Продолжаю читать автобиографию Теодора Шанина.

Он вспоминает, как в восемнадцать пришёл поступать в Иерусалимский университет на соцработника, а в секретариате ему сказали, что ещё рано — мол, профессия требует жизненного опыта, приходите в двадцать. Секретарша, конечно, не знала и не могла знать, что к тому моменту у Шанина за спиной были советские лагеря, скитания по Европе, участие в Войне за Независимость Израиля в составе Пальмаха (элитного подразделения еврейского подполья) и погибшие в Холокосте родственники. Очевидно, в итоге его приняли — но абсурдность ситуации, в которой человек с таким багажом считается недостаточно зрелым, врезалась в память.

Сегодняшний Израиль продолжает эту традицию абсурдных контрастов. В израильском сегменте фб есть потрясающие солдатско-мамские группы (куда меня, конечно, не добавляют, но скрины периодически всплывают), где женщины тревожно обсуждают, взял ли сын чистые носки, надел ли шлем и не забыл ли перекусить. А сын в это время, возможно, ведёт танк в Газе или чинит БМП под обстрелом. Видела недавно видео, где солдат с автоматом наперевес просит не выкладывать в интернет видео, где он курит, — «а то мама увидит и будет ругаться».

Иногда кажется, что только в Израиле вчерашний подросток может вести в бой танк или пилотировать самолёт, но для страховой компании он всё ещё слишком неопытен, чтобы без надзора сесть за руль легковушки. По этой причине, кстати, таких вот танкистов вписывают в родительскую страховку как «неопытных водителей».

И знаете, есть в этом что-то трогательное.

Открываем запись на летний сезон клуба

По традиции, раз в сезон мы открываем двери для новых участников. Это единственный шанс присоединиться к клубу, если вы ещё не с нами — следующий набор будет только осенью. Сразу предупреждаю: свободных мест мало. Поэтому, как говорится, кто первый встал — того и тапки. Но это лирика. #клуб

Теперь к программе. Итак, в летний клубный список войдут:

📘 Нейтан Хилл «Велнесс»
Роман, которые многие (и я) хотели обсудить. Если вы когда-нибудь пытались спасти отношения с помощью терапии, эзотерики или хотя бы ремонта кухни — вам понравится. Хилл пишет о любви и выживании пары в эпоху лайфхакинга, тревожности и самопомощи.

📗 Евгений Черешнев «Форма жизни № 4»
ИИ всё лучше предсказывает желания и подсовывает нужное. Но где проходит граница между удобством и потерей себя? Черешнев ставит жёсткие, своевременные вопросы об этике, технологиях и нашей роли в цифровом будущем. Поговорим о том, как ИИ влияет на свободу выбора, привычки и восприятие себя.

📕 Ивлин Во «Возвращение в Брайдсхед»
Аристократы, запретная дружба, вера, вина, память и стиль — культовый британский роман о том, как мы храним воспоминания о себе прежних и о тех, кого уже нет. «Возвращение в Брайдсхед» входит в сотню лучших англоязычных романов XX века по версии BBC.

Записаться на обсуждения можно, как водится, по ссылке: https://forms.gle/MbUo825fhK9UbuMV8

P.S Господа, мы не зря просим указывать именно ник в телеге, чтобы можно было с вами связаться. Пожалуйста, не указывайте номер телефона, если он не привязан к телеграму, т.к мы просто не сможем вас найти.

Как вы уже поняли, в июньском клубе мы читаем «Велнесс» Нейтана Хилла — роман, в котором благополучие становится товаром, а забота о себе превращается в перформанс. И пока герои мечутся между методами самоулучшения, мне изнутри чешет голову гипотеза, что, возможно, потребление стало новой формой религии. И это не метафора, а вполне наблюдаемый сдвиг. Сейчас объясню.

