салониках и оккупацию Константинополя. Однако маршал Жоффр парировал: «Зачем искать вдали, вне Франции, то, чего я добьюсь здесь в марте? Я уверен, что мы прорвёмся и заставим немцев убраться домой».

Попытки прорыва фронта предпринимались вплоть до 1918 года. Все они оказались безуспешными.

Не сумев договориться с генералами, Ллойд Джордж, лорд Китченер и лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль пришли к выводу, что единственное, что остаётся в их силах, – это организация масштабной сети снабжения Франции, России и будущих союзников.

Братья Гракхи

Фото: британский экспедиционный корпус покидает страну

​​Крымская война: как Лондон слушал, но не обещал

Закрепить результаты Ункяр-Искелесийского договора Николай I намеревался в Австрии, куда он отправился через два месяца после его подписания. Там он встретился с императором Францем и Меттернихом. Царю требовалось одобрение со стороны Вены, тогда как австрийцы рассчитывали на поддержку Николая в борьбе с революционными потрясениями, вспыхнувшими после Июльской революции 1830 года.

Во время беседы Николай попытался заговорить о будущем Турции и, по словам самого Меттерниха, однажды прямо задал вопрос: «Князь Меттерних, что вы думаете о турке? Это больной человек, не так ли?» Австрийский канцлер уклонился от ответа, и больше к этой теме царь с ним не возвращался. Николай понял, что Вена не поддержит идею раздела Османской империи.

Тогда император переключил внимание на Англию. Как раз к 1840 году появился шанс изменить улучшить русско-английские отношения – срок действия Ункяр-Искелесийского договора подходил к концу, и Николай решил не добиваться его продления, чтобы пойти на сближение с Лондоном.

Николай предложил Англии компромисс: отказ от Ункяр-Искелесийского договора в обмен на общее соглашение держав о закрытии Босфора и Дарданелл для всех военных судов, а также ограничение экспансии Мехмета-Али. Николай выдавал англичанам то, чего они сильно хотели. Во-первых, ликвидацию Ункяр-Искелесийский договора, а во-вторых, остановку роста влияние Мехмета-Али, с помощью которого французы расширяли своё влияние в Сирии и Египте.

15 июля 1840 года Россия, Англия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, гарантировавшее целостность турецкой территории, а Мехмету-Али предоставлялось лишь наследственное владение Египтом и пожизненное управление Анконским пашалыком. Самым важным итогом для Николая стало то, что он добился серьёзного раскола между Францией и Англией – в Париже воспринимали эти договорённости как удар в спину, что вызвало волну антиинглийской риторики и даже слухи о возможной войне между двумя державами.

Царь был доволен. Как он полагал, теперь обсуждать судьбу Турции можно будет не с Францией и Англией, а только с одной Англией. Удачный момент представился в 1841 году, когда в Лондоне к власти пришло консервативное правительство Роберта Пиля, а пост министра иностранных дел занял лорд Эбердин, сторонник сближения с Россией. Николай решил нанести визит в Англию и обсудить перспективу раздела Османской империи напрямую.

В 1844 году царь прибыл в Лондон. По словам барона Штокмара, Николай заявил Эбердину: «Турция – умирающий человек. Мы не сможем её спасти. Она должна умереть, и это будет критический момент. Я предвижу, что мне придётся ввести армии. Тогда и Австрии придётся это сделать. Я никого не боюсь, кроме Франции... Английский флот должен быть на месте, прежде чем французы попытаются вмешаться».
Примерно то же он повторил и Роберту Пилю: «Султан – не гений, он человек. Представьте, с ним случается несчастье – кто придёт ему на смену? Я не хочу ни вершка Турции, но и другим не позволю взять хоть вершок». Пиль подчеркнул интерес Англии к Египту, на что Николай ответил: «Сейчас нельзя заранее решать, что делать с Турцией, когда она падёт – это лишь ускорит её конец. Но нужно быть готовыми и иметь общее честное соглашение».

