Побывал на выставке художника Пинхаса Литвиновского. Вы о нем, как и я до последнего момента, наверняка ничего не слышали, но этому есть оправдание: среди прочих странностей типа поедания страниц с любимыми цитатами, Литвиновский не разрешал торговать своими картинами, а наследие завещал продать лишь в полном объеме — только все 6000 картин, только разом и только в одни руки. Так что работ его нет ни в одном музее мира, не считая частных коллекций с заказными портретами и, собственно, галереи Бейт Ави Хай в Иерусалиме, где был я.
Оставляя в стороне содержание самих картин (прикладываю несколько), интересно вот что. Литвиновский жил и работал в момент становления в Палестине еврейского государства и сотрудничества с политиками не гнушался. Получил от Моше Даяна дом в Иерусалиме, принял несколько государственных премий, а чаще Бен Гуриона рисовал разве что верблюдов. Хоть он и строил из себя затворника, адженда работ Литвиновского вполне понятна и сейчас: модернизация сионизма, создание национального израильского искусства — короче, make Jewish sexy again.
И вот я думаю. А чем Литвиновский отличается, например, от Ильи Глазунова, точно так же получившего от мэрии дом в центре города, писавшего портреты своих покровителей и рефлексировавшего на тему титульной нации? Кажется, что короткий ответ — ничем, хотя и понятно при этом, что для рядового посетителя выставки Литвиновского фамилия Глазунова — синоним самого низкого подхалимства перед властью и лубочной пошлости.
То есть нет, я тоже, разумеется, между Глазуновым и Литвиновским выбираю Литвиновского. Но смотря на его портреты раввинов и членов Кнессета, все же тихонько думаю про себя: может, не так уж и плох этот Глазунов? Хотя жаль, конечно, что не еврей.
Оставляя в стороне содержание самих картин (прикладываю несколько), интересно вот что. Литвиновский жил и работал в момент становления в Палестине еврейского государства и сотрудничества с политиками не гнушался. Получил от Моше Даяна дом в Иерусалиме, принял несколько государственных премий, а чаще Бен Гуриона рисовал разве что верблюдов. Хоть он и строил из себя затворника, адженда работ Литвиновского вполне понятна и сейчас: модернизация сионизма, создание национального израильского искусства — короче, make Jewish sexy again.
И вот я думаю. А чем Литвиновский отличается, например, от Ильи Глазунова, точно так же получившего от мэрии дом в центре города, писавшего портреты своих покровителей и рефлексировавшего на тему титульной нации? Кажется, что короткий ответ — ничем, хотя и понятно при этом, что для рядового посетителя выставки Литвиновского фамилия Глазунова — синоним самого низкого подхалимства перед властью и лубочной пошлости.
То есть нет, я тоже, разумеется, между Глазуновым и Литвиновским выбираю Литвиновского. Но смотря на его портреты раввинов и членов Кнессета, все же тихонько думаю про себя: может, не так уж и плох этот Глазунов? Хотя жаль, конечно, что не еврей.
Несколько часов назад я спонтанно прилетел в Рим. Читая новости про Франциска, я решил, что Ватикан сейчас — самое интересное место на Земле, и там надо быть. Планирую писать большой репортаж, а пока публикую путевые заметки в инсте. Подписывайтесь
Иван Жеянов
Несколько часов назад я спонтанно прилетел в Рим. Читая новости про Франциска, я решил, что Ватикан сейчас — самое интересное место на Земле, и там надо быть. Планирую писать большой репортаж, а пока публикую путевые заметки в инсте. Подписывайтесь
Вот и обещанный рассказ о поездке на похороны папы римского. Репортаж, а скорее, колонка. Enjoy!
Telegraph
Похороны по-францискански. Почему тихое прощание с папой римским — повод для демократических надежд
В конце апреля Ватикан и, как принято добавлять, «весь католический мир» простился с 266-м папой римским Франциском. После затяжного бронхита и осложнений на сердце в возрасте 88 лет он скончался в своей резиденции Каса-Санта-Марта на второй день Пасхи. Как…
Реабилитирую аватарку пятилетней давности. Так и не появилось за это время картинки, лучше передающей мое самоощущение. Эх!
