Мохолит

Егору Летову шестьдесят. Как могло бы выглядеть его творчество, если бы Летов был писателем, а не поэтом?

Он и так писал прозу, но она не была его устремлением. Летов даже музыку считал чем-то вроде почты, вынужденным средством доставки слов. В случае прозы все концерты, звучания и стихи должны уместиться в одном лишь письме. Это новое качество. Простым инвертированием к нему не прийти.

Скорее всего, писать Егор Летов начал бы с подражания русскому авангарду и ОБЭРИУ. Он обожал Введенского, читал Кручёных и Хлебникова, и его проза 1980-х носила бы абсурдный, алогичный, может даже заумный характер. Причём эта проза была бы интуитивной: Летов многое бы открывал заново, как бы переизобретал, ведь русские авангардисты стали кое-как издаваться в СССР только в конце 1980-х, а Введенский и того позже. Столкнувшись с их текстами, Летов, вероятно, отошёл бы от абсурдизма, ведь незачем повторять то, что другие сделали раньше и лучше. Примером служит «История одной радости» (1984), вполне хармсианская вещь, взбодрённая фрейдизмом и матом. Весёлая бессмыслица коротких сжатых историй обязательно передавалась бы самиздатом, но, в отличие от московских концептуальных кругов, в Омске это выглядело бы уездно. Тем не менее, в первых прозаических опытах Летова уже бы чувствовалась дикость, непричёсанность и сильная, манифестационная метафорика.

Расцвет прозы Егора Летова пришёлся бы на конец 1980-х вплоть до конца 1990-х. Летов уходит от бессмыслиц ранних вещей и пишет истошные задиристые рассказы, где бродят маргиналы и дураки. В этих рассказах люди становятся рисунками в подворотнях, а Достоевский никогда не покидал Омск. Несколько рассказов публикуются в журнале «Сибирские огни», но основную часть Летов выпускает собственноручно. Тексты этого периода напоминают грязное, очень вязкое вещество, собранное в тяжкие капли того ненастного настроения, из которого хочется поскорее вырваться за облака. Тягостная, повторяющаяся проза, луковичными слоями покрывающая суть, и нужно счищать, счищать и слезиться, чтобы добраться до наивного святого лиризма.

Вокруг Летова образуется дискуссия: критики пытаются зачислить его в последователи Мамлеева, но сам Летов в интервью замечает, что писал «боевую», а не «коммунальную» метафизику. Абсолютным противником прозы Летова становится Дмитрий Быков: «Это, знаете ли, мушиные крики». Письмо Летова считают неуклюжим и велеречивым, называют «отпетой графоманией» (в этой временной линии иронию высказывания считывают только несколько иркутских торчков). В ответ Летов пишет памфлет «Пошли вы все на хуй». По неясной причине «Сибирские огни» отказываются публиковать его.

К концу 1990-х проза Летова успокаивается и укрупняется. Он много молчит, в перерывах пишет несколько повестей. Магия в них сменяет политику, но вместо жаркого латиноамериканского реализма Летов создаёт что-то холодное и сибирское. Если сперва он напоминал шамана, то после уже не камлал, а так приближал реальность, что она сама по себе начинала казаться волшебной. Ко всем повестям эпиграфом служит первое предложение из «Ста лет одиночества». Новые тексты кажутся отстранёнными, некоторые поклонники Летова разочаровываются в нём. Критика, наоборот, благосклонна. Все ждут от писателя большой роман на стыке Маркеса и Достоевского, но Летов опять выпускает прозаический сборник. В нём девятнадцать тихих, почти колыбельных рассказов, наполненных таким просветлённым лиризмом, что скорая смерть писателя кажется вполне естественной.

После себя прозаик оставляет кучу разрозненных текстов и новый потенциальный жанр. Дать ему точное определение никто не может. Лишь Дмитрий Быков публикует язвительный некролог «Вот и всё стихотворение». За Летовым закрепляется слава гениального самиздатчика и говорливого отшельника, который так и не сказал самого главного. Впрочем, многие с этим решительно не согласны. За неизданными текстами Летова начинается настоящая охота, хотя самые прозорливые ищут прозаика на стенах омских подворотен.

www.group-telegram.com/id/moho_lit.com/111

20.9K viewsedited  Sep 10 at 12:04

Егору Летову шестьдесят. Как могло бы выглядеть его творчество, если бы Летов был писателем, а не поэтом?

