Что такое означаемое и означающее? Как Ролан Барт использовал эти концепты для анализа современных мифов? Почему Жак Лакан считал, что нужно рассматривать именно цепочки означающих, а не соотношение означающего с означаемым? И чем является господское означающее? Вместе с Иваном Кудряшовым обсуждаем эти и другие вопросы в новом выпуске нашего подкаста.

https://youtu.be/_SIRzagaPfQ

Таков феномен Деда Мороза: дети ведь тоже не очень-то задаются вопросом, существует ли он на самом деле, и не устанавливают причинно-следственную связь между его существованием и получаемыми ими подарками; вера в Деда Мороза — это рационализирующая выдумка, позволяющая ребёнку во втором детстве сохранить волшебную связь с родительскими (а именно материнскими) дарами, которая была у него в первом детстве. Эта волшебная связь, фактически уже оставшаяся в прошлом, интериоризируется в веровании, которое служит её идеальным продолжением. В таком вымысле нет ничего надуманного, он основан на обоюдном интересе обеих сторон поддерживать подобные отношения. Дед Мороз здесь не важен, и ребёнок верит в него именно потому, что по сути он не важен. Через посредство этой фигуры, этой выдумки — в которое он будет верить даже тогда, когда верить перестанет, — он усваивает игру в чудесную родительскую заботу и старания родителей способствовать сказке. Подарки Деда Мороза лишь скрепляют собой это соглашение.

Жан Бодрийяр

В книге «Макдональдизация общества» Джордж Ритцер рассуждает об «одержимости ускоренными процессами» в вестернизированных обществах. Рационализация этой формы одержимости проходила под лозунгом оптимизации технологии производства, чтобы избежать бесполезных действий и времязатрат. Однако, распространённая сначала в сфере фаст-фуда технология повышения эффективности и контроля над временем просочилась в другие сферы личной и общественной жизни. И вот уже просмотр сериала, чтение книги или любой иной вид досуга могут быть подчинены контролю со стороны различных трекеров привычек, которые с регулярной частотой напоминают о пользе и продуктивности.

Пример организации заведений фаст-фуда позволяет увидеть и то, что рациональность на основе исчислений может выглядеть контринтуитивно, если не враждебно к человеческим привычкам. Например, в крупных франшизах при наборе кадров иногда используется негласное правило «не ставить симпатичных людей на позиции выдачи» (где прямо взаимодействуют с покупателем). На первый взгляд это странно, разве конвенционально красивое лицо продавца не делает вашу покупку приятнее (укрепляя позитивные ассоциации с брендом)? Но для анализа больших данных такие тонкости — ничто, а вот очевидный факт в том, что у таких продавцов очередь движется медленнее. Субъективные переживания клиентов важны лишь на словах, на деле же имеет значение только количество сделок, которые можно впихнуть в единицу времени. Все нематериальные издержки — проблемы тех, кто их замечает (например, эстетически чувствительных натур). Точно так и всякий, кто решил повысить свою продуктивность, почувствовав дискомфорт нового образа жизни, скорее прибегнет к рационализациям, чем попытается скорректировать рекомендации под личные особенности. Хотя именно самочувствие в целом — лучший барометр для оценки того, устраивает ли вас ваша жизнь.

Из статьи «Стигмы времени и культура суеты».

Этика возникает практически одновременно с философией: несмотря на интерес к началу всех вещей, даже ранние натурфилософы были не чужды рассуждений о поступках людей (особенно Гераклит), а после Сократа это становится центральной темой. При этом построение этических положений строится на очень хрупком, но видимо очень необходимом для культуры допущении – на существовании свободного в решениях субъекта, способного нести ответственность за них. Поэтому у этики есть два смертельных врага: детерминизм и релятивизм.

