В современной философской литературе по теориям благополучия доминируют два основных подхода к определению счастья: теории объективного списка и теории исполнения желаний. Иногда этот перечень расширяют за счёт добавления к нему гедонизма в качестве третьей самостоятельной альтернативы. Однако мне ближе трактовка, согласно которой гедонизм представляет собой теорию объективного списка, где список состоит всего из одного компонента — удовольствия. Это не единственный пример подобных монистических теорий объективного списка, где благополучие исчерпывается всего одним компонентом. В различных версиях религиозной этики Бог (или, возможно, близость к нему) является единственным подлинным благом, составляющим человеческое счастье.


Сторонники теории исполнения желаний считают, что достаточно некоторого субъективного оценочного отношения конкретного человека к какому-то предмету, чтобы этот предмет был компонентом его счастья. Это субъективное оценочное отношение и называется «желанием» или «предпочтением»: если в данный момент я хочу пиццы, то счастье для меня состоит в получении пиццы.

Соответственно, к сторонникам теории объективного списка примыкают все, кто отрицают релевантность этого субъективного оценочного отношения к счастью. Например, для гедонистов конкретные вещи становится источником счастья ввиду не нашего желания достичь эти вещи, а получаемого от них удовольствия. Наши желания здесь вторичны по отношению к переживаниям, которые составляют счастье. Едва ли теории объективного списка нашли бы широкую поддержку, если бы субъективная удовлетворённость и желательность чего-либо вообще не играли никакой роли в том, что приносит нам счастье. Однако это субъективное отношение не является тем, что делает ту или иную вещь компонентом счастья. Поэтому, как считают сторонники теорий объективного списка, нет ничего странного или противоречивого в том, что иногда люди не имеют этого оценочного отношения к тому, что объективно является компонентом их благополучия, пока они не испытают опыт реализации этого объективного блага.

Из статьи «Почему мораль объективна?».

Бён-Чхоль Хан — это один из наиболее примечательных философов наших дней. Популярным его сделали размышления о современном обществе, в котором Хан обнаруживает тенденцию к усталости и выгоранию от бесконечного стремления ко всё новым и новым достижениям. Вместе с Алексеем Салиным мы говорим о философии Хана, его взглядах на продуктивность и любовь.

https://youtu.be/SitPw9rZiek

Жан-Люк Нанси пытается отказаться от понятия «общество» вообще и вместо него вводит понятие «сообщества». Во французском языке слова «сообщество» (la communauté), «коммуникация» (communication), «коммунизм» (le communisme) являются однокоренными, что важно. В предисловии к книге «Непроизводимое сообщество» Нанси акцентирует на этом внимание. Французский оригинал названия работы Нанси можно перевести и как непроизводимое, и как непроизводящее (désœuvrée). Сообщество ничего не производит и ничем не произведено. Основной проблемой для Нанси является возможность коммуникации и «коммунности» (в смысле сообщности) после провала коммунистических режимов.

Главной характеристикой общества оказывается непроизводимость. В отличие от Батая, для Нанси сообщество и экстаз (растворение любовников друг в друге, их слияние) скорее соотносятся как две крайности: наступивший экстаз разрушает сообщество, а длящееся сообщество делает невозможным экстаз.

Общность как экстаз (снятие, синтез, реализация) частного в абсолют всегда будет оборачиваться идеологией и смертью единичного. Нужно искать не единое-общее, не базовую структуру, стоящую «за» частными интеракциями (вроде производительных сил, абсолютного духа или крови-почвы), а моменты и события коммуникации. Сообщение частностей – сообщество, которое не реализуется через что-то и не реализует что-то, а случается и угасает. Речь идет об отказе от редукционизма, возможности свести наличные акты коммуникации к единому субстрату или основанию.

Из статьи «Что такое социальный конструкт?».

Философия Квентина Мейясу выглядит подчеркнуто аполитичной. Критика корреляционизма и обоснование необходимости контингентности очевидно занимают его больше, чем мысли об обществе и его преобразовании. Вместе с этим, когда Мейясу критикует посткантовскую философию, то он утверждает, что она оказалась неспособна критиковать идеологию и противостоять фанатизму. Филипп Эмануилов рассматривает политическую сторону спекулятивного материализма, объясняя связь Мейясу с философией Просвещения и показывая, почему стоит отказаться от демонизации фанатизма.