Некоторые размышления на День Победы
Новодворская сказала однажды, что 9 мая мы празднуем победу фашистского СССР над нацистской Германией. И вот как эти ее слова соотнести с тем, что ее же отец воевал и дошел до Кенигсберга? Считать кощунством или горькой правдой?
На самом деле, ни противоречия, ни тем более кощунства тут нет — потому что не может в стране, где за время войны погибли 26 миллионов, быть в принципе никакого кощунства. Реальность такова, что каждый в России, от гендерно-небинарной феминистки с синими волосами до лысого нацбола с солнцеворотом на груди, — носитель общего горя и потомок выживших в мясорубке 20-го века.
В этом смысле портреты ветеранов в Бессмертном полку, цветы на могиле безымянного солдата, разговоры о пакте Молотова-Риббентропа и публикации отрывков из Рабичева с фронтовыми изнасилованиями на 9 мая — вопросы не кощунства или уважения, а права переживать свою трагедию так, как считаешь нужным. Права на сложность.
Есть такой фильм «Три Цвета», польского режиссера Кшиштофа Кесьлевского. В нем главная героиня Жюли попадает в аварию, где погибает вся ее семья, и единственная выживает. Когда позже ей пересказывают последние слова ее мужа, она начинает смеяться — его предсмертный бред оказывается строчкой из ее любимого анекдота. Люди смотрят и не могут понять, как может она смеяться над смертью близкого. И только Жюли знает, что того ее муж и хотел.
Когда государство начинает диктовать мне список эмоций, на которые я имею право 9 мая, оно отбирает у меня близких. Превращает деда-ветерана, который под конец жизни ненавидел Совок и материл парад Победы, в лозунг, в истукана, в идеологическую дубинку. Но Жюли имеет право смеяться над мужем в трауре — это он перед смертью рассказал ей анекдот. А я имею право на сложное отношение к Победе — это мои предки отдали за нее свои жизни.
Долг потомка ветеранов (простите уж за этот пафос) — не принести к памятнику гвоздику, а сохранить память. Объемную, сложную, противоречивую, для кого-то оскорбительную, но настоящую: с самоотверженностью и предательством, обороной Москвы и разделом Польши, подвигами солдат и преступлениями командования. Сохранить ее и не позволить государству национализировать свое горе, о чем всегда мечтает любая власть.
Так что 9 мая я говорил и буду говорить и о каннибализме в Ленинграде, и о героической защите Москвы. Потому что и на то, и на то имею право. Ну а всем, кто считает, что они обладают монополией на патриотизм, возвращаю цитату Шостаковича. Когда после войны на него посыпались обвинения в антинародности, он сказал так: «Я думал, что я тоже немножко народ». И был прав.
Новодворская сказала однажды, что 9 мая мы празднуем победу фашистского СССР над нацистской Германией. И вот как эти ее слова соотнести с тем, что ее же отец воевал и дошел до Кенигсберга? Считать кощунством или горькой правдой?
На самом деле, ни противоречия, ни тем более кощунства тут нет — потому что не может в стране, где за время войны погибли 26 миллионов, быть в принципе никакого кощунства. Реальность такова, что каждый в России, от гендерно-небинарной феминистки с синими волосами до лысого нацбола с солнцеворотом на груди, — носитель общего горя и потомок выживших в мясорубке 20-го века.
В этом смысле портреты ветеранов в Бессмертном полку, цветы на могиле безымянного солдата, разговоры о пакте Молотова-Риббентропа и публикации отрывков из Рабичева с фронтовыми изнасилованиями на 9 мая — вопросы не кощунства или уважения, а права переживать свою трагедию так, как считаешь нужным. Права на сложность.
Есть такой фильм «Три Цвета», польского режиссера Кшиштофа Кесьлевского. В нем главная героиня Жюли попадает в аварию, где погибает вся ее семья, и единственная выживает. Когда позже ей пересказывают последние слова ее мужа, она начинает смеяться — его предсмертный бред оказывается строчкой из ее любимого анекдота. Люди смотрят и не могут понять, как может она смеяться над смертью близкого. И только Жюли знает, что того ее муж и хотел.
