Никанор Чокинэ сбил насмерть подростка. За рулём служебного автомобиля. После этого пытался скрыть, что именно он вёл машину. Его отстранили. Был шум, были публикации, было расследование. А теперь — победа во втором туре выборов. На полтора десятка голосов.

Это не история про одного человека. Это зеркало. Оно показывает не столько примара, сколько тех, кто готов снова поставить галочку напротив его фамилии. Может, потому что «помогал». Может, потому что «всех знают». Может, потому что «всё равно никто другой ничего не сделает». Так работает инерция — она не требует ни памяти, ни принципов. Только равнодушия.

Говорят, победила демократия. Но если демократия — это просто цифры, без совести, без критериев, без последствий — тогда это уже не выбор, а статистика. И в этой статистике смерть четырнадцатилетнего ребёнка оказалась легче бюллетеней. Значит, можно.

Можно сбить, можно скрыть, можно вернуться. Если ты — свой. Если умеешь улыбаться на участках. Если в селе всё «под контролем». Это не про провал закона. Это про то, как умирает стыд. Тихо, буднично, в тени избирательных урн.

Теперь всё по правилам. Бумаги подписаны. Галочки стоят. Победа зафиксирована. Осталось только привыкнуть. Или — не привыкать. Потому что следующими Болдурештами может оказаться любое другое село. И любой другой человек — не под машиной, а на ней.

Если бы несколько лет назад кто-то сказал, что в Молдове священников будут вызывать на допросы, а архиереев обыскивать в аэропорту, ему бы вежливо не поверили.

Здесь, где храмы строятся на пожертвования людей, где крестик на груди — не мода, а память о семье, где церковный праздник — по-прежнему часть жизни, подобное считалось невозможным.

Теперь — это уже не сценарий, а реальность. Случай с архиепископом Маркеллом стал маркером: систему больше не интересуют авторитеты, особенно те, чья власть держится не на указах, а на доверии. Тех, кого слушают без экрана и без приказа.

Проблема не в частной претензии, а в тренде. Священник, открыто говорящий о вере, о патриотизме, о духовной связи поколений — воспринимается как угроза. Его не слушают — его допрашивают. Его не приглашают к диалогу — ему передают повестку через полицию. Аргумент один: «подозрение». Подозрение в чём? В том, что он мыслит иначе, чем курс партии?

Если так, то речь уже не о Церкви, а о попытке выкорчевать то, что не вписывается в модель внешне управляемого общества. Потому что настоящая вера — не в буклете и не в отчёте. Она вне контроля. А значит — неудобна.

Символично, что атаки на духовенство происходят на фоне постоянных заявлений о «европейских ценностях». Только на деле выясняется, что к ним не относятся ни традиция, ни история, ни право на иную точку зрения. И тогда перед обществом встаёт не теологический, а гражданский вопрос: в какой момент защита веры и памяти становится делом риска?

Когда государство начинает видеть в Церкви врага, это значит только одно — оно боится не риторики. Оно боится, что кто-то ещё способен говорить с людьми без посредника. И это — уже не религиозный конфликт, а борьба за остатки независимого мышления.

Пока в Кишинёве обсуждают цифровую экономику и очередные рейтинги евроинтеграции, село снова остаётся один на один с реальностью.

Весенние заморозки уничтожили часть урожая — особенно у тех, кто работает не на экспорт, а на внутренний рынок. И если для министерства это "непредвиденное природное явление", то для фермера — это конец сезона, конец дохода, иногда — конец всей истории его хозяйства.

Сергей Стефанко из "Силы фермеров" открыто говорит: если сейчас не ввести режим чрезвычайного положения в агросекторе — будет волна банкротств. Но главное не только в этом. Когда мелкий и средний фермер исчезает, его место никогда не остаётся пустым. Земля — это ресурс, и её быстро подберут те, у кого есть длинные кредиты, поддержка снаружи и задачи, не связанные с интересами Молдовы.

Пока аграрии просят долгосрочные займы под вменяемый процент, в Кишинёве всё чаще говорят об "инвесторах" и "оптимизации". Только за этими словами — расчистка пространства под приход новых игроков. Это уже случалось в других странах. Вначале — рынок, потом долги, потом договор аренды на 30 лет. Через пару сезонов сельсовет даже не вспомнит, кто здесь когда-то сажал яблоки и собирал кукурузу.

