У прозорливого Льюиса есть фраза, которая не прошла проверку временем. Причем даже удивительно, ведь он не самый большой оптимист по части человеческой природы.

Культ похоти куда хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже становится культом.

Прекрасная, тонко сформулированная мысль. Что угодно, возведённое в культ, кроме Бога, начнет действовать на вас разрушительно. Вторая заповедь.

Эти строки написаны лет за 15-20 до триумфа сексуальной революции на западе. И как изменился мир меньше чем за столетие, ведь сегодня можно утверждать буквально противоположное сказанному. Культ похоти канонизирован и и стал общим местом в развлекательных программах и трендах социальных сетей, а материнской любови очень легко попасть под обвинения в «яжематеринстве», и в целом токсичности всех мастей.

Я будто бы занимаюсь морализаторством, хотя и в мыслях не было. Неоднократно писал прежде, что эротическое чувство это хорошо, и даже юмор на тему вполне может быть уместен, при должной дозировке и компании. Однако подобная перемена смысла, казалось бы, очевидных слов – плохой симптом для всех нас.

Пару месяцев назад язычник Илья Янсен в интервью Святу Павлову сказал, что русский политеист может брать за основу любой индоевропейский пантеон. И на его базе конструировать себе божеств для поклонения.

Не могу отделаться от мысли, что всем русским неоязычникам надо бы тогда стать индуистами. Потому что вот вам непрерывная индоевропейская традиция, сохранившая преемственность от блаженных ведических времен. А для традиции непрерывность – один из важнейших критериев.

Однако наши политеисты предпочитают довольствоваться крохами, что заботливо сохранили для них христианские писатели вроде Снорри. При помощи фантазии из этих крох можно вырастить солидные системы (так Нечкасов делает). Вероятно, потому что иначе пришлось бы отложить басни про «веру праотцов», викингский пафос, одноглазого Одина – а всё это 99.9% маркетингового успеха неоязычества.

И, в целом, всех рожденных чтобы «фэнтези сделать былью» можно понять. Я тоже люблю германскую героику, дремучую финно-угорскую хтонь, купаловские костры, но я понимаю, что теперь это здорово смотрится лишь на страницах книг, где автор – творец и вседержитель. Когда это вырывается в реальную жизнь – выходит либо комично, либо жутко. Хотя, как отмечал недавно, вырываться оно будет всё больше.

В секулярном мире красота – последний отблеск Божественного. Его силятся затенить утверждениями об отсутствии объективно прекрасного, о «красоте в глазах смотрящего», но все подобные заявления в итоге просто приходят к эстетизации уродства.

А в мире есть прекрасное и безобразное, также как есть и добро со злом. И между этими полюсами есть строгая черта. Ее очень трудно провести и указать с точностью «вот она», но только начни отрицать эту черту и мигом станешь прославлять мерзость. Потому что отрицание объективного блага и объективной красоты неминуемо требует прославления мерзости, иначе не сработает.

К счастью, люди обречены на красоту. Чувство прекрасного (пусть оно и разнится в нюансах) – это то, что связывает род людской через эпохи, этносы и языки.

Роман Донны Тартт «Щегол» заканчивается важным абзацем. Я приведу его и оставлю без пояснения, сами поймёте, но именно это я и имел в виду выше:

И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна. Не только катастрофы и забвение следовали за этой картиной сквозь века — но и любовь. И пока она бессмертна (а она бессмертна), есть и во мне крохотная, яркая частица этого бессмертия. Она есть, она будет. И я прибавляю свою любовь к истории людей, которые тоже любили красивые вещи, выглядывали их везде, вытаскивали из огня, искали их, когда они пропадали, пытались сохранить их и спасти, передавая буквально из рук в руки, звучно выкликая промеж осколков времени следующее поколение тех, кто будет любить их, и тех, кто придет за ними.

Я отношусь к свободе как к духовному понятию, и политический смысл его от меня ускользает. Нет, Исайя Берлин с его позитивной и негативной свободами мне знаком, однако обе этих свободы представляются мне муляжами.

Борьба за свободу – это всегда бег к какой-то новой форме угнетения. Меняются угнетаемые и их самощущение, меняются средства угнетения. А угнетение и несвобода всегда на месте.

Если же всё-таки признать право называться свободой за тем редким состоянием снижения внешнего контроля и ростом возможностей для инициативы – то оно в истории случается лишь фрагментарно, редкими вспышками. Мир первобытного охотника, или крестьянина до «феодальной революции», или пользователя интернета нулевых – результат краткого стечения обстоятельств.

Поэтому мне всегда представляется совершенно нелепым описание истории, как процесса возрастания свободы. Честно говоря, я даже не знаю как в эпоху социальных сетей, прогрессирующих систем распознавания лиц, смартфонов и госуслуг можно вообще верить, что ты стал свободнее, чем твой, скажем, прадедушка.

Чем раньше понимаешь, что свобода не обретается в политической борьбе, а Истина не побеждает на выборах – тем больше у тебя в жизни останется времени для по-настоящему важных вещей.