Аврелий Августин — это мыслитель, чьё влияние на философию и христианство трудно недооценить. Одновременно с этим его история — это далеко не история отрешенного от мира теоретика, поскольку истоком мысли Августина всегда были личные переживания о зле, свободе и состоянии мира вокруг. В этом подкасте, расширенная версия которого уже доступна на Бусти и Патреоне, Александра Ильина рассказывает о философских взглядах Августина и обстоятельствах, которые их сформировали.

Стремительный прогресс искусственного интеллекта и нейротехнологий открывает не только новые возможности, но и порождает риски — от усиления цифрового надзора до более изощренных форм манипуляции поведением и предпочтениями пользователей в онлайн-пространстве. В своей статье Глеб Лихачев рассказывает о том, как возникла и развивается дискуссия о нейроправах, призванных защитить психику от нежеланных влияний и отстоять когнитивную свободу индивида.

Определить, что именно представляет собой вред для психики, крайне сложно. Мы знаем, что любое межличностное взаимодействие так или иначе вызывает изменения в мозговой активности, то есть каждая коммуникация отражается в человеке на биологическом уровне. При этом, мы не считаем, что это является нарушением телесной неприкосновенности, хотя по факту на уровне тела изменения происходят. Уже это указывает на необходимость особых принципов регулирования ментальной сферы. Однако существуют и другие сложности. Предположим, чтобы не запрещать под предлогом телесной неприкосновенности любое взаимодействие между людьми, мы усложним критерии оценки и будем считать вредом лишь те воздействия, которые приводят к серьезным последствиям для психики — например, к диагностируемым расстройствам. Но и этот подход не является исчерпывающим. Известно, что расставание с близким человеком может привести к глубокой депрессии и эмоциональным страданиям, сопоставимым по своей интенсивности с физической болью. Тем не менее вряд ли кто-то станет утверждать, что за отвержение партнера следует нести юридическую ответственность, тогда как почти во всех случаях нанесения физического вреда такая ответственность предусмотрена. И наоборот, если кто-то умышленно сообщает ложную информацию о смерти близкого человека, и это вызывает серьезные эмоциональные переживания, такое поведение может расцениваться как причинение вреда — даже если оно не привело к психическому заболеванию или травме.

Эти примеры показывают, что критерии, применимые к оценке физического вреда, не могут быть автоматически перенесены на ментальную сферу. Психический ущерб отличается не только по своей природе, но и по способам осуществления. Его нельзя описывать исключительно в терминах телесной неприкосновенности — как если бы каждое психологическое влияние представляло собой атаку на мозг.

Из статьи «Нейроправа и когнитивная свобода».

Когда заходит речь об увлечении современных людей астрологией и картами таро, то я считаю важным обратить внимание на то, что практикуется всё это не только ради ответов, но и в существенной мере ради самой возможности задать определенные вопросы. Дело здесь в странной культурной ситуации, сложившейся вокруг экзистенциальных вопрошаний о себе, своем характере, смысле собственной жизни, коммуникации с другими и так далее. С одной стороны, мы живем в эпоху большого внимания к вопросам идентичности и ментального благополучия. С другой стороны, экзистенциальные вопросы сами по себе и без легитимирующего контекста считаются пустой тратой времени.

Современный человек в большинстве своем стесняется вопрошать «Кто я?» и «Зачем живу?», если это происходит не в момент составления натальной карты, общения с духовником, выяснения собственной родословной или психотерапии. Но откуда берется это стеснение перед экзистенциальным? Такие вопросы сами по себе не сулят никаких внешних выгод. Более того, вы можете получить ответы, которые невозможно продать другим людям. Представьте реакцию ваших знакомых, если вы сообщите им, что вот уже целую неделю размышляете о том, кто вы такой. Полагаю, что, если они и обратят внимание на ваше высказывание, то с большой вероятностью либо посмотрят на вас как на странного человека, либо предложат превратить ваши экзистенциальные переживания в какой-то более удобоваримый товар межличностной коммуникации, вроде диагноза или знака зодиака.