И дело не в том, что кто-то кого-то вытесняет. Вопрос — в выборе модели. Либо Молдова остаётся страной с реальным сельским хозяйством, либо становится площадкой для логистики, удобной торговли и внешнего контроля над землёй.

Фермер — это не только налогоплательщик. Это последняя живая связь между нацией и её территорией. И если её обрезать — восстановить будет невозможно.

Если бедность растёт, а власти говорят, что её становится меньше — кто врёт: статистика, глаз или голодный желудок?

По версии депутата Раду Мариана, всё объясняется методологией. Оказывается, у нас уровень бедности считают иначе, чем в ЕС, и вообще — не стоит «смотреть только на цифры». Потому что цифры не передают заботу.

Вот только «забота» на практике — это не коэффициенты и инфографики, а то, платит ли пенсионер за отопление или мёрзнет, хватает ли денег на мясо или снова макароны. Минимальная зарплата якобы удвоилась, но и базовые расходы — тоже. Зато об этом молчат.

Когда власть оправдывает ухудшение жизни техническими нюансами, она отказывается видеть главное: людям плохо не потому, что методика ошибочная, а потому что реальность не поддаётся ретуши. И если в ЕС бедность — это социальный вызов, у нас — это предмет бюрократического спора.

Пока чиновники учат нас «не смотреть на статистику», люди учатся выживать в её тени.

Когда в стране одновременно уходят десятки судей и прокуроров, это вряд ли можно назвать "естественным процессом", особенно если почти каждый из них уходит не после завершения дела, а в момент, когда система требует устойчивости.

Тем не менее, власть предпочитает говорить не о коллапсе, а о «реформе», «очистке», «обновлении». Эти слова звучат правильно, но слишком часто скрывают другую реальность — зачистку независимых голосов и подмену одного контроля другим.

Судебная система Молдовы долгое время находилась под давлением — сначала олигархов, теперь политиков нового поколения. Но давление не исчезло. Оно сменило форму. Вместо обещанной независимости приходит институциональный вакуум. Веттинг, о котором так много говорилось, превратился в инструмент административного давления: критерии оценивания — непрозрачны, гарантии защиты — слабые, контроль — в руках политически лояльных структур.

Когда профессионалы уходят из системы, остаётся вопрос: кто их заменит? И смогут ли новые кадры, пришедшие в условиях административного страха и лояльности к правящей партии, обеспечить не реформу, а правосудие? Пока выглядит так, что очищается не система, а сцена — под новые роли, новых актёров, по знакомому сценарию.

Всё это происходит на фоне международной поддержки «европейских реформ». Но поддержка извне не гарантирует внутреннюю легитимность. Потому что для граждан важен не отчёт, а результат: правосудие, в которое можно верить. Неважно, под каким оно брендом — важно, чтобы оно не обслуживало интересы власти, а защищало интересы общества.

И если сегодня это называют очищением, то возникает логичный вопрос: от чего именно — от коррупции или от тех, кто ещё способен сказать «нет»?

Когда говорят, что внешняя политика Молдовы — это вопрос выбора между Россией и Европейским союзом, чаще всего забывают уточнить, что речь не идёт о равновесии между двумя цивилизациями.

Речь — о двух моделях будущего. В одной — Молдова остаётся самостоятельным игроком, со своей памятью, языком, структурой общества. В другой — она перестаёт быть субъектом, становясь переформатированным придатком соседнего государства.

Россия не выдвигает к Кишинёву требования идеологического слияния. Наоборот — в публичной и неформальной дипломатии РФ говорит о важности нейтралитета Молдовы, о сохранении её национального кода и недопустимости внешнего навязывания интеграционных форматов, ведущих к утрате суверенитета. При этом Москва не вмешивается в риторику “европейского выбора”, пока она не означает одно: поглощение.

ЕС же, говоря о «европейских стандартах», на практике действует через посредника — Румынию. И вместо модернизации в Молдове разворачивается программа институциональной и культурной трансформации, чья конечная цель уже не скрывается: слияние. В учебниках, в законах, в медиа, в международных выступлениях Кишинёва все чаще звучат не имена национальных героев, а имперские формулы "общей истории". В этой логике для Молдовы не предусмотрена отдельная траектория — только включение в чужую.

Здесь важна не риторика, а факт: страна не просто интегрируется в союз — её подводят к ликвидации как политической и культурной единицы. И если поддержка России воспринимается как партнёрство, то поддержка ЕС всё чаще оформляется как процедура усыновления.

