и немного переиначив Виланда -
...он отвечал на возражение так, будто сам тон его уже был достаточным ответом (то было в обычаях абдеритских мудрецов)
...он отвечал на возражение так, будто сам тон его уже был достаточным ответом (то было в обычаях абдеритских мудрецов)
а одно из заметных счастий/несчастий, привнесенных новым пришествием AI –
- это невозможность отвечать на стандартные комментарии, возможность говорить лишь с теми, кого лично знаешь –
- поскольку комментарий бота от стандартного комментария «прохожего» стало не отличить –
- впрочем, ведь и прежним комментаторам какой-нибудь «Волны», «Свободы» или «Ведомостей» присвоили имя «ботов» по той самой причине – еще в те времена, когда их требовалось разводить и содержать на фермах
- это невозможность отвечать на стандартные комментарии, возможность говорить лишь с теми, кого лично знаешь –
- поскольку комментарий бота от стандартного комментария «прохожего» стало не отличить –
- впрочем, ведь и прежним комментаторам какой-нибудь «Волны», «Свободы» или «Ведомостей» присвоили имя «ботов» по той самой причине – еще в те времена, когда их требовалось разводить и содержать на фермах
«А какой слабый и неученый человек мог устоять против совместно действовавших лжецов – правителей государства и демонов?» (Aug. De Civ. Dei. IV: XXXII)
и из совсем банального, сугубо как фиксация момента
============================
вообще-то примечательно, что христианские апологеты –
- те же «просветители» в античности –
- а Августин в De civ. Dei на протяжении целых книг – чистый Вольтер –
- это помогает и понять долгую и сложную реакцию на христиан римских интеллектуалов, включая платоников –
- род картезианцев, смотрящих на «Философский словарь» -
- и напомнить об освобождающем потенциале христианства –
- а Вольтер иной, чем Августин, помимо типа личности (хотя и не сказать, чтобы радикальной отличной), еще и тем, что вера его так и не достигла (пока) торжества
============================
вообще-то примечательно, что христианские апологеты –
- те же «просветители» в античности –
- а Августин в De civ. Dei на протяжении целых книг – чистый Вольтер –
- это помогает и понять долгую и сложную реакцию на христиан римских интеллектуалов, включая платоников –
- род картезианцев, смотрящих на «Философский словарь» -
- и напомнить об освобождающем потенциале христианства –
- а Вольтер иной, чем Августин, помимо типа личности (хотя и не сказать, чтобы радикальной отличной), еще и тем, что вера его так и не достигла (пока) торжества
«<…> чей порицается порок, природа того, несомненно, восхваляется. Это и служит справедливым укором пороку, что им обезображивается природа, достойная похвалы» (De civ. Dei, XII:1).
начал читать замечательный дневник Кузмина за 1917 – 1924 гг., только что опубликованный целиком –
- но пока не могу удержаться и отозваться на предисловие –
- в нем редактор много говорит об устройстве текста, и что дневник обретает «особый статус в творческой системе Кузмина», и в прецеденты ему зачем-то помещает дневник Гонкуров –
- и что «Кузмин совершает акт беспрецедентной открытости, выступая перед читателем прежде всего несовершенным человеком, простым проживателем жизни» -
- и старается в этих и т.п. координатах осмыслить принципиальное отличие дневников Кузмина 2-й пол. 1900-х от его же 1910-х – 1920-х –
- где теперь он пишет телеграфно, не заботясь не только о стилистических красотах, но и совершенно не заботясь об удобствах и хоть какой-то ясности для внешнего читателя –
- и, читая эти рассуждения, не лишенные смысла, сам я думал, насколько разумно столь литературоведчески-филологически утяжелять объяснение? – ведь дневник 1905 – 1907 гг. – это дневник молодого писателя, совершенно внезапно в 1906 году снискавшего громкую известность –
- он только входит в литературу, писать и знать, что написанное – это именно она – для него не только в новинку, но еще и под вопросом –
- он пишет дневник в том числе и как род литературного упражнения –
- но к середине 1910-х – он уже давно профессиональный писатель, писать для него – работа –
- и еще и в дневнике продолжать предаваться «литературе» - это слишком, здесь теперь можно забыть о любом читателе, о любом внешнем интересе, «занимательности» и проч. –
- лишь записи для себя, пунктир жизни – где то же писательство обозначает техническим «писал», да и вообще появляется немало технических слов, меток – как повторяющее начало многих записей: «Что было», в обозначение событий предшествующих дней, по памяти –