Детерминизм – это учение о том, что всё подчиняется закону причинности, а потому все явления взаимосвязаны в строго определённом порядке. В том же качестве выступает и фатализм, утверждающий, что всё в мире предопределено. Несложно догадаться, что в такой оптике человек – лишь игрушка космических сил, а потому каждый поступает предзаданным ему способом. Требовать что-то и винить робота, выполняющего программу – бессмысленно, а потому и этика превращается в набор отвлеченных от реалий суждений (коим попросту не суждено влиять на поведение людей). Естественно, что в отношении хоть фаталистической астрологии, хоть современных нейронаук, грезящих физикализмом (то есть возможностью объяснить всё в человеке через редукцию к простым физико-химическим механизмам в мозге) этика всегда будет отстаивать какую-то долю свободы. Иногда даже парадоксальной свободы принимать субъективную ответственность за происходящее не вполне по твоей воле (склонности, бессознательные убеждения и т.д.).

(Этический) релятивизм – другая крайность, заявляющая, что свобода человека распространяется на интерпретацию любых положений, в том числе лежащих в основе этики и морали. Иными словами, «всё относительно», что в этике обычно означает отказ от содержательной определённости понятий добра и зла, а иногда и от устойчивых процедур обоснования оценок. В том же качестве выступает и радикальный волюнтаризм в этике, утверждающий преобладание индивидуальной воли. Конечно, иногда релятивистами называют всех подряд, в том числе тех, кто ограничивает рамки относительности (например, культурой или даже безусловными понятия добра и зла). Однако врагом для этики являются только сторонники крайностей, чьи взгляды неуклонно скатываются к тезисам «всё дозволено», «любые нормы служат только подавлению» и наконец к классическому солипсизму. Всё это отрицает любую возможность этики. Поэтому перед лицом релятивизма этическая мысль всегда будет указывать на то, что многие понятия этики довольно устойчивы (меняясь содержательно от культуры к культуре и от эпохи к эпохе, они структурно и функционально решают одни и те же проблемы). Кроме того, нелишне напомнить и урок психоанализа о том, что этические координаты не только подавляют индивидов, но и спасают их от тревоги, а также открывают мир индивидуальных желаний.

Поэтому и в наши дни этика поддерживает веру в субъекта, способного выскочить из тисков биологических и культурных детерминант. Однако это ускользание всегда оказывается связано с добровольным (или не совсем) принятием особых ограничений в отношении собственных поступков.

Из статьи «Act like no one is watching. Краткое введение в этику».

Мораль объективна, основана на фактах и не зависит от частных оценок людей? Может показаться удивительным, но многие современные философы отвечают на этот вопрос утвердительно, занимая позицию, известную как моральный реализм. В рамках же аналитической философии представления об объективности морали являются мейнстримом. Константин Морозов рассказывает о том, как можно обосновать моральный реализм посредством фактов о человеческом благополучии.

Иван Кудряшов и Марк Вигилант рассуждают о любви. Представляет ли она собой стокгольмский синдром? Является ли нуждой или роскошью? И способствует ли любовь самопознанию или только отвлекает?

Вводя термин «моральная удача», Уильямс сосредотачивается на обосновании принципиальной чувствительности моральной жизни к удаче. Для этого он обращает внимание на то, как удача способна приводить к изменениям субъективной моральной оценки собственных действий человеком.

Парадигмальным примером такой ситуации становится случай Гогена, который принимает решение бросить семью, чтобы стать великим художником. Уильямс замечает, что успех таких жизненных проектов будет напрямую влиять на то, как человек будет осмыслять поступки, которые он совершил для реализации своего плана. Если Гоген всё-таки станет великим художником, то он хотя бы в какой-то степени сможет оправдать для себя (а может и для других) факт того, что он бросил семью. Если не станет, то у него возникнут дополнительные резоны, чтобы винить себя за изначальный поступок. Важный момент здесь в том, что успех реализации больших жизненных проектов зависит от неподконтрольных моральному агенту факторов. Как бы Гоген не старался стать великим художником для этого ему нужно что-то большее, чем только собственные усилия — удачные обстоятельства.