Царь остался уверен, что Англия готова к сотрудничеству. Вернувшись в Петербург, он велел Нессельроде подготовить меморандум с изложением виндзорских бесед. Николай надеялся придать этим переговорам официальный характер. Однако британцы не торопились с ответом. Когда он наконец последовал, Эбердин лишь подтвердил, что изложенное в меморандуме верно передаёт суть бесед, но никаких обязательств от имени Англии не выдвигал.

Визит показался Николаю успешным, но он ошибочно воспринимал эти разговоры как неформальные соглашения. В действительности, для английской стороны это были лишь частные беседы без юридической силы. Царь переоценил степень готовности Британии к совместным действиям и недооценил её осторожность в восточном вопросе.

Братья Гракхи

Картина: королева Виктория и император Николай I, Виндзорский замок, 3 июня 1844 года

​​Военная лаборатория Первой мировой

Первая мировая война быстро приобрела позиционный характер по многим причинам. Одна из них заключалась в том, что большая часть фронта была непригодна для масштабных манёвренных операций, на которые рассчитывали все участники конфликта. По плану, мощная артиллерийская подготовка должна была предшествовать наступлению пехоты, за которой следовал бы прорыв кавалерии на открытых участках. Однако рельеф местности, особенности почв и заранее укреплённые позиции сводили такие операции на нет. Все стороны сходились во мнении, что решающий успех возможен на сухих меловых равнинах Соммы и Шампани, тогда как другие участки фронта были значительно менее благоприятны. Особенно выделялись возвышенности вдоль Эны и Мёза, образующие выступ на линии фронта. По военной логике, атаки следовало бы направлять на фланги этого выступа, однако именно там оборона противника была наиболее крепкой и заранее подготовленной. Таким образом, стратегическая обстановка объективно способствовала затяжной, позиционной форме ведения войны.

В то же время вопрос о том, кто в войне был наступающей, а кто обороняющейся стороной, не так прост. Все участники конфликта изначально имели наступательные планы – как немцы, так и французы – однако реализовать их не удалось. После того как германский план молниеносной войны провалился, немцы были вынуждены обустраивать оборону и перебрасывать части на Восточный фронт. С этого момента именно Франция становилась наступающей стороной, стремясь вернуть оккупированные земли. Захваченные немцами французские территории были промышленно развиты и имели критическое значение для продолжения войны.

Немцы уже не могли атаковать на Западном фронте. Дополнительно на них давило то, что британцы присылали подкрепления и брали на себя всё большие участки фронта, позволяя французам высвобождать дивизии для наступления.

В таких условиях 1915 год для Германской империи должен был стать годом обороны на западе – по крайней мере, так считал начальник немецкого Генерального штаба Эрих фон Фалькенхайн. Однако его влияние в армии было ограниченным, а сам пост – скорее символическим: главнокомандующим считался кайзер. Совсем иначе обстояло дело у французов, где генерал Жозеф Жоффр обладал фактически диктаторскими полномочиями на фронте. Фалькенхайну мешали и внутренние конфликты: против него выступали канцлер Бетманн-Гольвег, а также генералы Гинденбург и Людендорф, восточная группировка которых требовала переброски дополнительных дивизий. Фалькенхайн сопротивлялся этим планам, что привело к серьёзному расколу в верхах германского командования.

У союзников подобных конфликтов не возникало. Несмотря на отсутствие какого-либо общего международного командования, неформальное взаимодействие между британским и французским Генеральными штабами оказалось достаточно эффективным. Глава британской армии, фельдмаршал Джон Френч, и генерал Жоффр поддерживали друг друга, несмотря на первоначальные разногласия. Вместе они наметили стратегическую цель на 1915 год – наступление. Оставалось лишь определить, где именно оно должно было состояться.

После длительных обсуждений было решено атаковать в районе Шампани, где проходила важная железнодорожная ветка, позволявшая немцам оперативно снабжать фронт. Однако весеннее наступление союзников завершилось неудачей.