Пора заводить отдельную рубрику о прочитанном с сыном, но пока просто так. В общем, читал ему недавно «Руслана и Людмилу» и понял, что Пушкин играючи разрешил одну из сложнейших проблем, на которой спотыкаются современные авторы «славянского фэнтези».

Речь о проблеме выбора имён для героев, разумеется.

Потому что какой современный текст ни открой – там сплошь всевозможные долбославы и мудомиры (простите). И я даже не осуждаю авторов, ибо очень трудно подобрать герою славянское имя и не вызвать в памяти определённые смысловые ряды. То есть авторская ошибка в выборе имени либо оставит читателя на фольклорном мелководье, либо отошлет к самым обыденным и замусоленным массовой культурой фольклорным образам. В худшем же случае вызовет ассоциации со стремными книжками про «удар славянских богов» и бородатыми волхвами на обложке.

Даже у таких мэтров жанра как пан Сапковский (хотя Ведьмак и не вполне славянское фэнтези) есть имена вроде эмм… Мышовура…

А Пушкин для главного героя переделывает имя всем известного тогда Еруслана Лазаревича, из русской адаптации Шахнаме. Получается коротко и звучно «Руслан». И сразу отсылает в эпической литературной традиции. И даже слово «Русь» слышится, происхождение которого также затенено.

Другие имена тоже хороши. Ратмир, хотя и назван хазарским ханом, отлично вписывается в русский по сеттингу эпос. Имя встречается и русской и в западнославянской истории, но не заезжено. Сохраняет и понятную этимологию и нужную для поэтического произведения хлесткость.

То же с Рогдаем. Который, судя по всему, – летописный «Рагдай Удалой». О нем мало сказано в источниках, но именно в этом и талант – ухватить редкое и единственно тебе нужное.

С Фарлафом проще, тут явное скандинавское «Фрелав», которое фигурирует и в договоре Олега с Византией приведенном в ПВЛ.

Короче говоря, тот момент, когда лучшее славянское фэнтези было написано более 200 лет назад. Благо, Пушкин – фигура с почти мифологическая, так что и конкурировать с ним современным авторам не нужно (или не благо).

Справедливый комментарий. Мне и самому название «восточноевропейское фэнтези» нравится больше. Однако «славянское» – это привычный ярлык, которым именуется все имеющее отношение к региону. Та же Семенова тоже не о славянах «в вакууме», как и примерно каждый текст по теме.

Я каждый год пишу что-то о Рождестве. Получается обычно довольно пафосно, однако в этот раз подумалось, что Рождество – это праздник в который по бытовым меркам все пошло совершенно не по плану.

Да, участники тех великих событий – святые люди, наполненные Божественной благодатью, и всё-таки, представьте, вашей жене со дня на день рожать, а государство вдруг требует от вас, чтоб вы везли её в другой город на осле.

В такой ситуации единственное о чём бы молился я: «Господи, только бы успеть доехать», ведь роды – штука опасная даже сегодня, не говоря уже о двух тысячелетиях назад. Но нет, роды начинаются прямо в пути.

Нет систем бронирования, удобных приложений и даже телефонов – а гостиницы переполнены. Нет и социальных больниц. Рожать приходится в полной, говоря современным языком, антисанитарии, в хлеву.

Знаете, почему я не святой? Потому что будь я героем такой истории, наверняка обратился бы к Богу с ропотом: «слушай, Ты поставил нас делать благое, даже великое дело, неужели нельзя хоть чуточку помочь?». Ведь чего Богу стоит сдвинуть перепись населения на месяц другой? Или найти одно местечко в гостинице? Но святое семейство не ропщет, оттого оно и святое.

Много позже, когда апостол Пётр захочет с мечом в руках защищать Христа от ареста, Спаситель остановит его:

…или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?

Так и в ночь Рождества в нашем мире странствовала невзрачная и неприкаянная супружеская чета, в духовном же легионы ангелов прославляли тайну Боговоплощения. И эта Мощь, пройдя границу между мирами малой точкой, начала расходиться во все концы вселенной. Так, что эту Славу мы видим и явственно чувствуем даже сегодня.

День неустроенности стал днем Чуда и Славы. Христос рождается – славите!

Славите же?

Разговор о национальном и этническом часто ведется так, будто эти явления должны в любую эпоху проявляться одинаково. Ну, то есть берутся национальные категории современности и сравниваются с прошлым, если что-то не совпадает, то это повод сказать «вот видите, все в 19 веке изобрели».

На том конструктивизм с инструментализмом и держатся. Ну ладно, не целиком, но значительная часть их аргументации.

В то время как этническая самоартикуляция и не может выглядеть однообразно во все эпохи. На это влияет масса факторов: уровень грамотности, социальная структура, экономический уклад и т.д. Радикальное изменение всего перечисленного с началом Нового времени породило нации модерна. Но появления этих общностей и национальных государств не отменяет извечной человеческой склонности превращать культурные, лингвистические, фенотипические и религиозные различия в этнические границы.

Просто в каждую эпоху меняется сила и проницаемость подобных границ.

Тоси Ёсида. Восход солнца.