Чтобы отличить моральную удачу от других происшествий Уильямс вводит критерий сожаления деятеля, под которым понимает особый вид раскаяния, когда несомненна каузальная, но не моральная вина человека. То есть, утверждается, что человек действительно совершил нечто аморальное, но не будучи мотивированным потенциальной аморальностью своего действия. Именно это, по Уильямсу, отличает случаи моральной удачи от намеренного нарушения нравственных норм: человек признаёт, что его поступки оказались дурными, но это не то, чего он ожидал, когда совершал их.

Из статьи «Моральная удача».

Ради чего приносятся жертвы? Как христианство изменило отношение к жертвам? Почему логика жертвоприношения сохраняется и в некоторых аспектах современной культуры? В этом выпуске подкаста мы обсуждаем с Алексеем Зыгмонтом явления мучеников и жертв, рассматривая множество сюжетов, в которых религиозные воззрения древних культур переплетаются с чаяниями современного человека.

https://youtu.be/hpci4Be-eKQ?si=P2uM-lkjRQwscARm

Составляем тир-лист позиций в эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=1XD1Pzlj57M
https://www.twitch.tv/team_yalda

Одна из красивых теорий, почему мы так хотим быть любимы, гласит — все дело в том, что обладая сложной и неповторимой личностью, мы смертны. Когда я знаю, что однажды смерть уничтожит целое, хочется его хоть как-то сохранить. Увы, все способы – лишь сохранение части, какого-то осколка в детях, учениках, делах и деяниях. Любовь приходит как спасительная идея, как тяга отразить себя целиком в другом – в том, кто по-настоящему любит тебя, со всеми «но» и «если». Да, не навсегда, потому что затем память оставит только фрагменты в другом. И все-таки если уж выбирать между унынием и попыткой встретиться с таким опытом, то выбор очевиден.

Из статьи «Любовь: pro et contra».

Эзопов язык — это умение обернуть запретную мысль в разрешенную форму. И хотя способность к иносказанию окутана ореолом интеллектуального престижа, куда чаще тайнопись оказывается вынужденной мерой, подрывной потенциал которой не очевиден. В своей статье Виталий Никитин обращается к работам Льва Лосева и Поля Рикёра, чтобы исследовать эзопов язык как тактику выживания и его проявления в театре.

Влечение к смерти, согласно Фрейду, – это лишь всеобщая тенденция, совокупность структурных путей – или, во фрейдовской терминологии, Umwegen – посредством которых неорганическое притягивает органическое. Она является всеобщей, т.к. относится ко всему, что наделено жизнью. Для разума, тем не менее, влечение к смерти приобретает иную коннотацию: оно становится, по сути, инфраструктурой бессознательного, тенденцией, которая сопротивляется сознательному стремлению к жизни в почти что шопенгауэровском титаническом сражении, где жажда жизни обнажает то, чем она была с самого начала: избеганием – нежели противоположностью – смерти. Аллегория Шопенгауэра на эту тенденцию представлена в виде мирмицина (муравья). В «Мире как воля и представление» он пишет: «Австралийский мирмицин являет нам выдающийся пример: ибо, будучи разорванным надвое, его голова и хвост начнут биться. Голова остервенело вцепляется клыками в хвост, хвост яростно жалит голову: битва может продлиться добрую половину часа, пока они оба не сгинут, или их не растащат другие муравьи. Эта схватка повторялась всегда, когда проводился эксперимент».

Из статьи «Психея и падаль».

Феноменологи и аналитические философы сознания часто не хотят говорить друг с другом. Я думаю, что зря, и зачастую у нас гораздо больше общего, чем кажется нам самим.

Изначально пост планировался вообще про современное представление о ментальном содержании и интенциональное содержание у Гуссерля, но вместо этого вышло про то, что много общего может быть у таких, казалось бы, непохожих проектов, как вычислительная теория сознания Фодора и трансцендентальная феноменология Гуссерля.

https://telegra.ph/Mogut-li-fenomenologi-i-analiticheskie-filosofy-govorit-na-odnom-yazyke-01-04

