История прозы

Василий Кондратьев. Прогулки.
СПб.: Митин журнал; Борей, 1993.
104 с. Тираж 300 экз.

Тираж «триста нумерованных экземпляров», у меня — № 243. Бледно-рыхлая, неравномерно выгоревшая синеватая обложка, ризографическая печать с изморосью чёрных точек, мутная плавниковая бумага, переплёт — мягкая тетрадка в 104 страницы на двух проржавелых скобках. Неопровержимая закономерность для книг 1990-х годов: чем беднее внешность полиграфического изделия, тем драгоценнее его содержимое. «Прогулки» — единственная прижизненная книга самого записного литературного денди своего времени, она носит посвящение «Милене» — жене Кондратьева и снабжена графикой Виктории Урман-Куслик: две иллюстрации эротико-декадентского толка и одна городская: молодой мечтатель в парусящем на ветру пальто у Невы, напротив шпиля Петропавловской крепости.

Судя по всему, Кондратьев обустроил некий внутренний театр, театр теней, или же «мнемонический театр», по его собственному выражению. То, что впоследствии станет пассажем очередного рассказа, сперва намечалось как эффект своего рода двойной экспозиции — наложения мизансцен ментального театра на внешний фасадно-парковый контур. «Самый любимый сюжет — о поэте, позабывшем стихи и странствующем по городу в ожидании такого совпадения в пейзаже, чтобы наконец упасть замертво», — говорится в повести «Соломон». (Нетрудно уловить в этом пассаже отзвук апологии совпадения у Бретона.) Работа поэтому шла в двух направлениях одновременно: рыцарские скитания по городу в поисках заветной ведуты — и непрерывная дрессура ментального тела, оттачивание мизансцен под черепной коробкой. Автоматическое письмо, исповедуемое Кондратьевым, таким образом, не только не противоречило самодисциплине, но обязывало к ней.

Некоторые приятели упрекали «Васю» в пренебрежении нормами русского языка, и этот упрёк трудно считать безосновательным. Кондратьевская фраза тяготеет к афоризму, но под натиском спонтанности то и дело оступается («наиболее стройные фразы зачастую несогласованны, как чисто автоматические», — пишет он в «Бутылке писем»), обрастая плеоназмами и переходя в медиумическую скоропись. Кондратьев умышленно берёт смещённые эпитеты и сочетания, странный подбор которых делает их по-особенному точными, а гордые галлицизмы соседствуют с произвольными словарными заменами: например, вместо французского «кафе» он использует латышское слово «кафейница». Всё это создаёт эффект лингвистической хрупкости, изящно-расхлябанной побежки чужеземца. Знакомые места показаны у Кондратьева с точки зрения «иностранца своего отечества» (как выразился Анциферов о Петербурге, но распространим это на самого Кондратьева как индивидуальную ипостась города). Его Петербург — пристанище иностранцев на русской службе, город, в котором «“Рукопись, найденная в Сарагосе” впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши острова свою “Жизнь Фауста”». Не забудем и английского писателя Саки, обитателя Большой Морской улицы, быстро освоившего здешний язык, — ещё одно дорогое автору «Прогулок» имя.

Когда читаешь Кондратьева — в особенности лучшую его вещь, повесть «Нигилисты», — нельзя отделаться от ощущения, что за всей его изломанной и как бы необязательной, слегка декоративной изысканностью скрываются невозможные, утопические — в духе обожаемых им сюрреалистов — устремления, несовместимые с компенсаторной эпохой накопления капитала, задачи, бросающие этой эпохе неявный, но экзистенциальный вызов, короче говоря, порывы, чреватые выбыванием за линейный предел ойкумены, который совпадает для петербуржцев с горизонтом невской дельты. Отбросив старинный дуализм блестящего фасада и зловещей изнанки, Кондратьев одушевил Петербург предчувствием универсальной тайны, энигмы планетарного масштаба, отважившись бросить все свои душевные силы и искушённый ум на предприятие по овладению этой тайной.

www.group-telegram.com/it/istoriaprozy.com/45

514 viewsedited  Jan 18 at 03:07

Василий Кондратьев. Прогулки.
СПб.: Митин журнал; Борей, 1993.
104 с. Тираж 300 экз.