Религия, разумеется, не исчезла мгновенно. Это было постепенное изгнание сакрального из повседневности: сначала Просвещение и секуляризация, потом наука и промышленная революция, потом войны, а затем — рынок. Идея общества без Бога в СССР продвигалась вполне последовательно: религия считалась «опиумом для народа» и вытеснялась новой догмой — верой в прогресс, науку и светлое будущее. В результате в РФ религиозная структура трансформировалась по довольно линейной схеме: православие — коммунизм — рынок. Каждая из этих систем предлагала не просто объяснение мира, но и определённый порядок, иерархию, способ справляться с тревогой. После 90-х глобальных идей больше не осталось, и на освободившееся место пришла культура потребления.

Я немного покопалась, потому что интуитивная догадка оказалась широко обсуждаемой теорией. Выяснила, что исследователи предлагают смотреть на потребление как на имплицитную религию — то есть такую, которая не называет себя религией, но выполняет её функции. У неё есть священные символы (бренды и популярные товары, скажем, сейчас это лабубу), проповедники (инфлюенсеры), паломничества (в ретрит-центры, на випассану на Бали или хотя бы на выходные в подмосковный эко-дом), и даже грехи (сахар, сидячий образ жизни, эмоциональная неосознанность и, не знаю, тревожный скроллинг после 23:00).

Гаван Фитцсимонс из Университет Дьюка утверждает, что бренды дают людям то же, что когда-то давала религия: чувство принадлежности, идентичности, утешения. Исследование Fitzsimons & Escalas (2009) показало, что у людей с низким уровнем самоопределения потребительские бренды активируют ту же зону мозга, что и религиозный опыт у верующих. Это особенно заметно в велнесс-индустрии, где за каждой покупкой стоит не только обещание здоровья, но и ощущение, что ты не теряешь контроль над своей жизнью. Грубо говоря, заказывая банку коллагена на iHerb, человек покупает не просто добавку, но чувство, что он молодец, раз «работает над собой».

Умница Бодрийяр ещё в прошлом веке заметил, что в мире потребления вещи теряют свою утилитарность и превращаются в символы. Немного утрирую, но, условно, мы покупаем воду не чтобы пить. Мы покупаем её ради смысла: чистота, контроль, здоровье, успех. То же самое с едой, одеждой, мебелью, whatever — всё должно нести смысл, работать как сообщение.

Интересно, что теперь и религиозные институты впитывают эту логику. Церкви перенимают язык клиентского сервиса, пасторы говорят как бренд-менеджеры, а верующие становятся духовными, эээээ, потребителями. В США мегацеркви уже давно работают по принципу платформ — с кавер-группами, кофе, отдельными зонами для детей и продуманным UX. У нас пока скромнее, но тенденция та же. Скажем, при храмах всё чаще открываются минималистичные кафе с десертами без сахара.

То есть, по сути, мы просто сменили лексику, но не механизм. Раньше каялись в грехах в церкви — теперь в токсичных паттернах у терапевта, детокс стал заменой посту, ну и все в таком духе.

Буду пессимистична, но мне кажется, что это плохо. «Новая вера» индивидуалистична, тревожна, требует непрерывной оптимизации — человек постоянно должен что-то понимать про себя, развиваться, быть в процессе, а если не получается, значит, он плохо старался. И что-то мне подсказывает, что это никуда не ведёт — что мы просто бесконечно движемся по кругу, где каждое обещание стать лучше заводит нас в ещё более тревожную версию самих себя.

Посмотрела Mountainhead — первый полный метр Джесси Армстронга, — сценариста, известного прежде всего как создатель «Наследников», лучшего сериала о власти, деньгах и глубоко несчастных людях. Честно говоря, после них я была бы готова смотреть, как Армстронг полтора часа снимает закрытую дверь, но он, к счастью, снял кое-что поинтереснее.

