Бывали моменты, когда я действительно видела свою маму как человека, совершенно отдельного от меня. Я наблюдала, как она клала цветок в буддистском вате в Лаосе и долго смотрела на огонь горящей свечи, пребывая в мыслях о своем. Как она внимательно рассматривала документы на рабочем столе в кабинете, куда меня провели на долгожданную экскурсию в детстве.
Я поражаюсь силе этих моментов и одновременно их редкости. Их так мало. Даже спустя почти 25 лет, что я её знаю, мне кажется, я всё ещё не могу полностью её увидеть. Я слишком близко. Это как если бы я стояла слишком близко к огромной абстрактной картине в музее — картине, от которой я без ума. Если бы только я могла отступить и рассмотреть её целиком. А я застряла, изучая каждый дюйм по отдельности.
Если бы только я могла увидеть маму такой, какая она есть, а не как предсказание гадалки о том, кем я могу стать. Не как святую, которую нужно обожать. Не как рану, которую нужно залечить. Всё это так запутанно, так смешано. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять: всё это гораздо больше связано со мной, чем с ней.
И я думаю: может ли ребёнок — особенно дочь — когда-нибудь признать реальную внутреннюю жизнь своей мамы?
Это важный вопрос, потому что я думаю о своей судьбе как мамы дочери. Когда-нибудь она столкнется с тем же? Ей вообще будет интересно, кто я? Сможет ли они посмотреть на меня со стороны и действительно увидеть? И имеет ли это значение?
Иногда я сама себя не вижу ясно. Бывает, я лежу в темноте, кормлю дочку и внезапно осознаю, что я её мама. Что я уже почти год как мама. «Я чья-то мама», — повторяю я в голове. Это звучит нелепо, даже несмотря на то, что я уже привыкла быть вся в молоке, грязных подгузниках и отрыжке.
Даже несмотря на то, что я научилась понимать, какие крики — это последний протест перед необходимым сном, а какие можно успокоить только моим прикосновением.
У меня появилось столько тонкого знания о том, как сохранять жизнь маленькому человеку, которого у меня никогда не было. Моё тело изменилось — за беременность, но также и после неё. Я обрела впечатляющие бицепсы, поднимая 10-килограммового ребенка вверх и вниз по лестнице. Но я до сих пор не успеваю догнать мысль, что я — мама, что я заслужила этот священный статус.
Забавно, но я не могу до конца видеть себя как маму и не могу до конца видеть свою маму кем-то ещё.
Это особенно странно, потому что сейчас моя жизнь так определена материнством. Когда я с дочкой, а я с ней почти всё время, я чувствую себя самой собой, но слегка приглушённой. Я не слышу многие свои желания или потребности, потому что ее желания и потребности кричат слишком громко. И это нормально. Она ещё такая маленькая. Я знаю, что это временно. Именно поэтому я так долго принимаю душ, как только у меня есть возможность — или я чувствую, что схожу с ума.
Я позволяю горячей воде бить мне в плечи и пытаюсь снова услышать себя. «Чего ты хочешь?» — спрашиваю я себя. Иногда у меня нет ответов, но темноты, воды и закрытой двери уже достаточно, чтобы восстановить во мне что-то такое, что позволяет мне искренне улыбаться, когда Агния приползает в ванную, пока я сушу тело, и, внимательно разглядывая меня, кажется, желает нанести крем вместе со мной.
Когда-нибудь, довольно скоро, она спросит: «Почему ты должна работать?» И я отвечу: «Потому что всё в этом доме стоит денег. И потому что я люблю работать». Я знаю, что деньги — слишком абстрактное понятие для трехлетки, и что на самом деле она спросит: «Почему тебя иногда нет со мной?»
А это уже вопрос: «Кто ты, когда тебя нет рядом со мной?» Или, возможно, даже: «Почему существует та версия тебя, которая не-моя-мама?»
Я так хочу быть иногда не-мамой без ощущения, что причиняю ей боль. Но я так понимаю ее. Это не только желание мамы рядом. Это концептуальная сложность. Возможно, она только начинает стоять перед той абстрактной картиной, которую представляю я.
Бывали моменты, когда я действительно видела свою маму как человека, совершенно отдельного от меня. Я наблюдала, как она клала цветок в буддистском вате в Лаосе и долго смотрела на огонь горящей свечи, пребывая в мыслях о своем. Как она внимательно рассматривала документы на рабочем столе в кабинете, куда меня провели на долгожданную экскурсию в детстве.