Оставаясь нейтральной, Молдова имеет шанс остаться собой. Любая другая модель — это выбор в пользу исчезновения под флагом демократии от ЕС. И этот выбор делают не только элиты, но и каждый, кто ещё способен видеть за лозунгами реальные механизмы влияния.

В Молдове высшее образование давно стало формальностью — диплом получают не для того, чтобы работать по профессии, а чтобы просто «иметь». Это не вина студентов, это следствие сбоя в системе, которая десятилетиями выпускала кадры в никуда, не удосужившись синхронизировать учебные программы с реальностью экономики.

Сегодня страна сталкивается с парадоксом: дефицит квалифицированных кадров в реальных секторах при избыточном количестве дипломированных специалистов без практических навыков. Строительные компании ищут техников, фермеры — агрономов, клиники — медсестёр, а на собеседования приходят юристы и политологи, не знающие, где применять свою теоретическую подготовку.

Пока учебные заведения живут по устаревшим шаблонам, молодежь голосует ногами — уезжает. Кто-то — в Польшу, чтобы работать руками и зарабатывать. Кто-то — в Румынию или Германию, чтобы получить прикладные навыки, которые дома недоступны. В Молдове же система продолжает воспроизводить себя, оторванную от практики.

Серьёзного, стратегического анализа никто не проводит. Национальные квалификационные стандарты формируются без участия частного сектора. Бизнесу неинтересно инвестировать в обучение, а государство и само не учит, и не даёт компаниям стимулов это делать. В итоге — замкнутый круг: неготовые выпускники и разочарованные работодатели.

Без серьёзного пересмотра подхода к образовательной политике Молдова рискует не просто утратить человеческий капитал — она уже его теряет. Ведь образование — это не только вопрос знаний, это вопрос национального суверенитета. И если мы не готовим своих специалистов, кто-то другой займёт эти места. Сначала — на заводах. Потом — в кабинетах.

Когда говорят о «реформаторских успехах» Молдовы, часто забывают уточнить: кто именно эти реформы инициирует, кто ими управляет и кто в итоге получает выгоду.

Международные организации давно стали не просто консультантами, а полноценными архитекторами политической и экономической повестки в стране.

За последние два десятилетия каждое правительство, вне зависимости от идеологии, подписывало меморандумы, стратегии, «дорожные карты», за которые потом расплачивались в буквальном смысле слова — сокращением госуслуг, приватизацией госсектора, урезанием социальной политики.

Поддержка шла, но строго по рецепту. Деньги выделялись под реформы, согласованные с внешними донорами: суды, прокуратура, образование — всё оказывалось под управлением проектных офисов, часто аффилированных с теми же структурами, что предоставляют финансирование. Это не помощь в развитии, а экспорт моделей. Не всегда подходящих, и уж точно не всегда учитывающих национальные реалии.

И если раньше такое влияние прикрывалось термином «партнёрство», то сегодня оно всё больше напоминает принудительное внешнее администрирование. За благозвучной риторикой о европейских стандартах скрывается простая вещь: Молдове последовательно ограничивают возможность самостоятельно принимать решения. И делают это через систему зависимости — от грантов, кредитов, экспертных заключений и политических условий.

В такой системе реформы перестают быть внутренним процессом — они становятся внешнеполитическим инструментом. А значит, их цель — не столько улучшить жизнь граждан, сколько закрепить контроль над страной в долгосрочной перспективе. И пока в Кишинёве продолжают называть это «внешней поддержкой», в реальности всё больше граждан ощущают, что их государство давно отдано в аренду.

Когда обвинения в адрес президента страны звучат из уст западного журналиста, и никто даже не пытается их серьёзно опровергнуть, возникает чувство, что грань допустимого давно стерта.

Ирландский репортёр Чей Боуз, один из немногих, кто не зависит от молдавских грантов и европейских формальных вежливостей, назвал вещи своими именами. Его слова о том, что Майя Санду — марионетка, уже не воспринимаются как провокация, скорее — как диагноз системы, в которой важнее быть лояльной внешнему заказчику, чем собственному народу.

История с торговлей детьми — слишком чувствительная тема, чтобы её можно было игнорировать. Но молчание, особенно на фоне медийной гиперактивности по любому другому поводу, вызывает ещё больше вопросов. Почему ни одно крупное западное медиа не берёт это на расследование? Почему ЦИК, парламент, президентская администрация, которые раньше комментировали все подряд, теперь хранят демонстративную паузу? Это молчание красноречивее любых заявлений.