Я бы сказала, что Mountainhead — это едкая сатира на техно-плутократию. Четыре миллиардера собираются в доме в горах, чтобы обсудить, как монетизировать глобальный коллапс, вызванный их же стартапами. Один выпустил генеративный ИИ, спровоцировавший волну дезинформации и насилия, другой разработал способ отличать реальность от фейков — и теперь продаёт это как услугу, третий инвестирует в цифровое бессмертие, а четвёртый пытается на фоне хаоса вывести своё приложение для медитаций в топ.

Название Mountainhead (= «На вершине горы»), кстати, неслучайно отсылает к Олимпу: герои формально правят миром, но больше озабочены дивидендами и личным профитом, чем судьбами смертных.

В некотором фильм Армстронга похож на экранизацию Пелевинской «Жизни насекомых», только вместо муравейника там дизайнерский дом с панорамными окнами. Всё вокруг вроде бы человекоцентрично, но ничто не способно скрыть полное отсутствие человечности как таковой. Периодически возникало ощущение, что я подглядываю за террариумом, обитатели которого методично грызут друг другу глотки, параллельно рассуждая о высоких моральных стандартах.

Любопытства ради зашла на Rotten Tomatoes — критики пишут, что диалоги местами напоминают TED Talks, и что героям невозможно сочувствовать. Ну так а кому тут сочувствовать? Тем, кто в перерывах между разговорами о крахе демократии мучительно подбирает нужное количество букв «ё» в слове «чёрт», чтобы твит про запуск нового приложения звучал «максимально человечно» (реальная сцена, кстати)? Эти люди существуют в вакууме собственной значимости, где глобальные катастрофы — просто пункты повестки дня между микродозингом и выбором смузи.

Отдельно понравилось угадывать, кто послужил прототипом персонажей. Если в «Наследниках» логично было думать о Руперте Мёрдоке и его детях, то здесь Армстронг явно развлекался на поле современных техно-идолов: Венис напоминает гибрид Маска и Цукерберга, Джефф — это, похоже, Сэм Альтман, а Суп — фантом создателя твиттера Джека Дорси. Но вот кто стал прототипом болеющего раком миллиардера с верой в техно-бессмертие я пока не поняла. Есть мысль, что это собирательный образ тех обитателей Кремниевой долины, которые считают, что смерть — это баг, который можно пофиксить.

В общем, забавная во многих отношениях вещь. «Наследников» Армстронг пока не переплюнул, но если вам понравился сериал, Mountainhead смотреть стоит. #кино

Рассказали забавную теорию: будто бы большинство блогеров и журналистов — это те самые невыносимые дети, которые лет двадцать–тридцать назад не могли удержаться от комментариев по любому поводу и везде вставляли свои пять копеек. Это многое объясняет!

То, что тогда называли невоспитанностью — навязчивое желание комментировать всё подряд, начинать фразу с «а я вот думаю» и влезать в любой разговор — считалось признаком дурного тона. За это одёргивали, называли выскочкой, просили не мешать, а в идеале и вовсе заткнуться.

Но прошло время, и оказалось, что это не дурная привычка, а ценный профессиональный навык. Причём оплачиваемый (иначе откуда столько блогеров).

Так что если в детстве вас ругали за избыточную словоохотливость, не исключено, что вы просто опередили рынок и время.

На прошлой неделе пришёл Кинопоиск — попросили посоветовать, что почитать в отпуске. Когда речь заходит о книгах, меня уговаривать не надо, поэтому я сразу согласилась.

Этой рекомендации в канале не было, так что надеюсь, вам понравится. Тем более в материале участвовала не только я, а значит есть из чего выбрать, если настроение не совпадёт с моим.

Ну и чтобы два раза не вставать: предлагаю заодно собрать общий летне-отпускной список. Расскажите, что сами планируете читать или уже читаете — потом соберу подборку из самых упоминаемых книг.

The Onion вернулся в печать, и это прекрасно.

Только сейчас прочитала новость годичной давности, что одна из самых знаменитых англоязычных сатирических газет — The Onion — снова выходит на бумаге. Первый номер после десятилетнего перерыва напечатали в августе прошлого года, и теперь издание выпускается ежемесячно.

