Кажется, никто и представить не мог, что некогда прочная сирийская власть рухнет настолько стремительно и безвозвратно. Мир, привыкший воспринимать подобные режимы как застывшие конструкции, неожиданно столкнулся с их поразительной уязвимостью. Сначала многим казалось, что мы наблюдаем логичный финал давно назревавших противоречий. Но по мере того, как пыль политического коллапса оседает, любые попытки упростить картину или уложить события в чётко очерченные рамки выглядят всё более беспомощно.
Идеи, выдвигаемые экспертами постфактум, стремятся подогнать произошедшее под логичные схемы: здесь, дескать, сыграла роль этническая рознь, там – религиозный радикализм, а где-то – вмешательство внешних сил. Однако всё это лишь объяснения задним числом, призванные сохранить иллюзию того, что процессы изначально были познаваемы и управляемы. Реальность, похоже, вышла за пределы привычных прогнозов и аналитических рамок. Становится понятно, что наши инструменты для понимания подобных кризисов безнадёжно отстают от скорости перемен и непредсказуемости действующих лиц. Именно в этой непостижимости и кроется пугающее очарование современного мира: он гораздо сложнее любых заранее сконструированных «причинно-следственных» конструкций. Эксперты, журналисты, политики и наблюдатели вынуждены лишь гадать о подлинных истоках кризиса, столкнувшись с тем, что их знания всегда приходят слишком поздно, а привычные интерпретации оказываются сомнительны.
Ещё более поразителен феномен оторванности власти от действительности, даже когда, казалось бы, в её распоряжении неисчерпаемый арсенал подавления и пропаганды. Тот, кто возвышается на вершине пирамиды, окружён стеной зеркал, отражающих только удобные образы. Эти зеркала не передают голос улицы, не фиксируют малейшие колебания общественной почвы. В итоге власть начинает мыслить категориями собственного мифа о незыблемости. Она не замечает трещин, не слышит тревожных шёпотов, не улавливает дыхания надвигающегося шторма. Она словно смотрит в пустоту, не догадываясь, что там аккумулируется энергия, способная в один миг сорвать с неё все мантии.
Сама власть, будь то в демократиях или автократиях, вновь требует переосмысления: удивительно, как быстро она утрачивает связь с реальностью, впадая в своего рода саморазрушительный транс и теряя элементарный инстинкт самосохранения. Пример Сирии лишь подчёркивает масштаб этой проблемы.
Отдельный вопрос – феномен так называемого «контролируемого хаоса». Распространено убеждение (возможно, небезосновательное), что внешние силы, применяя гибридные, информационные, военные и подрывные технологии, способны мастерски управлять ситуациями, балансирующими на грани беспорядка. Сирийский опыт, возможно, и подтверждает частично такую уверенность, но при этом напоминает: хаос, будь он сознательно подпитываемым или просто допущенным, не обязан следовать заранее прописанным сценариям. Пытаясь руководить непредсказуемыми процессами, мировые игроки всё чаще сталкиваются с эффектом бумеранга: возникают внезапные радикальные группировки, неконтролируемые потоки беженцев, нарастающее недоверие между государствами и шаткость политических союзов. То, что задумывалось как точечное воздействие, перерастает в долгосрочную дестабилизацию с трудно предсказуемыми последствиями.
Кроме того, те, кто изначально считал себя выгодоприобретателем данной ситуации, могут вскоре обнаружить, что лишились удобного статус-кво. Там, где ранее существовали хрупкие, но относительно понятные правила игры, теперь царят трудно предсказуемые угрозы. Страны вроде Израиля или Турции, некогда полагавшиеся на определённую предсказуемость соседа, рискуют оказаться в окружении ещё более опасных и неуправляемых сил. Экономическое и политическое бремя, рождаемое чередой конфликтов, может оказаться чересчур тяжёлым для тех, кто верил в управляемость происходящего.
Кажется, никто и представить не мог, что некогда прочная сирийская власть рухнет настолько стремительно и безвозвратно. Мир, привыкший воспринимать подобные режимы как застывшие конструкции, неожиданно столкнулся с их поразительной уязвимостью. Сначала многим казалось, что мы наблюдаем логичный финал давно назревавших противоречий. Но по мере того, как пыль политического коллапса оседает, любые попытки упростить картину или уложить события в чётко очерченные рамки выглядят всё более беспомощно.