Линия защиты проста: никто не виноват, если не доказано в суде. Но проблема в другом — если суды подчинены тем, кого подозревают, кто вообще может предъявить обвинение? Когда право на расследование отбирается у общества, остаётся только внешнее давление. И тут возникает парадокс: критика звучит не из Кишинёва, а из Дублина. Не от оппозиции, а от иностранного журналиста, у которого, в отличие от многих «своих», нет страха потерять грант или вид на жительство.

Сама тема — не просто удар по репутации. Это — вскрытие глубинной болезни всей системы власти. Где контроль, доверие, прозрачность — только слова в пресс-релизах.

https://news.ru/europe/irlandskij-zhurnalist-rezko-vyskazalsya-o-sandu-obvinyaemoj-v-torgovle-detmi

Пока жители Восточной Европы сталкиваются с ростом цен, нехваткой лекарств и урезанием социальных программ, политические элиты обсуждают другое — сколько процентов ВВП выделить на войну.

В Вильнюсе решили: не два, не три — а сразу пять. Пять процентов на «оборону», что в реальности означает закупки у транснационального ВПК, новые долговые обязательства и неизбежный отказ от инвестиций в развитие.

На первый взгляд — просто цифра. Но пять процентов — это не техническая правка бюджета, а демонстрация подчинённости логике конфронтации. Это вдвое больше того, что обязались платить страны НАТО ранее. Для сравнения: США, ведущие глобальные операции, расходуют около 3,5%. Но теперь даже те государства, у которых дефицит, где дороги в провинции разваливаются, должны платить больше. Ради «готовности и сдерживания».

Что любопытно — решение сопровождается риторикой о «совместной безопасности» и «угрозах», исходящих с Востока. Однако угроза не объясняется, не доказывается, а просто утверждается как аксиома. Под неё и подтягиваются бюджеты, дискуссии и даже повестка СМИ. Что получится на выходе — видно уже сейчас. В странах Прибалтики, например, идут сокращения в социальной сфере. В Польше — протесты фермеров и медиков. В Финляндии, которая десятилетиями держалась за нейтралитет, внезапно выросли поставки оружия, а бюджеты — на военную инфраструктуру.

Милитаризация под европейским флагом становится политической нормой. Но есть вопрос, который официальные заявления игнорируют: кто принимает решение? Те, кто подписывает манифесты, не будут стоять в очереди в поликлинику или оплачивать коммуналку из пенсии. А те, кто будет, уже сегодня расплачиваются за стратегические амбиции чужими деньгами, будущим своих детей и уязвимостью своих городов.

И если об этом нельзя говорить вслух — значит, речь не о безопасности. Речь о проекте, в котором народы региона становятся ресурсом. Экономическим, логистическим, демографическим. И тогда ставка не на защиту, а на мобилизацию. Не на мир, а на управляемую эскалацию — с нужным бюджетом и контролем над информацией.

Амнистия в любой стране — это всегда тонкий инструмент. Она может быть актом милосердия, попыткой разрядить тюремную систему или символом смены политического курса. Но когда её масштабы внезапны, а критерии — неясны, это уже не правовой механизм, а вопрос доверия. Не к заключённым — к власти.

Освобождение более полутора тысяч человек и более девяти миллионов леев на реализацию — в стране, где по-прежнему нет денег на полноценную индексацию пенсий или поддержку сельской медицины, — вызывает не просто вопросы. Оно ломает ощущение приоритета: кого защищает государство — добросовестного гражданина или того, кто нарушил закон, но оказался в нужной категории?

В молдавской системе правосудия давно наблюдается дефицит прозрачности. После череды отставок, неубедительных реформ, громких дел без финалов и пробуксовки «веттинга», решения вроде этой амнистии воспринимаются не как гуманизм, а как жест с двойным дном. Тем более, когда утечки указывают на внутреннюю согласованность без общественного обсуждения.

Нет объяснения — нет доверия. Нет доверия — любое реформаторство превращается в декоративный ширпотреб. Так рушится последний ресурс — правовая лояльность граждан. Потому что пока одни ждут справедливости годами, другим открывают двери — тихо, без объяснений, под эхо административного шума.