- слова, которые не гонятся за оригинальностью и точностью, повторяемость которых не просто не смущает, а нужна – как мерность, повторяемость и самих заметок, и тех событий, которые они фиксируют –
- и редактор готова видеть особый художественный смысл дневника, его особую задуманность и через то, что когда Кузмин и в первый раз, еще в 1918 году, задумывается о его продаже, и особенно в начале 1920-х, когда эта возможность на какой-то момент становится вполне конкретной – характер его записей не меняется, они все так же не ориентированы на внешнего читателя –
- но, признаться, мне кажется это совершенно понятным – ведь и продавать дневник Кузмин собирается уже наличный, как «памятник литературного быта» и «материалы к истории русской литературы» -
- и начинать писать иначе, приноравливаться – было бы и своего рода бесчестно перед собой, да и перед будущим читателем-исследователем, начинать писать «письма в будущее», но и бессмысленно – ведь соглашался на продажу он уже наличного дневника, такого, каков он есть – ну так пусть и дальше, в те оставшиеся до помещения в архив дни и месяцы, будет таким, как был –
- как писался для себя, так пусть и пишется – и сам сюжет с возможной продажей попадет в него рядом кратких отметок
- но пока не могу удержаться и отозваться на предисловие –
- в нем редактор много говорит об устройстве текста, и что дневник обретает «особый статус в творческой системе Кузмина», и в прецеденты ему зачем-то помещает дневник Гонкуров –
- и что «Кузмин совершает акт беспрецедентной открытости, выступая перед читателем прежде всего несовершенным человеком, простым проживателем жизни» -
- и старается в этих и т.п. координатах осмыслить принципиальное отличие дневников Кузмина 2-й пол. 1900-х от его же 1910-х – 1920-х –
- где теперь он пишет телеграфно, не заботясь не только о стилистических красотах, но и совершенно не заботясь об удобствах и хоть какой-то ясности для внешнего читателя –
- и, читая эти рассуждения, не лишенные смысла, сам я думал, насколько разумно столь литературоведчески-филологически утяжелять объяснение? – ведь дневник 1905 – 1907 гг. – это дневник молодого писателя, совершенно внезапно в 1906 году снискавшего громкую известность –
- он только входит в литературу, писать и знать, что написанное – это именно она – для него не только в новинку, но еще и под вопросом –
- он пишет дневник в том числе и как род литературного упражнения –
- но к середине 1910-х – он уже давно профессиональный писатель, писать для него – работа –
- и еще и в дневнике продолжать предаваться «литературе» - это слишком, здесь теперь можно забыть о любом читателе, о любом внешнем интересе, «занимательности» и проч. –
- лишь записи для себя, пунктир жизни – где то же писательство обозначает техническим «писал», да и вообще появляется немало технических слов, меток – как повторяющее начало многих записей: «Что было», в обозначение событий предшествующих дней, по памяти –
- слова, которые не гонятся за оригинальностью и точностью, повторяемость которых не просто не смущает, а нужна – как мерность, повторяемость и самих заметок, и тех событий, которые они фиксируют –
- и редактор готова видеть особый художественный смысл дневника, его особую задуманность и через то, что когда Кузмин и в первый раз, еще в 1918 году, задумывается о его продаже, и особенно в начале 1920-х, когда эта возможность на какой-то момент становится вполне конкретной – характер его записей не меняется, они все так же не ориентированы на внешнего читателя –
- но, признаться, мне кажется это совершенно понятным – ведь и продавать дневник Кузмин собирается уже наличный, как «памятник литературного быта» и «материалы к истории русской литературы» -
- и начинать писать иначе, приноравливаться – было бы и своего рода бесчестно перед собой, да и перед будущим читателем-исследователем, начинать писать «письма в будущее», но и бессмысленно – ведь соглашался на продажу он уже наличного дневника, такого, каков он есть – ну так пусть и дальше, в те оставшиеся до помещения в архив дни и месяцы, будет таким, как был –
- как писался для себя, так пусть и пишется – и сам сюжет с возможной продажей попадет в него рядом кратких отметок
прелестно, как Орозий определяет местоположение Ирландии (Ибернии) –
- «между Британией и Испанией» (I, 2: 80)
- «между Британией и Испанией» (I, 2: 80)
Гуковский в статье 1947 г. (опубликованной, впрочем, лишь полвека спустя) о коренном своеобразии «Былого и дум» -
- «история предстает не как фон ми не как предпосылка, а как содержание жизни героя» [Гуковский, 1998 (1947): 95].