Когда государство начинает диктовать мне список эмоций, на которые я имею право 9 мая, оно отбирает у меня близких. Превращает деда-ветерана, который под конец жизни ненавидел Совок и материл парад Победы, в лозунг, в истукана, в идеологическую дубинку. Но Жюли имеет право смеяться над мужем в трауре — это он перед смертью рассказал ей анекдот. А я имею право на сложное отношение к Победе — это мои предки отдали за нее свои жизни.
Долг потомка ветеранов (простите уж за этот пафос) — не принести к памятнику гвоздику, а сохранить память. Объемную, сложную, противоречивую, для кого-то оскорбительную, но настоящую: с самоотверженностью и предательством, обороной Москвы и разделом Польши, подвигами солдат и преступлениями командования. Сохранить ее и не позволить государству национализировать свое горе, о чем всегда мечтает любая власть.
Так что 9 мая я говорил и буду говорить и о каннибализме в Ленинграде, и о героической защите Москвы. Потому что и на то, и на то имею право. Ну а всем, кто считает, что они обладают монополией на патриотизм, возвращаю цитату Шостаковича. Когда после войны на него посыпались обвинения в антинародности, он сказал так: «Я думал, что я тоже немножко народ». И был прав.
Недавно наткнулся на вот такую картинку — средневековое изображение хлопчатника. Европейцы до XVI века об этом растении слышали мало и за неимением необходимого вокабуляра описывали его как могли — через известные предметы. Прекрасная иллюстрация того, как люди понимают новое через призму изученного старого, упуская принципиальные детали. Размышления большинства политологов, жонглирующих историческими аналогиями, очень на это похожи: схемы стройные, но к истине близки настолько же, насколько овцы на палках близки к строению хлопчатника.
Взял интервью у социолога Виктора Вахштайна о Прогрессе с большой буквы П и тех, кто в него верит. Вот хороший момент:
«Свобода передвижения, свобода высказывания, экономические и политические свободы — не синонимы. Но праволиберальный нарратив связал их друг с другом и превратил в антоним "государства". В итоге свобода стала пониматься как, прежде всего, свобода от государственного принуждения. И вот уже вчерашний прогрессист, распечатывая желтый конверт с очередным письмом от немецких органов власти, с тоской вспоминает о "Госуслугах" и гонит от себя мрачные мысли о неравномерности прогресса. И да, это проблема именно праволиберальных прогрессистов. Потому что только в их картине мира индивидуальная свобода (понятая, как свобода и от государства, и от "мнения толпы") — абсолютная ценность. Так что, столкнувшись с европейскими реалиями, часть моих знакомых правых либералов мутировали в либертарианцев. А левых либералов — в левых радикалов, которые больше не верят в прогресс человечества, но верят в то, что мир спасет антиимпериалистическая революция».
Полный текст здесь
«Свобода передвижения, свобода высказывания, экономические и политические свободы — не синонимы. Но праволиберальный нарратив связал их друг с другом и превратил в антоним "государства". В итоге свобода стала пониматься как, прежде всего, свобода от государственного принуждения. И вот уже вчерашний прогрессист, распечатывая желтый конверт с очередным письмом от немецких органов власти, с тоской вспоминает о "Госуслугах" и гонит от себя мрачные мысли о неравномерности прогресса. И да, это проблема именно праволиберальных прогрессистов. Потому что только в их картине мира индивидуальная свобода (понятая, как свобода и от государства, и от "мнения толпы") — абсолютная ценность. Так что, столкнувшись с европейскими реалиями, часть моих знакомых правых либералов мутировали в либертарианцев. А левых либералов — в левых радикалов, которые больше не верят в прогресс человечества, но верят в то, что мир спасет антиимпериалистическая революция».
Полный текст здесь
Полигон
Кто здесь самый главный прогрессист? Виктор Вахштайн о корнях раскола среди либералов - Полигон
О расколе между либералами и том, как формируются представления людей о политическом идеале, «Можем объяснить» поговорил с социологом Виктором Вахштайном.