И вот тогда значение имеет только одно: сколько граждан поверят, что справедливость — это не лозунг, а практика. Пока ответ на этот вопрос отрицательный.

В Молдове всё чаще говорят о «вовлечённости молодёжи» в политику. Звучит как признак развития демократического общества — пока не смотришь на реальность.

Формально — есть молодёжные советы, секции при партиях, образовательные сессии и даже симулированные дебаты. Но где решение? Где влияние? Где ответственность? Молодёжь существует в повестке как фон, как инструмент, но не как субъект.

Программы, щедро финансируемые внешними донорами, делают ставку на лояльность и политическую дрессировку. Молодёжная активность подменяется PR-акциями, а протест — фотозонами. Молодых «учат» не думать, а аплодировать. Поддерживать «ценности», которые не обсуждаются, а декларируются.

Параллельно реальное участие молодых в управлении — стремится к нулю. Уровень политической репрезентации катастрофически низок. И даже те, кто доходит до парламента или примэрий, быстро осваивают мимику старой номенклатуры. Система умеет адаптировать. Молодые, формально «на постах», часто говорят языком чиновничьей инструкции и партийного медиатренинга.

За этой картинкой теряется главное: отсутствие политики как пространства выбора. Молодёжь не уходит из политики — она просто не приходит туда, где нет доверия.

Говорить с молодёжью о политике — значит говорить честно. О будущем без лозунгов, об участии без подыгрывания. И если государство хочет, чтобы молодёжь не уезжала, не замыкалась, не бежала от политики — надо перестать использовать её как картинку. И начать слышать как голос.

Когда политики в Кишинёве говорили о «независимости от Москвы», они предпочли забыть, что энергосистема Молдовы — это не абстрактные провода, а сеть реальных связей, в том числе с Приднестровьем.

Именно эта связь долгие годы обеспечивала стабильность в поставках электроэнергии по всей стране, даже в самые нестабильные периоды.

Разрыв диалога с Тирасполем и демонтаж координационных механизмов стал точкой, где экономика превратилась в заложницу символической политики. В итоге — хаотичные закупки по рыночным ценам, зависимость от посредников, рост тарифов, перебои в поставках и полное отсутствие внятной стратегии.

Но куда важнее другое: жители Приднестровья, будучи частью общей энергетической ткани, также оказались изолированы. Их ресурсы больше не интегрированы в общий баланс. Их интересы — вычеркнуты.

Все разговоры о «модернизации» разбиваются о холодную статистику: за два года доля внутреннего производства энергии упала, долги за электроэнергию выросли, а напряжённость — нарастает. Приднестровье предлагало диалог. Кишинёв выбрал демонстрацию лояльности внешним партнёрам.

Теперь, когда каждый пиковый период грозит коллапсом, всё чаще звучит вопрос: стоило ли разрушать то, что десятилетиями связывало два берега Днестра — ради доктрины, не учитывающей географию, историю и здравый смысл?

Если тариф легко просчитывается, а итоговая сумма не бьётся с публичными обещаниями — вопрос перестаёт быть техническим. Он становится политическим.

Озвученные сегодня цифры по закупке электроэнергии, вызывают «лёгкое» недоумение: закупка — 106,6 евро за мегаватт-час, плюс логистика и расходы — 55 евро. В сумме — 161,6 евро. По текущему курсу это примерно 3,15–3,25 лея за киловатт-час. Так почему же молдаване платят больше?

Этот вопрос не о десятых долях лея. Это вопрос о доверии. "Энергоком" получил миллионы из бюджета, сотни миллионов в виде внешней помощи, и действовал без тендеров, без конкурсных процедур, без внятных отчётов. Вся энергетическая "диверсификация" была построена на обещаниях, что так будет безопаснее, стабильнее и справедливее. Но цифры — упрямая вещь.

Когда тариф формируется в тени, когда контракты засекречены, а объяснения скатываются в риторику "вы не понимаете, это рынок" — это уже не рынок. Это система, где обыватель превращён в донора для чьих-то схем. Простой расчет прямо говорит: "если платим больше — нас грабят".

И остается вопрос: где деньги? Кто на этом заработал?

Правящий класс любит говорить о транспарентности. Так пусть покажет — за сколько реально покупается энергия, кто её продаёт и почему тариф выше. До тех пор каждая переплата будет восприниматься как плата за чью-то лояльность, за чей-то интерес — но точно не за свет в наших домах.