Эпикурейское учение – это прежде всего поиск систематического обоснования и аргументов в пользу небольшого числа докс или базовых интуиций. Выделяя нечто подобное, я следую традиции, идущей от первых учеников Эпикура, вплоть до современных историографов. Так, Филодем из Геркуланума сводил сущность такой философии до четырёх «лечебных» утверждений (так называемый Тетрафармакон Эпикура): «Не должно бояться богов; не должно бояться смерти; Благо легко достижимо; зло легко переносимо». Джон Селларс выделил два аспекта пути к счастью – осознание устройства удовольствия и преодоление предрассудков. Джованни Реали и Дарио Антисери резюмировали подход Школы сада в пяти положениях (на манер четырёх благородных истин буддизма), выделив тезисы о (1) познаваемости мира, (2) возможности счастья, (3) понимания счастья как «вытеснения страдания и беспокойства», (4) достижимости счастья своими силами и (5) автаркичности (независимости) человека.

На мой взгляд это верный подход: догматизм Эпикура лишь в очень малой части вопросов был принципиальным, ему было важнее найти способ выразить и донести некий образ миропонимания, позволяющий стать счастливым. У меня таких положений получилось тоже четыре.

1. Мир материален и безразличен к человеку. Однако его устройство не противоречит ни возможности получать удовлетворение от жизни, ни познавать то, что нас непосредственно касается.

2. Мир допускает случайность и свободу, поэтому человек способен целенаправленно менять свою судьбу, выбирая счастье или несчастье (что в свою очередь не отменяет удачные и неудачные обстоятельства).

3. Счастье для человека – это устранение тревог и беспокойств, а также уменьшение страдания (в той степени, в которой это позволяет устройство мира и человека). Неверное понимание как мира, так и человеческого счастья неминуемо ведёт к путанице и страданиям.

4. Достижение счастья – это практика работы над собой, построенная на познании, уважении к удовольствию и освобождении от внутренних источников страдания. Социальные институты и культура глубоко вторичны в сравнении с выбором человека по отношению к счастью.

Из статьи «Учение Эпикура: краткое изложение для современного человека».

Любовь – нужда. С этим кажется не спорили даже мыслители-эротоманы вроде Платона и Фрейда. Эрос беден и беспокоен. Ему и правда бы провериться на СДВГ. Любовь приходит и создает проблемы, особенно ненужные тем, у кого их и так хватает. Ничто так не формирует в человеке сознание «лишенца» как любовь: он может быть богат, талантлив и родовит, но встреча с обделенностью любовью сделает его калекой, которому всю жизнь будет казаться, что ему «мало дали».

Именно такие «лишенцы» затем объясняют нам, что любить и ревновать – это стороны одной медали. Но если на аверсе принуждение, а на реверсе – уродливая и болезненная жадность, то какая разница как падает эта монета? Я же предпочитаю думать, что люди самодостаточны и не нужно им искусственно создавать нужду и комплекс неполноценности. Что это за игра, если монета никогда не падает на ребро?

Из статьи «Любовь: pro et contra».

Философия полна странных и эксцентричных позиций. Одной из таких является панпсихизм. Несколько огрубляя, панпсихизм можно определить как позицию, согласно которой психические или ментальные свойства присущи всему в нашем мире. Подобное утверждение легко окарикатурить до очевидно нелепого тезиса, что у камней есть сознание. И хотя никто из панпсихистов никогда не утверждал, что фундаментальные психические свойства сами по себе достаточны для возникновения сложного сознания, подобного человеческому или животному, это не преуменьшает странности самой позиции. Не преуменьшает её и обширный список самых респектабельных философов, когда-либо панпсихизм отстаивавших. Первые зачатки панпсихистских идей можно обнаружить ещё у Фалеса и Платона или в восточных мистических учениях. Также из прославленных философов прошлого панпсихизм в том или ином виде отстаивали Готфрид Лейбниц, Барух Спиноза, Уильям Джеймс, Анри Бергсон, Альфред Уайтхед, Бертран Рассел и Чарльз Хартсхорн. Среди наших современников известными защитниками панпсихизма остаются Томас Нагель, Дэвид Чалмерс, Филип Гофф, Гален Стросон и многие другие.