Несколько дней назад у сотрудников редакций Individuum и Popcorn Books, входящих в холдинг «Эксмо», прошли обыски, которые закончились ожидаемыми арестами. Основанием стало обвинение их в экстремизме якобы из-за выпущенных ранее книг на ЛГБТ-тематику. Самая громкая из них — роман «Лето в пионерском галстуке». О нем вы наверняка слышали.
Дело это страшное, важное — и вот почему.
Историю эту можно было бы считать закономерным развитием репрессивной логики, если бы не новообнаруженное обстоятельство — судебный иск против Individuum, поданный Константином Малофеевым, с требованием уничтожить тираж книги «Крипта» о его валютных спекуляциях на криптобирже.
Я не знаю, кто стоит за «делом издателей», но знаю, что Малофеев — один из самых мрачных персонажей современной России. Представить, что его юристы состряпали иск с модным заходом через пропаганду ЛГБТ, чтобы убрать с полок «Крипту», лично мне несложно совсем.
Привет всем, кто мечтает с помощью репрессивных законов восстановить милые его сердцу ценности. Вчитайтесь в эту историю и поймите: не будет никаких ценностей, не будет никакой милоты. Будут только новые рычаги для ломания хребтов, а допущены к ним будут большие дяди, которые вам, как Синьор Помидор Клубничке, только фантик от съеденной конфеты понюхать дадут — снимут с полок компрометирующие их расследования и скажут, что с пидорами поборолись.
Дело это страшное, важное — и вот почему.
Историю эту можно было бы считать закономерным развитием репрессивной логики, если бы не новообнаруженное обстоятельство — судебный иск против Individuum, поданный Константином Малофеевым, с требованием уничтожить тираж книги «Крипта» о его валютных спекуляциях на криптобирже.
Я не знаю, кто стоит за «делом издателей», но знаю, что Малофеев — один из самых мрачных персонажей современной России. Представить, что его юристы состряпали иск с модным заходом через пропаганду ЛГБТ, чтобы убрать с полок «Крипту», лично мне несложно совсем.
Привет всем, кто мечтает с помощью репрессивных законов восстановить милые его сердцу ценности. Вчитайтесь в эту историю и поймите: не будет никаких ценностей, не будет никакой милоты. Будут только новые рычаги для ломания хребтов, а допущены к ним будут большие дяди, которые вам, как Синьор Помидор Клубничке, только фантик от съеденной конфеты понюхать дадут — снимут с полок компрометирующие их расследования и скажут, что с пидорами поборолись.
Я не понимаю, почему об этом никто не пишет, но вообще-то сегодня российский режиссер Маша Чёрная взяла в Каннах приз за док о московском андеграунде военного времени. Ау!
В Международный день защиты детей, кажется, повелось публиковать добрые тексты о триумфе невинности над цинизмом, коих сейчас и в будние не хватает. Так что вот и моя история по случаю.
Произошла она в невообразимом 2020 году на выставке «Младшие Брейгели и их эпоха» в подмосковном музее «Новый Иерусалим», который я посетил в компании своей сестры, тогда 11 лет от роду (отметим иронию ситуации — строки эти пять лет спустя ваш покорный слуга пишет, сидя в Иерусалиме, причем в самом что ни на есть старом).
Тут нужно сказать пару слов о родовом древе Брейгелей. У Питера Брейгеля, the Брейгеля, автора Охотников на снегу и обложки «Горгорода» (шутка), было два сына: Питер и Ян. Питер пошел по стопам отца — писал библейские сцены и иллюстрировал фламандские пословицы, Ян же выбрал нишу более прикладную. Не то что младший был совсем дурак, но занимался он в основном салонным искусством — писал натюрморты, пейзажи и в истории живописи место занял гораздо более беспонтовое.
Так вот. Преисполненный подросткового максимализма, я, конечно, сразу потащил сестру к картинам Питера Петровича (того, что про Библию) — рассказывать о Добром пастыре и Неверном пастухе.
Оголтелый мой ликбез, однако, на нее не действовал. Избиение младенцев не заходило, зато от натюрмортов Яна Брейгеля в соседнем зале она испытывала абсолютное восхищение.