- «история предстает не как фон ми не как предпосылка, а как содержание жизни героя» [Гуковский, 1998 (1947): 95].
читая «Праотцов истории» Сурикова – впечатлен одним из его главных тезисов, что сам процесс становления греческой истории своеобразен, уникален –
- то есть речь не о том, что собственно «история» возникла у греков, но что предыстория как раз показывает нетипичность процесса: окончательно отвергнуто разделявшееся еще Виламовицем предположение о существовании на границе архаической и классической Греции хроник – по аналогии с теми же римскими записями [Суриков, 2024, т. 1: 152 – 154 и выше] –
- напротив, «хроники» возникают очень поздно, только в эллинистический период – а «история» формируется изначально из исследований, вырастая из мифологических разысканий и генеалогий –
- и что особенно интересно, что буквенным письмом (после темных веков) долгое время делаются записи частного порядка – и не обнаружено до сих пор из ранних ни официальных, ни даже экономических записей –
- то есть между Микенами и архаикой происходит не только изменение самой системы письма, но и перемена радикальная среди использующих письмо –
- в Микенской Греции то – специалисты, ведущие учет – письмо, надобно полагать, чуждо правителям (которые выше этих забот) и чуждо среднему люду –
- в Архаике письмо, напротив, оказывается в пространстве «частной» жизни, переговаривающихся между собой людей –
- и официальные записи появляются поздно, не влеча за собой истории
- то есть речь не о том, что собственно «история» возникла у греков, но что предыстория как раз показывает нетипичность процесса: окончательно отвергнуто разделявшееся еще Виламовицем предположение о существовании на границе архаической и классической Греции хроник – по аналогии с теми же римскими записями [Суриков, 2024, т. 1: 152 – 154 и выше] –
- напротив, «хроники» возникают очень поздно, только в эллинистический период – а «история» формируется изначально из исследований, вырастая из мифологических разысканий и генеалогий –
- и что особенно интересно, что буквенным письмом (после темных веков) долгое время делаются записи частного порядка – и не обнаружено до сих пор из ранних ни официальных, ни даже экономических записей –
- то есть между Микенами и архаикой происходит не только изменение самой системы письма, но и перемена радикальная среди использующих письмо –
- в Микенской Греции то – специалисты, ведущие учет – письмо, надобно полагать, чуждо правителям (которые выше этих забот) и чуждо среднему люду –
- в Архаике письмо, напротив, оказывается в пространстве «частной» жизни, переговаривающихся между собой людей –
- и официальные записи появляются поздно, не влеча за собой истории
оригинал и провинциальная реплика - ну и далее Св. София и одноименные в Киеве и Новгороде, Святой Петр и создание Кристофера Рена и т.д.