В том и двусмысленность, что человек, просто размышляющий о собственном существовании, представляется идиотом и фриком, тратящим своё время попусту. Но человек, размышляющий о своем существовании в рамках некоей терапии или консультирования, представляется вполне себе осознанным гражданином, продуктивно тратящим своё время на поиск внутренних «поломок» или «ресурсов», обнаружение которых позволит ему стать ещё более эффективной личностью. Однако в том и дело, что вы можете размышлять о своем существовании не только потому, что в вас что-то сломано или не обнаружено.

Экзистенциальному вопрошанию сегодня всегда необходимо алиби. Перефразируя Мейясу, мы имеем дело со своего рода экзистенциальным корреляционизмом, который запрещает прямое обращение к экзистенциальным вопросам, разрешая задаваться ими лишь тогда, когда они скоррелированы с чем-то ещё, с какой-то формой доступа к ним. Популярная эзотерика, отчасти психотерапия и религия – это яркие примеры сфер, предлагающих корреляты экзистенции, то бишь разрешенные формы представления о собственном существовании.

В какой-то мере всё лежит на поверхности, поскольку специалисты той или иной сферы консультирования по личным вопросам предлагают именно форму доступа к вашему личному, рекламируя эту форму доступа как что-то, что превосходит ваш собственный доступ к себе. Однако причиной, по которой мы можем полагать себя недоступными для самих же себя, может быть именно вера в то, что ничто не доступно само по себе без внешнего инструмента доступа. И в этом плане ритуальность и даже театральность эзотерических практик – это и есть то, что подкупает людей, поскольку им в буквальном смысле слова демонстрируют, что доступ к их личности добывается, а не получается.

Возможность задаться экзистенциальными вопросами сегодня зачастую оплачивается заведомой убогостью ответов. Именно поэтому увлечение той же астрологией сегодня легко сочетается с ироничным отношением к ней же. И это любопытно, что ирония здесь не создаёт дистанцию (читаю гороскопы по приколу, но не верю), а легитимирует отсутствие этой самой дистанции (читаю гороскопы по приколу и верю тоже по приколу).

Да, современный человек крайне верен догме о том, что нигде нет истины в последней инстанции, а поэтому он готов воспринимать последние истины от любой инстанции, зная, что их всегда можно заменить на другие. Однако к любой из инстанций в конце концов его тянет не факт наличия ответов, а факт наличия вопросов, которыми она позволяет задаться.

Несмотря на то, что политическая философия оказалась лишь кратким мигом в карьере Роберта Нозика, он сумел стать одним из самых известных либертарианцев и сторонников минимального государства. Вместе с Константином Морозовы мы обсуждаем философские основания взглядов Нозика, его концепцию метаутопии и аргументы за минимальное государство. Как и всегда, подкаст уже доступен на Бусти и Патреоне.

Невозможно исследовать, что сказал любой классический автор (особенно принадлежащий к чужой культуре), не привлекая своих собственных ожиданий насчет того, что этот автор должен был бы сказать. Это простая дилемма, известная психологам как (очевидно, неизбежное) детерминирующее влияние ментальной установки наблюдателя. Наш прошлый опыт «принуждает нас воспринимать детали определенным образом». Когда эта референциональная рамка устанавливается, «она функционирует, заранее принуждая нас воспринимать или реагировать определенным образом».

Итоговая дилемма может быть уложена в формально необходимое, но эмпирически очень шаткое утверждение: модели и предположения, в понятиях которых мы всегда организовываем и настраиваем наши восприятия и мысли, сами по себе будут стремиться действовать как детерминанты того, что мы мыслим и воспринимаем. Мы должны классифицировать, чтобы понимать, а классифицировать неизвестное мы можем только в понятиях известного. Вечная опасность, преследующая наши попытки расширить наше понимание истории: наши ожидания насчет того, что некто должен был бы говорить или делать, будут сами определять нас и наше понимание, в итоге чего этот некто окажется у нас делающим то, что он сам не стал бы (или даже не мог бы) принимать как свои имевшие место действия.