Историк Джон Киган писал, что в ходе этих боёв проявились все факторы, препятствующие успеху атак из траншей, как функциональные, так и структурные. К функциональным он относил недостаточную артиллерийскую поддержку, негибкое планирование, неверный выбор позиций для резервов и слабую инициативу на местах. К структурным – низкую мобильность, уязвимость пехоты для вражеского огня, отсутствие связи между пехотой и артиллерией, а также между подразделениями. Функциональные со временем удалось устранить, а структурные оставались даже после начала широкомасштабного применения танков в 1917 году. Ход боя у Нёв-Шапель наглядно продемонстрировал действие всех этих факторов, «словно в лаборатории. В военной лаборатории».

Братья Гракхи

Фото: поле после битвы у Нёв-Шапель

​​​​Китайские моря под британским флотом: борьба за порядок и влияние

В XIX веке Британия по праву считалась величайшей державой своего времени. Её гегемония зиждилась не только на мощи флота, колониях и промышленности, но и на амбиции выступать в роли силы, державшей под контролем мировой океан.

Хотя изначально она не стремилась наводить порядок в чужих водах, обстоятельства вели её к этой роли. Под предлогом борьбы с пиратством и защиты торговли Британия добивалась признания своей морской гегемонии и покрытия расходов на безопасность.

Ключевым регионом на этом пути стал Китай, не спешивший перенимать европейские политические нормы.

В 1842 году завершилась Первая Опиумная война. Лондон, недовольный ограничением торговли лишь портом Кантон, добился открытия ещё четырёх портов и получения острова Гонконг в своё владение.

Однако вместо роста торговли она просто рассредоточилась, что привело к упадку Кантона и безработице. Тысячи лодочников, лишённых заработка, обратились к морским набегам.

Администрация Гонконга, пытавшаяся сдержать волну пиратства, оказалась в неудобной позиции между Пекином и Лондоном.

В европейской традиции пират – враг человечества: он действует вне юрисдикций, и потому с ним должны бороться все государства. Китай же рассматривал пиратов как обычных разбойников, борьба с которыми не всегда в приоритете.

Лондон, в свою очередь, не был готов позволить маленькой колонии вроде Гонконга самостоятельно решать вопросы международного значения.

Ситуация начала меняться в 1849 году, когда одного из самых опасных пиратов – Шапа Нг-Цая, командовавшего флотом из более 70 судов – обвинили в нападениях на иностранные корабли. Капитан Джон Хэй, игнорируя Лондон, заручился поддержкой китайских чиновников и провёл операцию по его захвату. Несмотря на высокие расходы, кампания стала прецедентом совместной борьбы с пиратством.

Китай воспользовался помощью Британии в создании собственных береговых патрулей. Это оказалось особенно важно в годы, когда суда с жизненно важным зерном для Пекина подвергались нападениям разбойников.

Следующие перемены произошли в 1850–1860-х годах. Тайпинское восстание оказало колоссальное влияние: разруха и нищета привели к сокращению налогов, что заставило императора сделать ставку на доходы от внешней торговли и таможенных пошлин.

Особый прецедент был создан во время восстания Общества малых мечей. Повстанцы захватили императорские таможни в ряде южных городов, в результате чего иностранные купцы лишились возможности уплачивать пошлины и, следовательно, вести легальную торговлю с Китаем. С согласия императора были созданы таможни под иностранным управлением. Эти учреждения собирали пошлины и передавали их в китайскую казну после наведения порядка.

Новые таможни установили строгий контроль за всеми прибывающими судами и внимательно отслеживали корабли без государственного флага. Это осложнило деятельность пиратов, которые прежде свободно закупались, собирали разведданные и укрывались в китайских портах.

Наконец, Вторая Опиумная война, завершившаяся в 1860 году, не только закрепила британское доминирование в Китае, но и вынудила императора ускорить модернизацию. Британия, не располагая ресурсами для самостоятельной борьбы с пиратством, обострившимся на фоне внутренних конфликтов, была заинтересована в укреплении Китая.

К 1869 году англо-китайскими усилиями была создана многонациональная система морских патрулей с участием флотов Британии, Франции, США и России. В Китае стали применять британские методы: регистрация судов, ограничения на перевозку оружия, суды по делам о пиратстве, паровые катера в распоряжении водной полиции и создание полноценного современного флота.