у Момильяно в его знаменитых лекциях о классических основаниях модерной историографии (1990) в самом начале есть красивый тезис –
- что Персидская империя, владения царя царей (или как у греков «Царя», с определенным артиклем, в отличие от всех прочих «царей», требующих уточнения) –
- вызвала складывание двух основополагающих для Запада исторических традиций, греческой и еврейской –
- сформировавшихся в стремлении к сохранению, «националистическому» отталкиванию от космополитичной и толерантной Персидской державы –
- как два варианта – «избранного народа» или «грека» в противоположность «варвару» (со всем набором «ориентализирующих» значений, присутствующих во многом уже у Софокла и Еврипида и канонизированных Аристотелем) –
- «мировая держава» трансформировала мир к западу от собственного центра – тем, что на смену ряду «больших центров», которые для греков были предметом преклонения и любопытства –
- как для Сафо «город по преимуществу» - Сарды, как есть для Гекатея (и в этом аспекте легендарного Солона) Египет и проч. –
- пришла одна держава, Царь –
- и это стало условием отталкивания, выстраивания бинарной оппозиции
- что Персидская империя, владения царя царей (или как у греков «Царя», с определенным артиклем, в отличие от всех прочих «царей», требующих уточнения) –
- вызвала складывание двух основополагающих для Запада исторических традиций, греческой и еврейской –
- сформировавшихся в стремлении к сохранению, «националистическому» отталкиванию от космополитичной и толерантной Персидской державы –
- как два варианта – «избранного народа» или «грека» в противоположность «варвару» (со всем набором «ориентализирующих» значений, присутствующих во многом уже у Софокла и Еврипида и канонизированных Аристотелем) –
- «мировая держава» трансформировала мир к западу от собственного центра – тем, что на смену ряду «больших центров», которые для греков были предметом преклонения и любопытства –
- как для Сафо «город по преимуществу» - Сарды, как есть для Гекатея (и в этом аспекте легендарного Солона) Египет и проч. –
- пришла одна держава, Царь –
- и это стало условием отталкивания, выстраивания бинарной оппозиции
кстати, если судить по тексту вольтеровской статьи «История» в «Энциклопедии…» [1978: 11], то Вольтер либо не читал, либо к моменту написания статьи напрочь забыл не только содержание «Истории» Фукидида, но и сами события Пелопонесской войны –
- вот, собственно, весь пассаж, посвященный Фукидиду: «Фукидид, преемник Геродота, ограничивается тем, что подробно излагает нам историю войны в Пелопоннесе, который чуть побольше какой-нибудь провинции во Франции или Германии, но который дал людей, вполне достойных бессмертной славы; похоже, что ужасный бич гражданской войны разжег новое пламя и новые силы человеческого духа, ибо именно в это время расцвели в Греции все искусства».
- вот, собственно, весь пассаж, посвященный Фукидиду: «Фукидид, преемник Геродота, ограничивается тем, что подробно излагает нам историю войны в Пелопоннесе, который чуть побольше какой-нибудь провинции во Франции или Германии, но который дал людей, вполне достойных бессмертной славы; похоже, что ужасный бич гражданской войны разжег новое пламя и новые силы человеческого духа, ибо именно в это время расцвели в Греции все искусства».
статья Вольтера «История» в «Энциклопедии…» примечательна прежде всего демонстрацией стабильности в понимании истории – по крайней мере в теоретическом –
- от античности до XVIII века –
- происходит это, впрочем, отчасти и за счет исключения «священной истории», однако, и не случись этого исключения, все-таки суть дела вряд ли бы серьезно поменялась –
- история продолжает пониматься как род литературы [и начинающееся в это время университетское укоренение дисциплины сути дела не меняет, по крайней мере пока – поскольку кафедры эти оказываются в одном ряду с кафедрами «поэзии», предполагающими именно обучение стихосложению и другим связанным с этим искусствам, а отнюдь не филологии] –
- и единственными парадигмальными образцами историописания остаются античные –
- с понятными вопросами достоверности, зависимости от предшественников, доверия разного рода источникам и возможности счесть «общее мнение» за достаточный аргумент [где, кстати, Вольтер, противопоставив «не противоречащее естественному порядку вещей» «сверхъестественному», по существу отвечает в первом случае положительно] –
- историческое исследование оказывается частью общего вопроса «как писать историю», выбора подходящего стиля (зависящего от конкретного предмета), а движение времени в том числе связано с расширением материала (и потребности общей истории, вмещающей многое, что не позволяет столь просто решить вопрос о стиле, поскольку материал разнороден и, следовательно, побуждает к стилистическому разнообразию – где нетрудно увидеть связь истории с романом) –
- и здесь, примечательным образом, подспудно обозначается разрыв с античным наследием –