— Саша, дорогая, ну на что тут смотреть? Сорняки. Пойдем, я тебе сказки интересные расскажу, — снобствовал я.
— Мне кажется, тут есть что-то... нереальное.
— И что же?
— Не знаю…
— Еще бы слюну пустила, — подумал я (до сих пор стыдно), однако в присутствии фламандцев сдержался, — ладно… давай почитаем.
Нахожу по названию картины, висящей перед нами (Цветы в деревянной кадке), соответствующую статью, из которой узнаю, что на ней изображен… невозможный букет. Что состоит он из 400 видов растений, цветущих в разное время года, что на составление композиции у Яна Брейгеля ушел почти год, а главное — что все это ребенок почувствовал, просто посмотрев на картину.
— Вау, — выдавил я из себя, — круто.
Так я понял, что дети видят то, чего не видят взрослые. Сволочи, что сказать.
Произошла она в невообразимом 2020 году на выставке «Младшие Брейгели и их эпоха» в подмосковном музее «Новый Иерусалим», который я посетил в компании своей сестры, тогда 11 лет от роду (отметим иронию ситуации — строки эти пять лет спустя ваш покорный слуга пишет, сидя в Иерусалиме, причем в самом что ни на есть старом).
Тут нужно сказать пару слов о родовом древе Брейгелей. У Питера Брейгеля, the Брейгеля, автора Охотников на снегу и обложки «Горгорода» (шутка), было два сына: Питер и Ян. Питер пошел по стопам отца — писал библейские сцены и иллюстрировал фламандские пословицы, Ян же выбрал нишу более прикладную. Не то что младший был совсем дурак, но занимался он в основном салонным искусством — писал натюрморты, пейзажи и в истории живописи место занял гораздо более беспонтовое.
Так вот. Преисполненный подросткового максимализма, я, конечно, сразу потащил сестру к картинам Питера Петровича (того, что про Библию) — рассказывать о Добром пастыре и Неверном пастухе.
Оголтелый мой ликбез, однако, на нее не действовал. Избиение младенцев не заходило, зато от натюрмортов Яна Брейгеля в соседнем зале она испытывала абсолютное восхищение.
— Саша, дорогая, ну на что тут смотреть? Сорняки. Пойдем, я тебе сказки интересные расскажу, — снобствовал я.
— Мне кажется, тут есть что-то... нереальное.
— И что же?
— Не знаю…
— Еще бы слюну пустила, — подумал я (до сих пор стыдно), однако в присутствии фламандцев сдержался, — ладно… давай почитаем.
Нахожу по названию картины, висящей перед нами (Цветы в деревянной кадке), соответствующую статью, из которой узнаю, что на ней изображен… невозможный букет. Что состоит он из 400 видов растений, цветущих в разное время года, что на составление композиции у Яна Брейгеля ушел почти год, а главное — что все это ребенок почувствовал, просто посмотрев на картину.
— Вау, — выдавил я из себя, — круто.
Так я понял, что дети видят то, чего не видят взрослые. Сволочи, что сказать.
Ну что же, вот и настал тот день, когда вашего покорного слугу, доброго вашего приятеля, внесли в список иноагентов. Я там пока еще не полноправный ИА, а только «аффилированный с...», не капитан, а поручик, так сказать.
Имеется, не скрою, некоторый соблазн послать нахуй Минюст и гордо заявить, что журналистикой я продолжу заниматься несмотря на любые запреты (что правда), но этот жанр себя уже изжил. Лучше кратко расскажу вам свою историю, тем более что поста-знакомства за время существования этого канала тут так ни разу и не выходило.
Осознанная моя жизнь началась в 15 лет, когда я принял первое в жизни самостоятельное решение уехать учиться за границу. Школа меня тогда достала не поверхностно, как порой бывает в этом возрасте, а вполне фундаментально, и я пообещал себе исправить ее. Мотивация отъезда была для меня однозначной — собрать опыт международного образования, вернуться и открыть собственную школу. Изменить российскую образовательную систему. Максимализм, конечно, но вот так.