Парадоксально, но британский империализм сочетался с мерами по укреплению суверенитета Китая. Это было не проявлением альтруизма, а результатом прагматичной политики. Благодаря реформам середины XIX века Цинская империя начала сама обеспечивать порядок на морях, признавая международные нормы в борьбе с пиратством.

Братья Гракхи

Картина: сражение с пиратом Шап-Нг-Цаем в бухте Тонкина

​​Малоизвестный эпизод «Большой игры»: как Россия и Британия потеряли Корею

Во второй половине XIX века Россия и Великобритания оказались втянутыми в геополитическое соперничество в Азии — так называемую «Большую игру». Менее известным, но весьма примечательным театром этого противостояния стала Корея в 1885–1887 годах.

К концу XIX века Корея начала открываться миру, однако главным препятствием для модернизации оставался её зависимый статус. На протяжении веков она была данником Китая, а значит, не могла считаться равноправным субъектом международного права.

Ситуация усугублялась растущим влиянием Японии, которая ещё в 1876 году навязала Корее неравноправный торговый договор. Другими угрозами были Россия — недавно закрепившаяся в Приамурье и Приморье — и Великобритания, активно наращивавшая торговое присутствие в Азии.

Корейский ван и его окружение, стремясь добиться независимости, пытались предложить великим державам проект создания нейтральной Кореи, которая могла бы сдерживать соседей от возможных конфликтов.

Поводом для продвижения этого проекта стал Тяньцзиньский договор 1885 года, по которому Китай и Япония обязались вывести свои войска из Кореи. Вслед за этим Корея направила в Китай, Японию, Россию и Великобританию предложение признать её нейтральный статус и предоставить гарантии безопасности в случае иностранного вмешательства.

Однако это предложение встретило равнодушие. Россия не желала нарушать китайский сюзеренитет, провоцировать Британию и распылять силы на корейском направлении. Министр иностранных дел Николай Гирс дал указание дипломатам действовать крайне осторожно. Британия, в свою очередь, подозревала, что под идеей нейтралитета скрывается попытка России усилить своё влияние в Корее.

Китай стремился сохранить вассальные отношения с Кореей и рассматривал нейтрализацию как угрозу своему влиянию. Япония, напротив, хотела сама укрепиться в регионе и ради сдерживания России предпочитала сотрудничество с Британией.

Обстановка резко обострилась в апреле 1885 года. Британия, якобы получив сведения о готовящейся оккупации одного из корейских портов Россией, захватила Геомундо (Порт-Гамильтон) — небольшую группу островов у южного побережья Кореи с удобной бухтой, подходящей для размещения флота.

Корея немедленно направила ноты протеста в Лондон и другим державам. Британия ответила, что оккупация носит временный характер (до устранения российской угрозы) и что за остров будет выплачиваться арендная плата. Остальные страны проигнорировали протест, не признавая Корею независимым государством.

Однако когда стало ясно, что Лондон серьёзно рассматривает строительство военно-морской базы на островах, позиция других держав изменилась.

Российские адмиралы требовали занять в ответ один из корейских портов. Но Николай Гирс предпочёл дипломатическое давление: было решено обратиться к Китаю с просьбой оказать давление на Британию с целью прекращения оккупации.

Китай опасался, что британская акция спровоцирует ответные меры со стороны России, и выразил протест Лондону. Япония также выразила обеспокоенность: министр иностранных дел предупредил, что затяжная оккупация Геомундо может привести к нежелательной российской экспансии.

Лондон оказался вынужден отступить, но не хотел уходить без гарантий собственной безопасности. В то же время осторожная политика России показывала, что Петербург не считал продвижение в Корею приоритетным. Обе державы понимали, что буферный статус полуострова выгоднее открытого конфликта. В итоге между Россией и Британией возникло негласное согласие не посягать на территориальную целостность Кореи.

В 1887 году Британия вывела войска с Геомундо. Ни одна из сторон никаких гарантий Корее так и не предоставила. Каждая видела в Корее будущую сферу влияния, но не была готова вступать из-за неё в войну.