По какой же причине все эти искушённые в интеллектуальных загадках философы с готовностью отстаивают столь смелый и интуитивно сомнительный тезис? Для начала, панпсихисты не утверждают ничего, чтобы с очевидностью билось бы против обыденного здравого смысла. Панпсихисты (по крайней мере мейнстримная их часть) в целом согласны, что сложное сознание и психика, присущие людям и животным, это уникальное явление, обусловленное довольно специфичными процессами внутри нашей нервной системы. Неживая природа, включая камни, травинки, воду, воздух и так далее, собственным сознанием не обладает. Однако она обладает, считают панпсихисты, некоторыми ментальными свойствами. Доминирующей формой панпсихизма является панэкспериенциализм, который утверждает, что базовым ментальным свойством является переживание некоторого приватного субъективного опыта. Опять же, панэкспериенциалисты не утверждают, что камни или песчинки переживают столь же богатый и сложный опыт, как люди или животные — неживая природа способна только к простейшим экспериенциальным состояниям, тогда как сложные примеры приватных переживаний требуют чего-то вроде нервной системы.

Но даже в таком виде панпсихизм остаётся довольно контринтуитивным убеждением. Его очевидной трудностью является эмпирическая проверка, хотя панпсихисты не одиноки в этом, и практически любая философская теория сознания остаётся трудно верифицируемой. Но в таком случае остаётся непонятным, зачем кому-то вообще отстаивать панпсихистские убеждения, кроме как чтобы эпатировать невзыскательную публику? Хотя последний мотив может быть объяснением для некоторых людей, в целом причины для поддержки панпсихизма довольно рациональны. Дело в том, что панпсихизм позволяет решить ряд проблем, с которыми сталкиваются альтернативные теории сознания. Поэтому даже те, кому панпсихизм кажется контринтуитивным, могут предпочитать эту позицию как самую экономную и эффективную объяснительную модель в современной философии сознания.

Из статьи «Зачем быть панпсихистом?».

Влияние Аристотеля настолько велико, что мы до сих пор во многом говорим на языке его теорий. В этом подкасте вместе с Артемом Юнусовым мы разбираемся с тем, что Аристотель думал о знании и его причинах, как определял мудрость и интеллектуальные добродетели.

https://youtu.be/nomHz3c1tP0?si=zCHWTCeAJFbnn9AZ

С точки зрения Лиотара, традиционная рационально-ориентированная философия с её попытками мыслить ясно и фиксировать интеллектуальные стратегии в определенном строгом языке, настаивает на возможности оперирования такими фундаментальными понятиями как «реальность», «субъект», «общность», «финал истории». На их основе было возможно строительство крупных метафизических систем.

Само стремление строить такие системы, с их стройными логическими лесами, порождало универсальную оптику для рассмотрения любого аспекта реальности. Такое теоретическое восприятие мира становилось методологическим руководством для исследования любых явлений природы или общественной жизни, выступая движущим локомотивом философии на протяжении многих веков. Однако исчерпанность такого подхода в ХХ веке стала очевидной для многих интеллектуалов, к числу которых относится и сам Лиотар. Он предлагает вслед за Витгенштейном заменить философию как производство универсалистских метанарративов на философию как живое движение мысли, философствование, направленное на критическую деидеологизацию любых дискурсивных практик. Именно таким видится ситуация тотальной критической деконструкции любых идеологических проявлений в постмодернистской культуре с целью освобождения живой динамики мышления от слепой приверженности какой бы то ни было идее с претензией на универсальность.

Из статьи «Рана нигилизма, крах метанарративов и дискурсивные режимы у Лиотара».

Ирония и подчеркнутая несерьезность, с которыми связывают эпоху постмодерна, оказались способны не только разрушать метанарративы, но и обращать тяготы экзистенциального выбора в развлечение. Тем более удивительно, что на этом фоне максимальной востребованности достигла психотерапия. В своей статье психоаналитик Николай Медведев с неожиданного ракурса рассказывает о том, чем занимаются психологи постмодерна и кто становится их клиентами.