Стихотворная история

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВ. ЗИМА 1941

В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождения девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру, но останется фоном на старой пластинке. Код чёрной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.
Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью. Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес — не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка — пропуск в жизнь, матрасы полные сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —
переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа. Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.
Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.
В смольной столовке подают обед из трёх блюд.
В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.
Теперь дикторы могут умереть стоя.
Хлеб — золото, водка — серебро,
горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.
Пейте дети отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.
Идет Ольга в Дом радио:
тюрьма справа,
голодная смерть — слева,
а навстречу — всенародная слава:
— Куда идешь, дева?
Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,
впереди лишь тоска да ужас.
Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну.
Дай Бог ей не провалиться.
Но в Танином блокноте ещё не все отмечены смерти.
Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто?»

www.group-telegram.com/us/historicverse.com/114

263 viewsFeb 16 at 16:02

ДМИТРИЙ ГРИГОРЬЕВ. ЗИМА 1941

В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен за восемнадцать лет до моего рождения девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.
Профессор консерватории бежит к зажигательной бомбе по жестяной крыше.
Шипение зажигалки не войдет в партитуру, но останется фоном на старой пластинке. Код чёрной двери на эту крышу все тот же: один девять четыре один.
Сытна старая горчица и сладка бадаевская вода.
В полутьме двора моя бабушка спотыкается о труп девушки с вырезанной филейной частью. Товарищ Жданов играет в теннис, чтобы сбросить вес.
Вес — не бомба: мячик бьется о стену и не взрывается.
Хлебная карточка — пропуск в жизнь, матрасы полные сухарей, что легче облака, ждут грешников и праведников в послевоенном раю.
Женщина не спасла свою дочь: сосед, обезумев, убил и съел девочку.
Потом он плакал.
Душа девочки переселилась в щенка.
Возможно, это была единственная собака, пережившая блокаду.
«С чашей винною стоял я в светлый день в моем саду,
Пил я чашу слёз кровавых, я в печали пил беду», —
переводчик Лебедев читает Навои, слабый голос растекается по холодным залам Эрмитажа. Лебедева принесли на руках друзья, его жизнь весит всего 125 грамм, но и те не удержать.
Прозрачная птица летит сквозь толстые стены дворца к серому небу.
В смольной столовке подают обед из трёх блюд.
В студии Дома радио стучит молоток: приколачивают полку под микрофоном.
Теперь дикторы могут умереть стоя.
Хлеб — золото, водка — серебро,
горят книги в буржуйке: стихами Навои я согрею руки твои.
Пейте дети отвар из обоев: я клеила их на века, я клеила их с любовью.
Идет Ольга в Дом радио:
тюрьма справа,
голодная смерть — слева,
а навстречу — всенародная слава:
— Куда идешь, дева?
Нет у тебя уже ни детей, ни мужа,
впереди лишь тоска да ужас.
Полуторка по тонкому льду Ладоги везет весну.
Дай Бог ей не провалиться.
Но в Танином блокноте ещё не все отмечены смерти.
Что ты там говоришь: «…Никто не забыт, ничто не забыто?»

BY Стихотворная история