Он и так писал прозу, но она не была его устремлением. Летов даже музыку считал чем-то вроде почты, вынужденным средством доставки слов. В случае прозы все концерты, звучания и стихи должны уместиться в одном лишь письме. Это новое качество. Простым инвертированием к нему не прийти.

Скорее всего, писать Егор Летов начал бы с подражания русскому авангарду и ОБЭРИУ. Он обожал Введенского, читал Кручёных и Хлебникова, и его проза 1980-х носила бы абсурдный, алогичный, может даже заумный характер. Причём эта проза была бы интуитивной: Летов многое бы открывал заново, как бы переизобретал, ведь русские авангардисты стали кое-как издаваться в СССР только в конце 1980-х, а Введенский и того позже. Столкнувшись с их текстами, Летов, вероятно, отошёл бы от абсурдизма, ведь незачем повторять то, что другие сделали раньше и лучше. Примером служит «История одной радости» (1984), вполне хармсианская вещь, взбодрённая фрейдизмом и матом. Весёлая бессмыслица коротких сжатых историй обязательно передавалась бы самиздатом, но, в отличие от московских концептуальных кругов, в Омске это выглядело бы уездно. Тем не менее, в первых прозаических опытах Летова уже бы чувствовалась дикость, непричёсанность и сильная, манифестационная метафорика.

Расцвет прозы Егора Летова пришёлся бы на конец 1980-х вплоть до конца 1990-х. Летов уходит от бессмыслиц ранних вещей и пишет истошные задиристые рассказы, где бродят маргиналы и дураки. В этих рассказах люди становятся рисунками в подворотнях, а Достоевский никогда не покидал Омск. Несколько рассказов публикуются в журнале «Сибирские огни», но основную часть Летов выпускает собственноручно. Тексты этого периода напоминают грязное, очень вязкое вещество, собранное в тяжкие капли того ненастного настроения, из которого хочется поскорее вырваться за облака. Тягостная, повторяющаяся проза, луковичными слоями покрывающая суть, и нужно счищать, счищать и слезиться, чтобы добраться до наивного святого лиризма.

Вокруг Летова образуется дискуссия: критики пытаются зачислить его в последователи Мамлеева, но сам Летов в интервью замечает, что писал «боевую», а не «коммунальную» метафизику. Абсолютным противником прозы Летова становится Дмитрий Быков: «Это, знаете ли, мушиные крики». Письмо Летова считают неуклюжим и велеречивым, называют «отпетой графоманией» (в этой временной линии иронию высказывания считывают только несколько иркутских торчков). В ответ Летов пишет памфлет «Пошли вы все на хуй». По неясной причине «Сибирские огни» отказываются публиковать его.

К концу 1990-х проза Летова успокаивается и укрупняется. Он много молчит, в перерывах пишет несколько повестей. Магия в них сменяет политику, но вместо жаркого латиноамериканского реализма Летов создаёт что-то холодное и сибирское. Если сперва он напоминал шамана, то после уже не камлал, а так приближал реальность, что она сама по себе начинала казаться волшебной. Ко всем повестям эпиграфом служит первое предложение из «Ста лет одиночества». Новые тексты кажутся отстранёнными, некоторые поклонники Летова разочаровываются в нём. Критика, наоборот, благосклонна. Все ждут от писателя большой роман на стыке Маркеса и Достоевского, но Летов опять выпускает прозаический сборник. В нём девятнадцать тихих, почти колыбельных рассказов, наполненных таким просветлённым лиризмом, что скорая смерть писателя кажется вполне естественной.

После себя прозаик оставляет кучу разрозненных текстов и новый потенциальный жанр. Дать ему точное определение никто не может. Лишь Дмитрий Быков публикует язвительный некролог «Вот и всё стихотворение». За Летовым закрепляется слава гениального самиздатчика и говорливого отшельника, который так и не сказал самого главного. Впрочем, многие с этим решительно не согласны. За неизданными текстами Летова начинается настоящая охота, хотя самые прозорливые ищут прозаика на стенах омских подворотен.

BY Мохолит