- пока еще одна из основных задач историка – это как сократить, как уместить ворох известий в связный, доступный и интересный читателю рассказ, ведь «насколько легко составить сборник газет, настолько же трудно ныне написать историю» [История в «Энциклопедии»… 1978: 17 – 18] –
- но эта проблема ведет к «философической истории», потребности в обобщениях и выделении главного –
- собственно, Вольтер нащупывает проблему изобилия материала – уже подступающей невозможности укладывать его в известные варианты рамок
- от античности до XVIII века –
- происходит это, впрочем, отчасти и за счет исключения «священной истории», однако, и не случись этого исключения, все-таки суть дела вряд ли бы серьезно поменялась –
- история продолжает пониматься как род литературы [и начинающееся в это время университетское укоренение дисциплины сути дела не меняет, по крайней мере пока – поскольку кафедры эти оказываются в одном ряду с кафедрами «поэзии», предполагающими именно обучение стихосложению и другим связанным с этим искусствам, а отнюдь не филологии] –
- и единственными парадигмальными образцами историописания остаются античные –
- с понятными вопросами достоверности, зависимости от предшественников, доверия разного рода источникам и возможности счесть «общее мнение» за достаточный аргумент [где, кстати, Вольтер, противопоставив «не противоречащее естественному порядку вещей» «сверхъестественному», по существу отвечает в первом случае положительно] –
- историческое исследование оказывается частью общего вопроса «как писать историю», выбора подходящего стиля (зависящего от конкретного предмета), а движение времени в том числе связано с расширением материала (и потребности общей истории, вмещающей многое, что не позволяет столь просто решить вопрос о стиле, поскольку материал разнороден и, следовательно, побуждает к стилистическому разнообразию – где нетрудно увидеть связь истории с романом) –
- и здесь, примечательным образом, подспудно обозначается разрыв с античным наследием –
- пока еще одна из основных задач историка – это как сократить, как уместить ворох известий в связный, доступный и интересный читателю рассказ, ведь «насколько легко составить сборник газет, настолько же трудно ныне написать историю» [История в «Энциклопедии»… 1978: 17 – 18] –
- но эта проблема ведет к «философической истории», потребности в обобщениях и выделении главного –
- собственно, Вольтер нащупывает проблему изобилия материала – уже подступающей невозможности укладывать его в известные варианты рамок
Тренделенбург своей критикой Гегеля тем хорош, что обнажает – в том числе в силу своего внимания в соединении с непониманием, обусловленном во многом расхождением базовых интуиций [при этом не настолько далеким, чтобы обусловить именно «глухоту», к тому же с годами он – на фоне философской или анти-философской, безразлично – эволюции Германии 180-х годов сближается с Гегелем] –
- обнажает нерв исходной Гегелевской развертки, замечая (Логические исследования, III: 2, пер. Е. Корша):
«В диалектической логике мышление должно определиться в бытие. Следовательно тут-то мысль и решается выйти на поприще развития. Но что ж приводит ее к этому решенью? Чистое бытие ведь совсем пусто; в нем нечего созерцать, нечего мыслить; бытие и ничто стали в нем совсем одним. Оттого-то, говорят нам, мышление и определяется в такое понятие, где любое из них перешло в другое. Но это “оттого-то” ровно ни из чего не следует. При полном уравнении чистого бытия с чистой пустотой исчезает всякий побуд к переходу к дальнейшему движению» -
- но ведь конструкция Тренделенбурга, сказал бы гегельянец, как раз и не просто описывает, но объясняет самый «побуд» -
- ведь из тожества бытия и мышления следует, что мышление сталкиваясь с собой, обнаруживая себя как пустое бытие, в котором нечего мыслить, как раз сталкивается с противоречием – тем самым «побудом» -
- оно созерцает то, что невозможно созерцать, мыслит то, что нельзя мыслить –
- сам Тренделенбург все и сказал –
- но для него «мышление» и «бытие» просто «два разных» и потому он и не видит ответа, который только сам и изложил на свой вопрос –
- т.е. для него оказывается: да, мышление мыслит немыслимое, созерцает несозерцаемое – и почему возникает движение из этого парадокса, почему не остается созерцания не-созерцаемого с его перспективы действительно [и совершенно резонно] непонятно
- обнажает нерв исходной Гегелевской развертки, замечая (Логические исследования, III: 2, пер. Е. Корша):
«В диалектической логике мышление должно определиться в бытие. Следовательно тут-то мысль и решается выйти на поприще развития. Но что ж приводит ее к этому решенью? Чистое бытие ведь совсем пусто; в нем нечего созерцать, нечего мыслить; бытие и ничто стали в нем совсем одним. Оттого-то, говорят нам, мышление и определяется в такое понятие, где любое из них перешло в другое. Но это “оттого-то” ровно ни из чего не следует. При полном уравнении чистого бытия с чистой пустотой исчезает всякий побуд к переходу к дальнейшему движению» -
