Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
Читаю о том, как в системе ФСИН сначала разрешили, а потом запретили созваниваться с родственниками по видео, и вспоминаю одну историю, которую всё время хочу забыть – но теперь, видимо, не сделаю этого и сегодня.
Какой-то год, некоторый суд. Судят моего подзащитного, за что – не очень-то и важно, а важно, что он в СИЗО. И где-то посреди процесса случается беда – у его матери находят рак. Причем находят поздно, буквально в последний момент, в той стадии, когда счёт оставшегося времени идёт скорее на дни, чем на недели.
Мама в другом далёком регионе. Даже если хотя бы теоретически представить, что моему подзащитному прямо сейчас, секунда в секунду, разрешат с ней попрощаться – пока он доедет (не этапом, а обычным вольным транспортом), он рискует застать в родном селе только свежую могилу. Даже при немедленном освобождении – но для такого фантастического варианта нужно собрать всех в судебном заседании. Значит, опять потеря драгоценного времени.
Итак, нужно устроить видеозвонок, чтобы мой подзащитный успел увидеть маму живой, а она сына – здоровым.
И тут, конечно, начинаются сложности. Действует ли разрешение на телефонные звонки, которое дал суд, на видео? Как объяснить пожилым людям на том конце провода, что нужно сделать, чтобы созвониться с СИЗО через Зонателеком? Все эти вопросы разбиваются, не дожидаясь ответов, об то, что в следственном изоляторе оборудование для видеозвонков хоть и есть, но временно не работает годами. Починить его сейчас по нашему ходатайству – без шансов.
Формально видеосвязь не устроить больше никак. Перехожу к неформальным способам – еду в суд.
– Понимаете, – говорю я вполголоса судье в минутной паузе между чужими судебными заседаниями, – других вариантов нет. Я бы вас не просила, если бы... но счёт идёт на дни. Медицинские документы – да, на фото в WhatsApp. Пока вот только так.
Я чувствую, что у меня нет ничего, кроме истории, которую сию секунду ничем не подтвердить. Но поскольку я стою к судье ближе, чем когда бы то ни было (и чем когда-либо потом), я вижу её глаза. И вижу, что она мне верит.
Не уехал. Значит, можно успеть отдать конвоирам документы на "доставку" моего подзащитного сюда завтра, без всяких судебных заседаний. Инна строчит "конвоирку".
На следующий день я стою у зала суда с открытым WhatsApp'ом, готовая набирать родственников. Но осталось объяснить всё старшему конвоя – судья решила, что от греха подальше адвокату лучше при этой беседе не присутствовать. И вот я стою в ожидании, пока они договорятся о том, что случившийся в этом зале акт милосердия никогда никому не станет известен.
Наконец дверь приоткрывается. Подзащитный в клетке, судья и старший конвоя – на почтительном расстоянии, у окна. Пытаюсь отдать свой телефон доверителю, но старший запрещает – "технику передавать нельзя", и мне придётся побыть штативом.
Конвоиры делают пару шагов назад без всякой команды, то ли от неловкости, то ли из уважения к чужому горю. Судья и старший конвоя начинают негромко говорить в другом углу зала о погоде, и я их понимаю. Я бы тоже не хотела слушать этот последний разговор матери и сына, но мне отсюда деться некуда.
Изо всех сил пытаюсь прислушиваться к разговорам у окна, но слышу и то, о чем говорят в клетке.
– Дороги не чистят, в центре ещё куда ни шло...
– Мама, у меня всё будет хорошо...
– А финны посыпают гранитной крошкой...
– Я скоро приеду, ты меня дождись, пожалуйста...
– Два часа буду до дома добираться...
– Всё, пап, выключай, я не железный, – почти кричит мой подзащитный, потому что плакать ему стыдно.
Оборачиваюсь к конвоирам и судье и киваю: всё закончено, расходимся. Мы-то как раз железные и можем сделать вид, что только что ничего не произошло – в том числе нарушения разных правил и инструкций (это самое страшное).
...
Мой подзащитный освободился из СИЗО через четыре дня после смерти мамы.
Потом я ещё не раз была в процессах у этой судьи. Она так никогда и не спросила у меня, успел ли её бывший подсудимый домой, к матери – не знаю уж, почему.
А видеозвонки в СИЗО так и не починили.
BY Objection, your honor!
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Meanwhile, a completely redesigned attachment menu appears when sending multiple photos or vides. Users can tap "X selected" (X being the number of items) at the top of the panel to preview how the album will look in the chat when it's sent, as well as rearrange or remove selected media. Pavel Durov, a billionaire who embraces an all-black wardrobe and is often compared to the character Neo from "the Matrix," funds Telegram through his personal wealth and debt financing. And despite being one of the world's most popular tech companies, Telegram reportedly has only about 30 employees who defer to Durov for most major decisions about the platform. Telegram does offer end-to-end encrypted communications through Secret Chats, but this is not the default setting. Standard conversations use the MTProto method, enabling server-client encryption but with them stored on the server for ease-of-access. This makes using Telegram across multiple devices simple, but also means that the regular Telegram chats you’re having with folks are not as secure as you may believe. On February 27th, Durov posted that Channels were becoming a source of unverified information and that the company lacks the ability to check on their veracity. He urged users to be mistrustful of the things shared on Channels, and initially threatened to block the feature in the countries involved for the length of the war, saying that he didn’t want Telegram to be used to aggravate conflict or incite ethnic hatred. He did, however, walk back this plan when it became clear that they had also become a vital communications tool for Ukrainian officials and citizens to help coordinate their resistance and evacuations. On Feb. 27, however, he admitted from his Russian-language account that "Telegram channels are increasingly becoming a source of unverified information related to Ukrainian events."
from id