Если вы вдруг не в курсе: The Onion — это легендарное американское издание, которое с конца 80-х красиво издевается над политикой, обществом, медиа и здравым смыслом, мимикрируя под серьёзное СМИ. То есть если вы не знаете, что это сатира, вполне можете принять написанное за чистую монету. Я так пару раз попадалась.

Типичный заголовок там выглядит примерно так: UN Moves From 'Warnings' to 'Stern Warnings' in Response to Russian Actions (= ООН переходит от «предупреждений» к «строгим предупреждениям» в ответ на действия России). Меня такое невероятно веселит.

И вот теперь The Onion снова можно читать не только в браузере, но и в бумаге. Это случилось после того, как журналист Бен Коллинз и несколько его единомышленников выкупили газету и решили апгрейднуть её в духе олдскульного веселья. При этом редакционная свобода осталась у авторов, что само по себе редкость и радость.

Я вообще обожаю всратые медиаинициативы. Мне кажется, медиа — это не только про миссию, влияние, нативку и трагедию локальных редакций, но ещё и про удовольствие. Сделать что-то, потому что это смешно. Потому что мир слишком серьёзный и хочется, чтобы хоть где-то в нём можно было просто крупно повеселиться и повеселить других. The Onion с этим блестяще справляется.

Мы или не мы?

Интернет, как известно, существует ради двух вещей: чтобы спорить с незнакомцами и чтобы однажды выяснить, что твои странности не уникальны. Сегодня узнала о существовании Всемирного клуба душнил, и внезапно почувствовала, что нашла своих.

Участники клуба гордятся тем, что их интересы кажутся окружающим невыносимо скучными. Однажды они три недели — три! недели! — обсуждали, как правильно вешать рулон туалетной бумаги: к стене или от стены. Позже один из участников организовал экскурсию вокруг автобуса. Не внутрь, не по маршруту, а по периметру, пока водитель вдохновенно объяснял устройство стеклоочистителей.

Женщины, как правило, в этот клуб не рвутся. Возможно, потому что нам приходится называть вещи своими именами. И если жизнь начинает напоминать инструкцию по сборке плинтуса — большинство диагностирует у себя депрессию, а не чувство глубокого удовлетворения. И уж точно не называет это хобби. Хотя, надо сказать, я ощущаю некоторое эмоциональное родство.

Всегда думала, что обладаю тонким даром вызывать у окружающих лёгкое недоумение своим интересом к выцветшим шрифтам, старым буклетам авиакомпаний и рецензиям на книги, которых никто не читал. Но рядом со знатоками сортировки скрепок по годам выпуска я абсолютно неконкурентоспособна.

До сегодняшнего утра не знала о существовании нотных печатных машин. На фото — Keaton Music Typewriter. Устройство позволяло печатать элементы нотной записи (ноты, ключи, паузы, штрихи) вручную, с точной привязкой к нотному стану. Каждый символ ставился отдельно, с ручной регулировкой по вертикали.

Судя по видео, где на этой машинке печатают, несложно понять, почему она не прижилась (печатать дико долго и кропотливо). Но какая же красота.

Я не ем свинину, но свинина, похоже, питает ко мне самые нежные чувства. Иначе не могу объяснить, почему, когда я заказываю в доставке куриные чипсы, в составе через раз обнаруживается свиной шпик. Это как просить чёрный кофе, а получить латте, потому что бариста решил, что так вкуснее. Спасибо, но я предпочитаю сама решать, что мне вкуснее.

Всегда казалось, что у меня минимальные запросы. Я не требую раввина на кухне, не настаиваю на сертификате кашрута или халяль. Просто хочу, чтобы курица оставалась курицей, но, судя по всему, это не самое очевидное условие.

Апофеоз случился пару лет назад в Петербурге. Я заказала драники — скромное, честное блюдо, в описании которого не было ни намёка на свинину. И что же? Правильно — драники прибыли с куском бекона сверху. Не сбоку, не рядом. Сверху! Как вишенка на торте, только из свинины.