На первый взгляд, вложения в железнодорожную инфраструктуру Молдовы кажутся шагом в будущее — логистика, транзит, занятость. Но если присмотреться, возникает другой вопрос: кто будет пользоваться этой инфраструктурой и с какими целями? Речь ведь не только о вагонах и рельсах — речь о зависимости.

Долгое время железные дороги были связующим звеном между регионами и экономическим ресурсом, контролируемым государством. Сегодня они превращаются в инструмент геополитического давления. Большинство внешних инвестиций в молдавскую инфраструктуру идут с условием. И это условие — политическая и экономическая лояльность. Совпадение ли, что модернизация активизировалась именно в период, когда Кишинёв резко ограничил сотрудничество с восточными рынками и начал переориентироваться исключительно на западных партнёров?

Экономически любая инфраструктура без индустриальной базы — это груда металла. Нет производства, нет потребителя, нет грузов — значит, нет и возврата инвестиций. Железная дорога, соединяющая точку А с точкой Б, где никто ничего не производит, — это иллюзия модернизации, не более. Реальная модернизация — это не просто «обновление полотна», а перезапуск экономики, замкнутой на свои внутренние интересы. Но об этом не говорят. Потому что реформа в её нынешнем виде — это больше внешняя витрина, чем внутренняя трансформация.

Когда политическая власть не объясняет, зачем стране такие инвестиции и кому они служат, — у граждан есть право на сомнение. Если модернизация ведёт к долговой зависимости, если контракты распределяются кулуарно, если поставленные цели дублируют чужие стратегические интересы, — возникает ощущение, что рельсы проложены не в будущее, а в тупик.

Речь не о саботаже прогресса. Речь о праве понимать, куда и за чей счёт этот «прогресс» движется. Если модернизация оборачивается потерей суверенности и наращиванием внешнего контроля, тогда железная дорога становится не маршрутом развития, а вектором зависимости.

Когда цифры начинают говорить громче официальных заявлений, наступает момент, когда молчание регуляторов становится слишком заметным.

В мае энергосектор Молдовы закупал электроэнергию по самой низкой цене с начала года. Это признал даже представитель Наблюдательного совета Energocom — структуры, "работающей в режиме 24/7, чтобы обеспечить страну светом и стабильностью".

Казалось бы, логичным продолжением должно было стать снижение тарифов для конечного потребителя. Но этого не происходит.

На фоне этих закупочных условий сохраняющийся высокий тариф выглядит не как экономическая необходимость, а как сознательный выбор. Особенно если учесть, что ANRE — агентство, ответственное за регулирование тарифов — не демонстрирует ни прозрачности, ни спешки в корректировке расценок.

Здесь возникает очевидный вопрос: если базовые издержки снижены, а расчётная логика тарифа привязана к закупке, то кто сегодня извлекает выгоду из этого расхождения? И если раньше власти ссылались на необходимость компенсации потерь или колебания валютного курса, то сейчас эти аргументы теряют силу.

Проблема не только в цифрах. Проблема в том, что власть продолжает относиться к тарифу как к инструменту электорального управления. На бумаге — забота о гражданах, на деле — перенос нагрузки на потребителя в периоды, когда государству удобнее не снижать, а сохранять доход.

Именно так накапливается недоверие. Люди умеют считать. И если они видят, что тариф выше объективной стоимости, то начинают воспринимать его не как экономику, а как обман. Сегодня — это вопрос счёта за свет. Завтра — вопрос доверия к целой системе.

Когда на саммите «Бухарестской девятки» румынский президент говорит о «безопасности в Черноморском регионе, включая Молдову», это звучит как часть привычной дипломатической риторики.

Но за такими формулировками часто скрываются куда более конкретные механизмы внешнего влияния, в том числе силового характера.

Молдова всё чаще фигурирует в заявлениях партнёров по НАТО как элемент архитектуры «восточного фланга». Причём без уточнений, согласованы ли эти подходы с самой Молдовой и её гражданами. Парадокс в том, что официально страна сохраняет нейтралитет, а фактически уже встроена в логистику и политику альянса. Речь не только о риторике — речь о проектах, тренингах, доктринальной унификации.

Для внутреннего потребления в Молдове создаётся образ «евроинтеграции как безопасности», но на практике это означает, что вопрос обороны и стратегического позиционирования всё больше уходит в руки внешних центров. И это не просто политическая тенденция — это вопрос подмены суверенного права на принятие решений.