Я поражаюсь силе этих моментов и одновременно их редкости. Их так мало. Даже спустя почти 25 лет, что я её знаю, мне кажется, я всё ещё не могу полностью её увидеть. Я слишком близко. Это как если бы я стояла слишком близко к огромной абстрактной картине в музее — картине, от которой я без ума. Если бы только я могла отступить и рассмотреть её целиком. А я застряла, изучая каждый дюйм по отдельности.
Если бы только я могла увидеть маму такой, какая она есть, а не как предсказание гадалки о том, кем я могу стать. Не как святую, которую нужно обожать. Не как рану, которую нужно залечить. Всё это так запутанно, так смешано. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять: всё это гораздо больше связано со мной, чем с ней.
И я думаю: может ли ребёнок — особенно дочь — когда-нибудь признать реальную внутреннюю жизнь своей мамы?
Это важный вопрос, потому что я думаю о своей судьбе как мамы дочери. Когда-нибудь она столкнется с тем же? Ей вообще будет интересно, кто я? Сможет ли они посмотреть на меня со стороны и действительно увидеть? И имеет ли это значение?
Иногда я сама себя не вижу ясно. Бывает, я лежу в темноте, кормлю дочку и внезапно осознаю, что я её мама. Что я уже почти год как мама. «Я чья-то мама», — повторяю я в голове. Это звучит нелепо, даже несмотря на то, что я уже привыкла быть вся в молоке, грязных подгузниках и отрыжке.
Даже несмотря на то, что я научилась понимать, какие крики — это последний протест перед необходимым сном, а какие можно успокоить только моим прикосновением.
У меня появилось столько тонкого знания о том, как сохранять жизнь маленькому человеку, которого у меня никогда не было. Моё тело изменилось — за беременность, но также и после неё. Я обрела впечатляющие бицепсы, поднимая 10-килограммового ребенка вверх и вниз по лестнице. Но я до сих пор не успеваю догнать мысль, что я — мама, что я заслужила этот священный статус.
Забавно, но я не могу до конца видеть себя как маму и не могу до конца видеть свою маму кем-то ещё.
Это особенно странно, потому что сейчас моя жизнь так определена материнством. Когда я с дочкой, а я с ней почти всё время, я чувствую себя самой собой, но слегка приглушённой. Я не слышу многие свои желания или потребности, потому что ее желания и потребности кричат слишком громко. И это нормально. Она ещё такая маленькая. Я знаю, что это временно. Именно поэтому я так долго принимаю душ, как только у меня есть возможность — или я чувствую, что схожу с ума.
Я позволяю горячей воде бить мне в плечи и пытаюсь снова услышать себя. «Чего ты хочешь?» — спрашиваю я себя. Иногда у меня нет ответов, но темноты, воды и закрытой двери уже достаточно, чтобы восстановить во мне что-то такое, что позволяет мне искренне улыбаться, когда Агния приползает в ванную, пока я сушу тело, и, внимательно разглядывая меня, кажется, желает нанести крем вместе со мной.
Когда-нибудь, довольно скоро, она спросит: «Почему ты должна работать?» И я отвечу: «Потому что всё в этом доме стоит денег. И потому что я люблю работать». Я знаю, что деньги — слишком абстрактное понятие для трехлетки, и что на самом деле она спросит: «Почему тебя иногда нет со мной?»
А это уже вопрос: «Кто ты, когда тебя нет рядом со мной?» Или, возможно, даже: «Почему существует та версия тебя, которая не-моя-мама?»
Я так хочу быть иногда не-мамой без ощущения, что причиняю ей боль. Но я так понимаю ее. Это не только желание мамы рядом. Это концептуальная сложность. Возможно, она только начинает стоять перед той абстрактной картиной, которую представляю я.
#чтоскажетмама_пишу
BY Что скажет мама?
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Soloviev also promoted the channel in a post he shared on his own Telegram, which has 580,000 followers. The post recommended his viewers subscribe to "War on Fakes" in a time of fake news. "And that set off kind of a battle royale for control of the platform that Durov eventually lost," said Nathalie Maréchal of the Washington advocacy group Ranking Digital Rights. The Russian invasion of Ukraine has been a driving force in markets for the past few weeks. Asked about its stance on disinformation, Telegram spokesperson Remi Vaughn told AFP: "As noted by our CEO, the sheer volume of information being shared on channels makes it extremely difficult to verify, so it's important that users double-check what they read." Right now the digital security needs of Russians and Ukrainians are very different, and they lead to very different caveats about how to mitigate the risks associated with using Telegram. For Ukrainians in Ukraine, whose physical safety is at risk because they are in a war zone, digital security is probably not their highest priority. They may value access to news and communication with their loved ones over making sure that all of their communications are encrypted in such a manner that they are indecipherable to Telegram, its employees, or governments with court orders.
from in