Корея же, не сумев закрепить нейтралитет, оказалась обречена. Уже в 1895 году Япония нанесла удар по Китаю, а в 1905-м — по России. Победив обоих соперников, в 1910 году Япония аннексировала Корею.

Братья Гракхи

Карта: Южное побережье Кореи, острова Геомундо

​​Великая реформа 1832 года: как зарождалась британская демократия

Одним из столпов современной демократии является британский парламентаризм, который берёт своё начало ещё со времён Английской революции. Однако ещё долгое время британская политика была далека от идеала.

В начале XIX-го века партийное разделение было условным, не существовало единого избирательного законодательства, а многочисленные ограничения мешали избирателям пользоваться своим правом голоса. Палата лордов могла блокировать законы и пользовалась доверием монарха.

Долгое время такое устройство сохранялось благодаря могуществу аристократии. Но с началом промышленной революции и массовой урбанизацией растущая буржуазия сталкивалась с барьерами на пути к власти. Даже когда её представители попадали в парламент и правительство (чаще это были аристократы с пробуржуазными взглядами), они оставались заложниками несовершенной системы.

Дополнительным проявлением этой архаики стали так называемые "гнилые местечки" (rotten boroughs) — города и общины, утратившие население, но сохранявшие средневековые права отправлять депутатов в Палату общин. Эти округа часто покупались богатыми аристократами, в то время как многие новые промышленные центры либо не имели собственного представительства, либо включались в более крупные округа.

Избиратели же не отличались высокой политической сознательностью. В силу особенности системы двойного представительства избиратель получал сразу два бюллетеня и нередко голосовал за кандидатов с противоположными взглядами — и за тори (аристократов), и за вигов (буржуазию).

Эта несогласованность подпитывалась коррупцией, слабостью политических дискуссий и размытостью идеологических границ. Всё это побудило вигов начать кампанию за реформу.

Пришедшее в 1830 году правительство вигов лорда Грея попыталось изменить ситуацию. 1 марта 1831 года депутат лорд Джон Рассел внёс в Палату общин Билль о реформе. Несмотря на прохождение второго чтения с перевесом всего в один голос, законопроект был вскоре отклонён. Тогда Грей решил заручиться поддержкой избирателей.

Выборы 1831 года стали первым примером настоящей электоральной борьбы, где избиратели чётко осознавали, за кого и за что голосуют. Виги одержали убедительную победу, получив 370 мест против 235 у тори. Это стало моментом осознания их политического единства.

Теперь билль прошёл легко в Палате общин, но вот Палата лордов решительно отвергла его, вызвав протесты в крупных городах и усилив страх перед восстанием — по аналогии с Июльской революцией во Франции и революцией в Бельгии.

Когда в декабре 1831 года очередной вариант билля снова был заблокирован, радикальные настроения достигли пика. Король Вильгельм IV, опасаясь революции, фактически вынудил Палату лордов одобрить реформу. 7 июня 1832 года билль был утверждён.

Согласно реформе численность электората выросла с примерно 400 тыс. до 650 тыс. человек. Появилась национальная система регистрации избирателей. Более 80 "гнилых местечек" лишились своих мандатов, при этом увеличилось число депутатов от графств, а 40 крупных городов получили собственное представительство.

Поражение тори вынудило их пересмотреть свою политику: впоследствии они преобразовались в Консервативную партию, привлекая и буржуазию. Виги же сформировали Либеральную партию, одним из основателей которой стал автор реформы Джон Рассел.

Реформа 1832 года придала британской политике по-настоящему конкурентный характер. Партийные организации начали следить за честностью выборов, пресса активно освещала деятельность кандидатов, а политические программы стали чётче и конкретнее.

Явка на выборах возросла, ситуативную поддержку сменило устойчивое партийное единство, а доверие избирателей стало зависеть от последовательности и честности политиков.

Хотя право голоса всё ещё оставалось привилегией меньшинства, именно в этот период заложились политические традиции и институты, определившие развитие британской демократии.

Братья Гракхи

Картина: «Старый Сарум» — заброшенный город, от которого до 1832 года избирались сразу два депутата, худ. Джон Констебль