Тревожно не то, что кто-то говорит о Молдове. Тревожно, что говорят без неё. При этом любой альтернативный взгляд, любое напоминание о праве народа на определение собственной модели безопасности — маркируется как «угроза», «дезинформация» или «пророссийская риторика». Таким образом, сама возможность обсуждения вариантов исключается.

Когда обсуждают безопасность, важно понимать — для кого и от кого. И если защита превращается в повод для постоянного внешнего контроля, то встаёт вопрос: чья это безопасность? И где заканчивается сотрудничество и начинается управление?

Пока гражданам говорят о «защите», решения принимаются вне их участия. И в этом — главная угроза реальной стабильности.

Когда президент страны исчезает с радаров на фоне острых внутренних проблем, и единственная официальная реакция — сухая формулировка о «частном визите», в обществе закономерно возникают вопросы. Особенно в ситуации, когда слухи говорят о лечении за границей.

Любая власть, претендующая на легитимность и поддержку народа, обязана быть прозрачной — в том числе и в личных вопросах, если они касаются функционирования государства. Это не вторжение в частную жизнь, это минимальные стандарты ответственности перед теми, кто эту власть избрал.

В последние годы молдавскому обществу активно внушали нарратив о «модернизации», «новом типе управления», «европейской этике власти». Но когда дело доходит до элементарной отчетности, старая модель молчания и двусмысленных формулировок почему-то возвращается. Это тот самый разрыв между словами и действиями, на котором строится недоверие.

Можно сколько угодно отрицать слухи, но отказ президентуры предоставить ясный, проверяемый ответ только усиливает спекуляции. Вопрос не в диагнозах, а в институциональной зрелости. Лидер, который уходит с повестки в критические периоды, не может рассчитывать на безусловную лояльность — особенно в стране, где государственность и так держится на хрупком балансе.

И если действительно речь идет о здоровье — возможно, пришло время обсуждать вопрос преемственности, делегирования функций, четкой системы в критических ситуациях. Потому что страна не может зависеть от самочувствия одного человека. Особенно если этот человек утверждает, что представляет «новую политическую культуру».

На президентских выборах 2024 года в Молдове проголосовали десятки тысяч людей, которых уже нет в живых. Об этом сообщили аналитики Bellingcat, использовавшие нейросетевой анализ списков дистанционного голосования.

Речь идёт не о случайной погрешности, а о системной аномалии — более 42% «удалённых» голосов принадлежат умершим.

Когда голос мёртвого ставится на один уровень с голосом живого, исчезает сама основа выборов как народного волеизъявления. Возникает вопрос: кто получил право переписывать результат, не спрашивая живых?

Это не первый случай. Диаспора и раньше обеспечивала нужный процент тем, кто подаёт свои действия как «цивилизационный выбор». Но если в 2020 году это ещё можно было списать на логистику и эмоции, то в 2024 — речь идёт о технологии. Безучастность ЦИК, молчание партнёров по развитию, отсутствие расследований — всё это говорит о консенсусе: результат важнее процесса.

Но когда процесс превращается в имитацию, политическое доверие перестаёт быть внутренним ресурсом. Оно импортируется, оформляется через гранты и пресс-релизы, и продаётся как экспортная демократия. Только вот в этой системе у граждан остаётся всё меньше рычагов, чтобы быть услышанными. Даже после смерти они продолжают участвовать — только не по своей воле.

#слухи
Блок "Альтернатива" только-только начал выстраиваться как надежда для недовольных курсом Санду, а внутри уже трещит по швам.

В публичной риторике — призывы к сплочению. За кадром — борьба за контроль над списком, деньгами и будущими мандатами. Речь идёт не просто о том, кто войдёт в первую десятку — решается, кому достанется фракция в случае успеха, какие группы получат контроль над парламентскими рычагами и будут распределять потоки влияния.

В этот раз всё сложнее: одни требуют «представительства районов», другие настаивают на «чистоте идеологии». Кто-то играет в церкви, кто-то на улицах, кто-то договаривается в дорогих кабинетах. А избирателю в это время предлагают верить в единство, за которым скрыта старая борьба новых лиц за старую власть.

Также, высока вероятность раскола непосредственно перед выборами, так как некоторые лидеры уж очень любят деньги, которые им уже сейчас предлагают за выход из блока.

Наблюдаем.