Метажурнал

Неформальный городской сленг обычно считается измерением свободы, пространством разговорного языка, в котором возможно существование явлений и понятий, не подвластных официозу и семиотике репрессивных структур. Но в тексте Улунова он становится средством контроля и работает прежде всего на опознавательную систему «свой-чужой», навязывает выученную беспомощность, фиксирует говорящего в замкнутом пространстве провинциального застоя. Показательно первое же слово в «Калужском словаре»: дети травят друг друга тем, что посылают «на Бушмановку», в психбольницу, другими словами, рисуют словесную границу нормы, за которой ты уже не человек, и с тобой можно делать что угодно – страх оказаться за этой границей становится инструментом власти, проникающей на уровень низовых взаимоотношений.

По схожей схеме элементы внутреннего сленга образуются и в других регионах: например, в Самаре каждого, кто хоть как-то отклоняется от привычного поведения, посылают «на Нагорную» (где стоит аварийное здание психбольницы, построенное ещё в 19 веке). Да и вообще архетипы неформального городского фольклора очень узнаваемы и повторяются из города в город: среди них обязательно есть страшные топонимы, заброшенные районы, а также глаголы, означающие бесцельное передвижение по этим гиблым местам, способы убить время. В каждом регионе есть своё название для жестоких детских игр, скорее напоминающих пытки или обряды инициации в сектах – сам этот ряд, который можно продолжать бесконечно, намекает, что никакой свободы в региональном тексте нет, он не менее репрессивен, чем официоз, и проникает в говорящего изнутри, связывает персональную идентичность с образом места.

Второе парадоксальное свойство неформального городского сленга, проявляющее себя в тексте Улунова — его бесполезность для изучения локального культурного кода. Автор сам нехило так намекает, что «никакой логики за названиями не стоит»: определения и пояснения в «Калужском словаре» лишь поначалу притворяются логичными (и задают фрейм документальности, оптику для восприятия текста), но неминуемо уходят в абсурд и потому получаются предельно честными. Нет никакого особого кода, а есть лишь очередные «скрепы» (бей своих, чтоб чужие боялись, кайфуй пока можешь, но не зарывайся и т.п.), прикрытые местной экзотикой, деталями, которые якобы задают какую-то уникальность, но по существу ничего не меняют в депрессивной картине «места отравленного, поражённого». Калуга в тексте Улунова предстаёт саморазрушающимся пространством, перевёрнутым миром, в котором «потушить пожар» означает «затоптать насмерть», а потеря «контакта со своими системами обеспечения» – основным способом выживания. И выхода у обитателей «Калужского словаря» всего два: или полная ассимиляция с ландшафтом, когда твоё лицо «становится экраном / для знака зодиака или отметки в паспорте», или уход в экзистенциальное головокружение, внебытие, полёт на «Апполоне-13» за пределы досягаемости языка. В то же время, как показывает концовка, в этом головокружении возможно своеобразное спасение от страха.

#комментарий_Максима_Алпатова

www.group-telegram.com/hk/metajournal.com/3023

1.4K viewsOct 2, 2023 at 12:41

Неформальный городской сленг обычно считается измерением свободы, пространством разговорного языка, в котором возможно существование явлений и понятий, не подвластных официозу и семиотике репрессивных структур. Но в тексте Улунова он становится средством контроля и работает прежде всего на опознавательную систему «свой-чужой», навязывает выученную беспомощность, фиксирует говорящего в замкнутом пространстве провинциального застоя. Показательно первое же слово в «Калужском словаре»: дети травят друг друга тем, что посылают «на Бушмановку», в психбольницу, другими словами, рисуют словесную границу нормы, за которой ты уже не человек, и с тобой можно делать что угодно – страх оказаться за этой границей становится инструментом власти, проникающей на уровень низовых взаимоотношений.

По схожей схеме элементы внутреннего сленга образуются и в других регионах: например, в Самаре каждого, кто хоть как-то отклоняется от привычного поведения, посылают «на Нагорную» (где стоит аварийное здание психбольницы, построенное ещё в 19 веке). Да и вообще архетипы неформального городского фольклора очень узнаваемы и повторяются из города в город: среди них обязательно есть страшные топонимы, заброшенные районы, а также глаголы, означающие бесцельное передвижение по этим гиблым местам, способы убить время. В каждом регионе есть своё название для жестоких детских игр, скорее напоминающих пытки или обряды инициации в сектах – сам этот ряд, который можно продолжать бесконечно, намекает, что никакой свободы в региональном тексте нет, он не менее репрессивен, чем официоз, и проникает в говорящего изнутри, связывает персональную идентичность с образом места.

Второе парадоксальное свойство неформального городского сленга, проявляющее себя в тексте Улунова — его бесполезность для изучения локального культурного кода. Автор сам нехило так намекает, что «никакой логики за названиями не стоит»: определения и пояснения в «Калужском словаре» лишь поначалу притворяются логичными (и задают фрейм документальности, оптику для восприятия текста), но неминуемо уходят в абсурд и потому получаются предельно честными. Нет никакого особого кода, а есть лишь очередные «скрепы» (бей своих, чтоб чужие боялись, кайфуй пока можешь, но не зарывайся и т.п.), прикрытые местной экзотикой, деталями, которые якобы задают какую-то уникальность, но по существу ничего не меняют в депрессивной картине «места отравленного, поражённого». Калуга в тексте Улунова предстаёт саморазрушающимся пространством, перевёрнутым миром, в котором «потушить пожар» означает «затоптать насмерть», а потеря «контакта со своими системами обеспечения» – основным способом выживания. И выхода у обитателей «Калужского словаря» всего два: или полная ассимиляция с ландшафтом, когда твоё лицо «становится экраном / для знака зодиака или отметки в паспорте», или уход в экзистенциальное головокружение, внебытие, полёт на «Апполоне-13» за пределы досягаемости языка. В то же время, как показывает концовка, в этом головокружении возможно своеобразное спасение от страха.

#комментарий_Максима_Алпатова

BY Метажурнал