Тираж «триста нумерованных экземпляров», у меня — № 243. Бледно-рыхлая, неравномерно выгоревшая синеватая обложка, ризографическая печать с изморосью чёрных точек, мутная плавниковая бумага, переплёт — мягкая тетрадка в 104 страницы на двух проржавелых скобках. Неопровержимая закономерность для книг 1990-х годов: чем беднее внешность полиграфического изделия, тем драгоценнее его содержимое. «Прогулки» — единственная прижизненная книга самого записного литературного денди своего времени, она носит посвящение «Милене» — жене Кондратьева и снабжена графикой Виктории Урман-Куслик: две иллюстрации эротико-декадентского толка и одна городская: молодой мечтатель в парусящем на ветру пальто у Невы, напротив шпиля Петропавловской крепости.

Судя по всему, Кондратьев обустроил некий внутренний театр, театр теней, или же «мнемонический театр», по его собственному выражению. То, что впоследствии станет пассажем очередного рассказа, сперва намечалось как эффект своего рода двойной экспозиции — наложения мизансцен ментального театра на внешний фасадно-парковый контур. «Самый любимый сюжет — о поэте, позабывшем стихи и странствующем по городу в ожидании такого совпадения в пейзаже, чтобы наконец упасть замертво», — говорится в повести «Соломон». (Нетрудно уловить в этом пассаже отзвук апологии совпадения у Бретона.) Работа поэтому шла в двух направлениях одновременно: рыцарские скитания по городу в поисках заветной ведуты — и непрерывная дрессура ментального тела, оттачивание мизансцен под черепной коробкой. Автоматическое письмо, исповедуемое Кондратьевым, таким образом, не только не противоречило самодисциплине, но обязывало к ней.

Некоторые приятели упрекали «Васю» в пренебрежении нормами русского языка, и этот упрёк трудно считать безосновательным. Кондратьевская фраза тяготеет к афоризму, но под натиском спонтанности то и дело оступается («наиболее стройные фразы зачастую несогласованны, как чисто автоматические», — пишет он в «Бутылке писем»), обрастая плеоназмами и переходя в медиумическую скоропись. Кондратьев умышленно берёт смещённые эпитеты и сочетания, странный подбор которых делает их по-особенному точными, а гордые галлицизмы соседствуют с произвольными словарными заменами: например, вместо французского «кафе» он использует латышское слово «кафейница». Всё это создаёт эффект лингвистической хрупкости, изящно-расхлябанной побежки чужеземца. Знакомые места показаны у Кондратьева с точки зрения «иностранца своего отечества» (как выразился Анциферов о Петербурге, но распространим это на самого Кондратьева как индивидуальную ипостась города). Его Петербург — пристанище иностранцев на русской службе, город, в котором «“Рукопись, найденная в Сарагосе” впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши острова свою “Жизнь Фауста”». Не забудем и английского писателя Саки, обитателя Большой Морской улицы, быстро освоившего здешний язык, — ещё одно дорогое автору «Прогулок» имя.

Когда читаешь Кондратьева — в особенности лучшую его вещь, повесть «Нигилисты», — нельзя отделаться от ощущения, что за всей его изломанной и как бы необязательной, слегка декоративной изысканностью скрываются невозможные, утопические — в духе обожаемых им сюрреалистов — устремления, несовместимые с компенсаторной эпохой накопления капитала, задачи, бросающие этой эпохе неявный, но экзистенциальный вызов, короче говоря, порывы, чреватые выбыванием за линейный предел ойкумены, который совпадает для петербуржцев с горизонтом невской дельты. Отбросив старинный дуализм блестящего фасада и зловещей изнанки, Кондратьев одушевил Петербург предчувствием универсальной тайны, энигмы планетарного масштаба, отважившись бросить все свои душевные силы и искушённый ум на предприятие по овладению этой тайной.

BY История прозы