На вопрос о том, что бекон делает в блюде, официант буднично ответил, что ресторан «не обязан указывать все ингредиенты» и «это у нас стандартная подача». Ну конечно. Что ещё вы там не обязаны? Сообщать о кальмарах в малиновом пироге? Стандартная подача, my ass.

Вот за это (в числе прочего) я и люблю Израиль. Там могут подать тартар с тхиной или роллы с бататом, но вас как минимум об этом предупредят. И если на упаковке написано «курица», внутри будет именно курица. И никакой свинины, это уж наверняка.

Книги о книгах — мой личный фетиш, несмотря на то, чаще всего они разочаровывают. Обычно это вариации на тему «я вырос в доме, полном книг», «в детстве меня водили в библиотеку», «книга — лучший друг» или «в книжном было уютно, как дома». Всё это, возможно, правда, но дико пресно и не имеет под собой никакой ценности. «Истории торговца книгами» Мартина Лейтема — редкое исключение. Хотелось верещать от восторга, пока читала.

Теперь методично подсовываю ее всем, кто разделяет мой интерес к тем, кто имел неосторожность связать свою жизнь с физическим существованием книг — разносчикам-книгоношам, букинистам, торговцам, складским работникам и прочим несчастным, обреченным вечно перекладывать книжные кирпичи с одного места на другое.

Это тот случай, когда мемуары читаются как любовное письмо, хотя автор не особенно-то и склонен к романтизации. Лейтем — не просто книготорговец с многолетним опытом (в прошлом — сотрудник Waterstones, позже — владелец независимого магазина в Йорке), но и профессиональный историк, и это сочетание прекрасно работает. Книга состоит из множества культурно-исторических зарисовок: что читали и как читали в разные века, как книги передавали, продавали, прятали, запрещали, уничтожали, дарили, забывали и снова находили.

Иронично, что Лейтем по сути пишет о предмете, который обычно ассоциируется с тишиной, медлительностью и покоем, но сама книга местами читается как остросюжетная хроника. Мне было интересно абсолютно всё: от историй книготорговцев, развозивших романы по шотландским деревням XVIII века, до массовых изданий chapbooks за пенни, аптечных библиотек Boots, маргиналий на полях, продавцов, читателей, подпольщиков, книжных развалов в Нью-Йорке, Лондоне, Венеции и Париже — и всех тех, кто делает книги книгами.

Кроме того, в книге полно крышесносных фактов. Например, я не знала, что в нью-йоркском Strand можно сыграть свадьбу в Rare Book Room. Или что Дэвид Митчелл, автор «Облачного атласа», начинал консультантом в отделе художественной литературы Waterstones — и, разумеется, про это тоже есть история. Или что появление манги устроило форменный бардак в международной классификации библиотечных фондов: её пытались одновременно засунуть в искусство, графические романы, детскую, взрослую литературу и иностранные языки. Да и историю про устройство Британской библиотеки, которую после моего поста растащили по интернету, я, кстати, тоже подцепила у Лейтема.

В общем, дико крутая вещь. Если вас прёт и зажигает все книжное и околокнижное — срочно читайте. Не пожалеете.

#чтопочитать

Долго шла к этому решению, но теперь я веду канал не одна.

Знакомьтесь, младший регавктор. Он же Кузя, Кукурузкин, Синхрокузетрон, Кузенатор и Кузенштерн.

Добро пожаловать в семью, малыш.

Кузя появился в нашей жизни задолго до того, как мы впервые его увидели — всего через три дня после рождения он уже числился в семье, хотя до личного знакомства и первого «кто тут шабака-барабака» оставалось ещё три месяца.

Когда настало время выбирать имя, выяснилось, что всё не так просто: по правилам питомника у всех щенков в этом помёте паспортные имена должны начинаться на «Я».