Квентин Скиннер

Концепция психополитики Бён-Чхоль Хана отражает смещение стратегий власти: от контроля над телом и биополитики — к контролю над психикой через навязывание определённых нарративов. В условиях позднего капитализма увеличение продуктивности и подчинение индивида достигаются не столько средствами прямого принуждения, сколько через идеологическое воздействие культуры достижений. В этой парадигме человек усваивает мантру: чтобы быть «хорошим» и «достойным», нужно больше работать. Так эксплуатация трансформируется в самоэксплуатацию. В схожем ключе современность описывают Ева Иллуз и Эдгар Кабанас в книге «Фабрика счастливых граждан». Они показывают, что неолиберализм — это эпоха доминирования культуры индивидуализма, вдохновлённая позитивной психологией. В рамках этой культуры индивид усваивает определённые стратегии мышления, рассматривая жизнь как проект по самосовершенствованию. Любые трудности и неудачи в таком подходе интерпретируются исключительно как результат личной дисфункции или неспособности соответствовать образу эффективного менеджера своей жизни и собственного счастья.

Из статьи «Нейроправа и когнитивная свобода».

Аврелий Августин — это мыслитель, оказавший ключевое влияние на философию и христианство. Одновременно с этим его история — это далеко не история отрешенного от мира теоретика, поскольку истоком мысли Августина всегда были личные переживания о зле, свободе и состоянии мира вокруг. В этом подкасте Александра Ильина рассказывает о философских взглядах Августина и обстоятельствах, которые их сформировали.

https://youtu.be/nrZhL_Tk20U

Рассказываем о дружеском канале «вчемсуть» по современной философии: главные идеи философов 20 и 21 века, стримы с исследователями и основные проблемы актуальной философии.

Что можно почитать на канале?

• Мыслители современности об эстетике
• Подборка философских книг, исследующих понятие ужаса
• Материал о том, как читать сложные тексты 
• Разбор термина «общества негативных отношений»
• Сайт, где можно сравнить взгляды философов
• 5 философских интервью

Ссылка на канал → www.group-telegram.com/vchistina

От философов и просто интересующихся порой можно услышать о том, что занятие философией приносит удовольствие. Как правило, подобная позиция вскрывается в качестве «оружия последнего шанса»: если долго мучать философа вопросами о смысле его занятия, то в конечном счёте он отобьётся от назойливого собеседника апелляцией к тому, что философия — это ещё и просто приятно. Некоторых даже и не нужно мучать, они изначально готовы экстравагантно заявить, что просто так специфически расслабляются или развлекаются. Другие же могут считать такой ответ удобным и понятным, когда приходится объясняться перед публикой, которая заведомо холодна к «высоким материям», но готова оценить «простые радости жизни». Третьи же видят в этом всём возможность не встревать в споры о пользе философии, описывая её как уникальный интеллектуальный досуг, который достоин траты времени даже если и не практичен.

Но существует ли какое-либо системное и подробное изложение видения философии как удовольствия? Скорее есть множество позиций, которые касаются темы или могут быть совмещены с ней. Это и удовольствие от текста у Барта, ведь во многом философия — это про чтение текстов; и труд Боэция об утешении философией, ведь утешить — это, как минимум, уменьшить неудовольствие; и размышления Аристотеля о философии как бесполезной, но единственной науке, которая не является рабской; и позиция Милля о возвышенных удовольствиях; и даже фразы Сократа о том, что он предлагает философское рассуждение другим только потому, что и сам их любит. Проблема в том, что, по-видимому, ни одна из упомянутых позиций не подразумевает удовольствие как главное или сильное оправдание для занятия философией. В рамках приведённых воззрений роль удовольствия эпизодична или имеет значение только в союзе ещё с чем-нибудь (текстом, утешением, дискуссией и т.д.). Вероятно, исключением здесь является только Аристотель, который обозначал эвдемонию (условно, счастье) целью этики. Конечно, эвдемония не представляет собой удовольствия в гедонистическом смысле, но близка к нему, как позитивное состояние, которое связывается с целями или даже природой философии.