- но ведь конструкция Тренделенбурга, сказал бы гегельянец, как раз и не просто описывает, но объясняет самый «побуд» -
- ведь из тожества бытия и мышления следует, что мышление сталкиваясь с собой, обнаруживая себя как пустое бытие, в котором нечего мыслить, как раз сталкивается с противоречием – тем самым «побудом» -
- оно созерцает то, что невозможно созерцать, мыслит то, что нельзя мыслить –
- сам Тренделенбург все и сказал –
- но для него «мышление» и «бытие» просто «два разных» и потому он и не видит ответа, который только сам и изложил на свой вопрос –
- т.е. для него оказывается: да, мышление мыслит немыслимое, созерцает несозерцаемое – и почему возникает движение из этого парадокса, почему не остается созерцания не-созерцаемого с его перспективы действительно [и совершенно резонно] непонятно
попутно, для завтрашнего семинара, читая статью Ермишина (2008) о Зеньковском – грустно удивился –
- автор описывает путь своего героя – диссертацию о психической причинности, педагогику, психологию – и занятия философией –
- и удивляется многообразию интересов и вместе с тем нацелен на поиск единства –
- но дело в том, что все «многообразные интересы» автора – столь разделены, как мыслится биографу, лишь в свете времени написания статьи –
- когда все это – отдельные науки, а для времен формирования Зеньковского – то все философские дисциплины –
- и никого из современников не может удивить, что Зигварт пишет серию работ о современной философии, занимается историей философии, в частности новонайденным трактатом Спинозы – а главный труд у него хоть и озаглавлен «Логика», но в значительной части для современного читателя разбегается на «психологию мышления» и «теорию научного познания» -
- а ведь между жизнью Зеньковского и временем статьи – даже менее полувека, но автор уже совершенно не понимает контекста формирования научных интересов Зеньковского в дисциплинарной логике (которая отнюдь не безразлична для «внутренней логики исследовательских интересов»)
- автор описывает путь своего героя – диссертацию о психической причинности, педагогику, психологию – и занятия философией –
- и удивляется многообразию интересов и вместе с тем нацелен на поиск единства –
- но дело в том, что все «многообразные интересы» автора – столь разделены, как мыслится биографу, лишь в свете времени написания статьи –
- когда все это – отдельные науки, а для времен формирования Зеньковского – то все философские дисциплины –
- и никого из современников не может удивить, что Зигварт пишет серию работ о современной философии, занимается историей философии, в частности новонайденным трактатом Спинозы – а главный труд у него хоть и озаглавлен «Логика», но в значительной части для современного читателя разбегается на «психологию мышления» и «теорию научного познания» -
- а ведь между жизнью Зеньковского и временем статьи – даже менее полувека, но автор уже совершенно не понимает контекста формирования научных интересов Зеньковского в дисциплинарной логике (которая отнюдь не безразлична для «внутренней логики исследовательских интересов»)
«<…> у Свана наблюдалось странное несоответствие между его эстетическими потребностями и тем, как он их удовлетворял: самыми тонкими произведениями искусства он наслаждался в обще самых невежественных женщин; так, например, он приводил молоденькую горничную в ложу бенуара на декадентскую пьесу или на выставку импрессионистической живописи, будучи, впрочем, уверен, что образованная светская дама поняла бы не больше горничной, но что у нее не хватило бы выдержки так же мило промолчать» [Пруст, ЛС-Любимов, 2000: 89].
и немного из классика
===================
«Капиталисты (а за ними, по недоразумению, многие эсеры и меньшевики) называют “свободой печати” такое положение ела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты. На самом деле это не свобода печати, а свобода обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа богатыми, буржуазией»
[В.И. Ленин. ПСС, т. 43: 212 – лето 1917 г.]
===================
«Капиталисты (а за ними, по недоразумению, многие эсеры и меньшевики) называют “свободой печати” такое положение ела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты. На самом деле это не свобода печати, а свобода обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа богатыми, буржуазией»
[В.И. Ленин. ПСС, т. 43: 212 – лето 1917 г.]
Пастернак в непубличной редакционной анкете 1928 г. –
- «Леф удручал и отталкивал меня своей избыточной советскостью, т.е. угнетающим сервилизмом, т.е. склонностью к буйствам с мандатом на буйство на руках».
- «Леф удручал и отталкивал меня своей избыточной советскостью, т.е. угнетающим сервилизмом, т.е. склонностью к буйствам с мандатом на буйство на руках».