При переезде в каждую новую точку на глобусе (а перескакивая с гранта на грант, в последующие годы я успел поочередно отучиться в Армении, США, Испании и Израиле) я говорил на собеседовании одно и то же: «У вас я гость и спасибо за теплый прием, но ориентация моя — Россия».
Пока мои сверстники в Москве обживались на госслужбе, я шарился по библиотекам западных университетов, мечтая о возвращении домой. Посмотрел бы я, как некоторые из моих одноклассников, разящих одеколоном карьеристов, поступивших за взятку в Губкинский, учились бы на историческом факультете на испанском. Я вот на отлично учился.
Летом я приезжал в Москву, чтобы делать детский лагерь, который должен был стать плацдармом для старта моей образовательной революции. Мы снимали с детьми фильмы, ставили спектакли, писали рассказы, я консультировал родителей по вопросам поступления. Концепция лагеря мне, кстати, до сих пор кажется актуальной: две недели проектной работы и выставка в конце смены. Вход — по билетам. Доход с продаж — на благотворительность.
А потом случилась блядская эта война, и возвращение домой стало невозможным. Не потому даже, что опасно — просто стало понятно, что заниматься образованием в России без потери себя я уже не смогу: фонд, с которым мы работали, засветился в иноагентских разборках, преподаватели эмигрировали и даже «Аквариум», который я ставил на колонке каждое утро в лагере, оказался под запретом.
Где-то там, на фоне потери мечты, и вошла в мою жизнь журналистика. The rest is history.
Вывода нет. Просто небольшая зарисовка о том, кого сегодня вносят в список иноагентов. И фотография, на которой я себе нравлюсь.
С Днем России, кстати.
Имеется, не скрою, некоторый соблазн послать нахуй Минюст и гордо заявить, что журналистикой я продолжу заниматься несмотря на любые запреты (что правда), но этот жанр себя уже изжил. Лучше кратко расскажу вам свою историю, тем более что поста-знакомства за время существования этого канала тут так ни разу и не выходило.
Осознанная моя жизнь началась в 15 лет, когда я принял первое в жизни самостоятельное решение уехать учиться за границу. Школа меня тогда достала не поверхностно, как порой бывает в этом возрасте, а вполне фундаментально, и я пообещал себе исправить ее. Мотивация отъезда была для меня однозначной — собрать опыт международного образования, вернуться и открыть собственную школу. Изменить российскую образовательную систему. Максимализм, конечно, но вот так.
При переезде в каждую новую точку на глобусе (а перескакивая с гранта на грант, в последующие годы я успел поочередно отучиться в Армении, США, Испании и Израиле) я говорил на собеседовании одно и то же: «У вас я гость и спасибо за теплый прием, но ориентация моя — Россия».
Пока мои сверстники в Москве обживались на госслужбе, я шарился по библиотекам западных университетов, мечтая о возвращении домой. Посмотрел бы я, как некоторые из моих одноклассников, разящих одеколоном карьеристов, поступивших за взятку в Губкинский, учились бы на историческом факультете на испанском. Я вот на отлично учился.
Летом я приезжал в Москву, чтобы делать детский лагерь, который должен был стать плацдармом для старта моей образовательной революции. Мы снимали с детьми фильмы, ставили спектакли, писали рассказы, я консультировал родителей по вопросам поступления. Концепция лагеря мне, кстати, до сих пор кажется актуальной: две недели проектной работы и выставка в конце смены. Вход — по билетам. Доход с продаж — на благотворительность.
А потом случилась блядская эта война, и возвращение домой стало невозможным. Не потому даже, что опасно — просто стало понятно, что заниматься образованием в России без потери себя я уже не смогу: фонд, с которым мы работали, засветился в иноагентских разборках, преподаватели эмигрировали и даже «Аквариум», который я ставил на колонке каждое утро в лагере, оказался под запретом.
Где-то там, на фоне потери мечты, и вошла в мою жизнь журналистика. The rest is history.
Вывода нет. Просто небольшая зарисовка о том, кого сегодня вносят в список иноагентов. И фотография, на которой я себе нравлюсь.
С Днем России, кстати.