Мы долго пытались придумать что-то приличное, но варианты, которые приходили в голову, звучали либо как имена из учебника по древнерусской истории, либо как имена персонажей оперетты.

В процессе муторных абсурдных переборов родилось «Якудза». Имя показалось настолько нелепым, что стало идеальным. Если Якудза — то дома, конечно, будет Кузя. А раз Кузя — значит, я официально кузькина мать.

P.S Как позже выяснилось, имя в паспорте нам выбрать не дали, поскольку заводчик вписал своё. Так что официально он никакой не Якудза, но, тем не менее, Кузя остался Кузей, и это уже не обсуждается.

Это, говорят, нормально. Хотя я не уверена, что «нормально» — подходящее слово для ситуации, в которой я третью ночь подряд ставлю будильники, чтобы щенку не было одиноко.

Он спит, как младенец: много, чутко и где попало. Я же, по ощущениям, не сплю вообще. Если Кузя бодрствует, я слежу, чтобы он не ел провода, тапки, телефоны и прочие деликатесы. Если спит, мне всё равно надо маячить где-то поблизости, потому что стоит мне исчезнуть из поля зрения, как нежный регавктор просыпается и начинает проникновенно скулить, будто я бросила его в дремучем лесу, полном голодных койотов.

Чтобы вы понимали уровень моего невменоза: утром я позвонила в ветклинику и совершенно серьёзно попросила записать Кузю к педиатру.

Абсолютно не понимаю, как женщины растят детей и не спят годами. Вы сверхлюди. Я после трёх ночей без сна начала воспринимать кофеварку как живого собеседника.

Наконец дошли руки до «Младшего брата» Кори Доктороу, и снова появилось странное двойственное ощущение: с одной стороны — восхищение точностью и дальновидностью, с другой — недоумение, почему до сих пор никто не перевёл его нон-фикшн на русский.

Доктороу — один из немногих, кто не просто предсказал «мёртвый интернет», но и подробно описал, как именно он будет умирать. (Для справки: dead internet theory — это гипотеза о том, что значительная часть контента и активности в сети сгенерирована ботами или корпорациями, а прежняя, условно «живая» сеть, осталась в прошлом)

Ещё в нулевые, когда все упивались свободой блогов и торрентов, Доктороу предупреждал, что это не естественное состояние сети, а временная аномалия, которую скоро заменят таргетированная реклама, пэйволлы и прочий цифровой мусор. Тогда его слова казались паранойей футуриста, а сейчас это реальность. И как минимум по этой причине мне безумно интересно за ним следить.

Днём посмотрела его интервью о Picks and Shovels — новом романе о золотом веке технооптимизма, о Сан-Франциско начала 2000-х, когда интернет ещё воспринимался как территория свободы, эксперимента и горизонтальных связей, а не как архитектура тотального контроля, выстроенная вокруг интересов нескольких платформ.

Доктороу буквально на пальцах объясняет, как всё изменилось: как платформы сначала привлекали пользователей, соблазняли пользователей удобством, потом выжимали их до последней капли, а в финале скатывались в то, что он называет enshittification — в состояние, когда некогда классный сервис превращается в неудобный, бесполезный и отчасти вредный инструмент для всех, кроме владельцев. Мощная заявка, теперь хочу прочесть.

Отдельно обидно, что до сих пор никто не перевел на русский его Chokepoint Capitalism. Сама прочитала её по рекомендации из чата, и это, на мой вкус, шикарная и довольно понятная книга о том, как корпорации превратили творческие индустрии в систему узких горлышек: где авторы получают гроши, а платформы — миллиарды.

Меня правда удивляет, что одни и те же бестселлеры бесконечно кочуют из сезона в сезон, а важные и своевременные книги остаются за бортом. Доктороу — именно тот автор, которого мне (и, думаю, многим) катастрофически не хватает. Я читаю в оригинале, но хочется, чтобы его тексты были доступны тем, кто не читает по-английски.

Знаю, что меня читают многие издатели. Переведите его пожалуйста, а.