Из его дневников следует, что второй брак Карла Шмитта полностью находился под знаком разделения между браком и эротикой — концепции, которую глава дома давно практиковал, и которую, в отличие от Греты Юнгер, его жена Душка, судя по всему, принимала без жалоб. Его навязчивые идеи и постоянное беспокойство, вызванное страхом неудачи, сочетались с жаждой признания, которая постоянно его подстегивала. Это напряжение он разряжал через восхищавшихся им студенток и проституток.

Как и Юнгер, имевший опыт войны, Шмитт постоянно искал «исключительное состояние», он часто создавал себе это ощущение целенаправленно перед важными политическими, социальными или научными мероприятиями, для которых ему было необходимо «чувство силы после сексуальной оргии». Без завоевания не было «избавления» — так лаконично и точно он описывал свою систему желаний.

Настоящим полем битвы для него была эротически желанная женщина, которая служила инструментом укрепления его внутренней (и всеохватной) мощи. Он называл это своей «одержимостью принуждать».

Ингеборг Виллингер
«Грета Юнгер: Женщина-невидимка»

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

А.И. Солженицын, Один день Ивана Денисовича

Веря в декаданс, я не мог верить ни во что другое кроме фашизма, который является доказательством декаданса, потому что это сознательное сопротивление декадансу с помощью срдеств, определяемых самими декадентами.

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

Услышал Алёшка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
– Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даёте, а?
Покосился Шухов на Алёшку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
– Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать».

А.И. Солженицын, Один день Ивана Денисовича

Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с
ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось...

Человек испытывает страсть к плоти своей матери, а затем испытывает от этого ужас, но не только потому, что в нем пробуждается социальное сознание, а еще потому что мать стареет. К двенадцати годам, когда у меня наступила половая зрелость, я сознательно испытывал вожделение к моей матери, то есть зная, что это преступление, и любя свое преступление; меня соблазняла эта уникальная привязанность, и в то же время я чувствовал, как во мне рождается ярость и презрение к ней, потому что она старела и дурнела. Я неожиданно входил в ванную комнату, чтобы увидеть ее дряблую грудь, и я думаю, что она намеренно не закрывала задвижку на дверях, поскольку она тоже понимала.

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945

Что было ужасно в эти последние три года, так это ощущение того, что на меня смотрят люди, а мне не нравится, даже когда на меня взирают боги.

Bibliotheque Nationale. Я сижу и читаю поэта. В зале много людей, но их не замечаешь. Они – в своих книгах. Время от времени они пошевеливаются между страниц, как спящий между двух снов поворачивается во сне. Ах, как же хорошо быть среди читающих. Отчего люди всегда не такие? Подойди к кому-нибудь, тронь за плечо – он ничего не заметит. А если, вставая, ты заденешь соседа и извинишься, он кивнет в сторону твоего голоса, обратит к тебе невидящее лицо, и волосы у него – как волосы спящего. Как же от этого хорошо на душе. И я здесь сижу, и у меня – мой поэт. Вот судьба. В зале сейчас человек триста читающих; но мыслимо ли, чтобы у каждого был свой поэт? (Господь ведает, что там у них у каждого.) Трехсот поэтов и не наберется. Подумайте, какая судьба. Я, может быть, самый жалкий из этих читающих, иностранец, и у меня – мой поэт.

Р. М. Рильке, Записки Мальте Лауридса Бригге

Предположим, что перед нами девушка – с мужскими манерами. Какое-нибудь заурядное человеческое существо скажет о ней: «Эта девушка похожа на юношу». Другое заурядное человеческое существо, стоящее ближе к осознанию того, что говорить значит высказываться, скажет о ней: «Эта девушка – юноша». Третье, не хуже понимающее задачи выражения, но вдохновляющееся скорее пристрастием, чем краткостью, которая представляет собой сладострастие мысли, скажет о ней: «Этот юноша». Я бы сказал: «Эта юноша», – нарушая самое элементарное из грамматических правил, которое требует согласования рода и числа между именем существительным и именем прилагательным. Я бы высказался правильно; я бы выразился абсолютно, фотографически, за пределами заурядности, нормы и повседневности. Я бы не сказал: я бы высказался.

Ф. Пессоа, Книга непокоя

Пусть подчиняется грамматике тот, кто не умеет обдумывать то, что чувствует. Пусть пользуется ею тот, кто умеет распоряжаться своими выражениями. Рассказывают, что Сигизмунд, император Рима, допустив в одной из публичных речей грамматическую ошибку, ответил тому, кто о ней сказал: «Я император Рима, я выше грамматики».

П. Дриё ла Рошель, Дневник 1939-1945