Идеи, выдвигаемые экспертами постфактум, стремятся подогнать произошедшее под логичные схемы: здесь, дескать, сыграла роль этническая рознь, там – религиозный радикализм, а где-то – вмешательство внешних сил. Однако всё это лишь объяснения задним числом, призванные сохранить иллюзию того, что процессы изначально были познаваемы и управляемы. Реальность, похоже, вышла за пределы привычных прогнозов и аналитических рамок. Становится понятно, что наши инструменты для понимания подобных кризисов безнадёжно отстают от скорости перемен и непредсказуемости действующих лиц. Именно в этой непостижимости и кроется пугающее очарование современного мира: он гораздо сложнее любых заранее сконструированных «причинно-следственных» конструкций. Эксперты, журналисты, политики и наблюдатели вынуждены лишь гадать о подлинных истоках кризиса, столкнувшись с тем, что их знания всегда приходят слишком поздно, а привычные интерпретации оказываются сомнительны.
Ещё более поразителен феномен оторванности власти от действительности, даже когда, казалось бы, в её распоряжении неисчерпаемый арсенал подавления и пропаганды. Тот, кто возвышается на вершине пирамиды, окружён стеной зеркал, отражающих только удобные образы. Эти зеркала не передают голос улицы, не фиксируют малейшие колебания общественной почвы. В итоге власть начинает мыслить категориями собственного мифа о незыблемости. Она не замечает трещин, не слышит тревожных шёпотов, не улавливает дыхания надвигающегося шторма. Она словно смотрит в пустоту, не догадываясь, что там аккумулируется энергия, способная в один миг сорвать с неё все мантии.
Сама власть, будь то в демократиях или автократиях, вновь требует переосмысления: удивительно, как быстро она утрачивает связь с реальностью, впадая в своего рода саморазрушительный транс и теряя элементарный инстинкт самосохранения. Пример Сирии лишь подчёркивает масштаб этой проблемы.
Отдельный вопрос – феномен так называемого «контролируемого хаоса». Распространено убеждение (возможно, небезосновательное), что внешние силы, применяя гибридные, информационные, военные и подрывные технологии, способны мастерски управлять ситуациями, балансирующими на грани беспорядка. Сирийский опыт, возможно, и подтверждает частично такую уверенность, но при этом напоминает: хаос, будь он сознательно подпитываемым или просто допущенным, не обязан следовать заранее прописанным сценариям. Пытаясь руководить непредсказуемыми процессами, мировые игроки всё чаще сталкиваются с эффектом бумеранга: возникают внезапные радикальные группировки, неконтролируемые потоки беженцев, нарастающее недоверие между государствами и шаткость политических союзов. То, что задумывалось как точечное воздействие, перерастает в долгосрочную дестабилизацию с трудно предсказуемыми последствиями.
Кроме того, те, кто изначально считал себя выгодоприобретателем данной ситуации, могут вскоре обнаружить, что лишились удобного статус-кво. Там, где ранее существовали хрупкие, но относительно понятные правила игры, теперь царят трудно предсказуемые угрозы. Страны вроде Израиля или Турции, некогда полагавшиеся на определённую предсказуемость соседа, рискуют оказаться в окружении ещё более опасных и неуправляемых сил. Экономическое и политическое бремя, рождаемое чередой конфликтов, может оказаться чересчур тяжёлым для тех, кто верил в управляемость происходящего.
BY ATAKA
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
Crude oil prices edged higher after tumbling on Thursday, when U.S. West Texas intermediate slid back below $110 per barrel after topping as much as $130 a barrel in recent sessions. Still, gas prices at the pump rose to fresh highs. In a message on his Telegram channel recently recounting the episode, Durov wrote: "I lost my company and my home, but would do it again – without hesitation." At this point, however, Durov had already been working on Telegram with his brother, and further planned a mobile-first social network with an explicit focus on anti-censorship. Later in April, he told TechCrunch that he had left Russia and had “no plans to go back,” saying that the nation was currently “incompatible with internet business at the moment.” He added later that he was looking for a country that matched his libertarian ideals to base his next startup. Since its launch in 2013, Telegram has grown from a simple messaging app to a broadcast network. Its user base isn’t as vast as WhatsApp’s, and its broadcast platform is a fraction the size of Twitter, but it’s nonetheless showing its use. While Telegram has been embroiled in controversy for much of its life, it has become a vital source of communication during the invasion of Ukraine. But, if all of this is new to you, let us explain, dear friends, what on Earth a Telegram is meant to be, and why you should, or should not, need to care. For tech stocks, “the main thing is yields,” Essaye said.
from it