Из статьи «Метафилософский гедонизм».

Собрали все стримы на нашем основном Youtube-канале с нашим другом и постоянным участником трансляций Yaldabogov Константином Морозовым в один плейлист. Смотрите на здоровье!

https://www.youtube.com/playlist?list=PLZn1C-cYXVSXzzKRC0ej4Gg9ufQeKmuSx

Квалиа — одно из центральных понятий современной философии сознания, с которым связано немало путаницы и споров. Константин Морозов объясняет значение квалиа и рассказывает о том, почему эта концепция не представляет серьёзной угрозы для натуралистических теорий сознания.

Перевел небольшое предисловие Дэвида Герберта Лоуренса к англоязычному изданию «Апофеоза беспочвенности» Льва Шестова.

«Он выкручивает нос европейского идеализма. Он ничего не пытается проповедовать: он снова и снова протестует. Он категорически отвергает обвинения в наличии центральной идеи. „Все возможно“ — вот его главное заявление».

https://teletype.in/@bodywo/AkeXH97pTA-

Различные политические и философские круги злоупотребляли термином «либерализм» столь долгое время, что к сегодняшнему дню он почти перестал ассоциироваться с полноценной философской концепцией. В политическом вокабуляре большинства людей ярлык «либерал» сохраняется как приемлемое обращение к человеку, примерно симпатизирующему конституционной демократии на манер современных западных стран. Однако это обращение лишено той ясности и внятности, которые свойственны академическим обсуждениям данной темы. По крайней мере, в рамках идеализированных представлений о том, как эта дискуссия должна протекать. Профессиональные философы — тоже люди, и путаницы в их определениях либерализма не меньше, чем у всех остальных.

Не лишним для начала будет развести два полюса обсуждения либерализма: политический и философский. В реальной политике выбор ярлыков — вопрос всецело прагматический, а целью политиков редко является корректность во взглядах или угождение профессиональным философам. Иными словами, когда кого-то называют «либералом» в публичной политике — это совершенно не значит, что отстаиваемые этим человеком позиции являются либеральными с точки зрения той философской концепции, которую «либерализмом» называют академики. Верно и обратное. Но здесь нас мало будет интересовать то, как эта терминология используется в рамках реальной политики. Тем более, что в «реальной политике» заведомо может идти речь не про реальный либерализм в любом из его разумных определений.

Но даже если мы сосредоточимся на внутрифилософском обсуждении либерализма, разнообразие определений всё ещё будет сбивать нас с толку. Не помогает ситуации и то, что различные философские круги, претендующие на статус либералов, отказывают в подобном праве многим самопровозглашённым членам либерального лагеря. Со времён Леонарда Рида, придумавшего термин «либертарианство», среди рыночно-ориентированных (с их точки зрения «классических») либералов популярна легенда о том, как понятие «либерализм» было экспроприировано «врагами либерализма». Аналогично и сторонники перераспределительного либерализма, такие как ролзианец Сэмюэль Фримен, отказываются считать либералами защитников laissez-faire.

Хотя сам Фримен ограничивается утверждением, что либертарианство не является либеральной позицией, другие критики заходят дальше и отказывают либертарианцам в самом праве использовать какие-либо слова, образованные от «liberty» (англ. «свобода»). Вместо этого строгих защитников свободного рынка и капиталистической частной собственности предлагается называть «пропертарианцами», от «property» (англ. «собственность»). Не все рыночные либертарианцы отмахиваются от ярлыка «пропертарианец» как от пейоратива — многие действительно используют его как самообозначение. Однако они настаивают, что защита свободы неотделима от защиты частной собственности, поскольку последняя предоставляет каждому некоторое пространство для автономного принятия решений о своей жизни. Крайние пропертарианцы известны также утверждением, что реализация справедливо приобретённых прав частной собственности — это вообще единственное значение, в котором мы можем осмысленно говорить о свободе, поскольку именно имущественные притязания определяют чёткую границу, где «кончается свобода одного и начинается свобода другого».

Из статьи «Либерал и идеал».