У Гидденса есть мысль, что современные сложности с формированием идентичности связаны в значительной степени с разрывом пространственных и временных координат места действия личности.

Скоростной транспорт, ещё более скоростной интернет – с ними очень легко потерять себя в пространстве реального и нереального. В усилиях, прикладываемых при перемещении из одной точки в другую, рождается связь с местом. Либо с тем, которое покинул – тоска по Родине. Либо с тем, куда приехал – «я столько сил приложил, чтобы сюда добраться». Если перемещение дается тебе без усилий, то и смена места становится рутиной.

Информационный мир тоже работает в этом направлении. Избитый тезис, что виртуальный мир затмевает реальный – вполне актуален. Нейросети мгновенно имаджинируют твою мысль, опережая воображение и тем самым притупляя его. И это при том, что и без нейросетей онлайн-пространство полнилось навязчивым контентом на любой вкус. Трудно определить себя в серой реальности, когда есть возможность вечной ризомой прорастать то в одну сторону, то в другую в сети.

Не говоря уже о том, что в реальности надо «принять себя» – в суровом консервативном смысле – «Вот я, и вот мой путь. Ну, с Богом». А виртуальность позволяет перебирать личины хоть до самой смерти.

Во времени индивид сегодня тоже потерян. Классические образы основных идентичностей опираются на прошлое, тогда как смотреть человеку ХХI века предлагается всегда «в завтра». Иначе ведь можно отстать в вечной конкуренции за всё на свете. Или же наоборот – «жить настоящим». И все три категории – прошлое-настоящее-будущее – оторваны друг от друга. А более других оторвано прошлое. Про Вечное – вообще молчу.

Без примирения со временем и пространством – себя не определить. Можно лишь остаться навечно скитальцем без пола, Бога, родины, дела. Катиться обреченным астероидом по бескрайней и безначальной темноте Вселенной.

Внезапные соседи на полке Буквоеда.

Там уже кончается, но для заказа доступна.

На днях не раз натыкался, на обсуждение заявления Алис Вайдель (из «Альтернативы для Германии») в интервью Илону Маску, что Ельцин был скином Гитлер был коммунистом.

Понятно, заявление Вайдель – следствие усталости от привычки левых и либеральных спикеров любое консервативное движение записывать в нацисты. Нацизм вообще любят представлять как «измену ценностям Просвещения», реванш чуть ли не традиционалистов, что конечно же бред.

Нацизм – плоть от плоти Просвещенческого проекта. Это проявляется во всем. В стремлении обязательно подвести под свои людоедские выкладки «научную базу», ну, то есть мы не просто так решили геноцид устроить, у нас тут исследования, черепомерки и всё такое. В иступленном упоении техникой и машиной. В стремлении даже массовые убийства проводить с механическим педантизмом.

Примитивный гитлеровский магизм интересным образом рифмуется со всплеском интереса к магии на заре Нового времени (когда и случилась большинство антиведовских процессов). Потому что магизм – во многом модерновое мышление, стремление повелевать посредством алгоритма действий.

Нацизм – это оккультный прогрессизм.

Модерновая идея прогресса через уродливый союз рационального и оккультного в нелепом исполнении недоучек из НСДАП. То есть вполне себе обычная идеология Нового времени. Ну а поскольку идеологии Нового времени все суть об одном, Гитлера можно называть хоть либералом, хоть анархо-феминистом.

Увидел новость, что коуч по снятию стресса покончила с собой из-за стресса.

И случаи такого рода давно не редкость. Разводятся те, кто учил семейным ценностям. Впадают в приступы ярости мастера по управлению эмоциями. И так далее. Обесценивает ли это их советы? В каком-то смысле да. Ведь тут всё тот же древний вопрос: «быть или казаться».

Но с другой стороны – вероятно такие люди просто взялись за свою душевную боль. Люди говорят и пишут о вещах, которые тревожат их самих. Да, советы в духе «как победить депрессию» от самоубийцы не внушают доверия. Но возможно именно в таких книгах есть нечто настоящее и искреннее о названном душевном состоянии. Человек писал о том, с чем знаком не по наслышке. Писал, вероятно, о главной битве своей жизни, в которой он проиграл.

Но именно поражения наиболее поучительны. За одного битого двух небитых дают. Такую книгу не будешь бездумно воспринимать, точно список непреложных указаний. По такой книге пойдешь как по маршруту пропавшей экспедиции, пытясь понять, где же совершена ошибка, и что привело к трагедии.

Подобные новости всегда вызывают много иронии, хотя по-моему это скорее повод приглядеться по-внимательнее. Если б я читал книжки от коучей – то только от таких. Сбитые летчики часто интереснее успешно долетевших.

Читать про Русь и Орду в ленте становится утомительным.

Вообще, любое государство и любой народ в своей истории проходят через весьма разнообразные взаимодействия с другими государствами и народами. Воюют и торгуют, побеждают и проигрывают, завоёвывают и бывают завоёваны – и это, конечно же, накладывает на них отпечаток.

Орда в нашей истории – удобный ярлык (ха, почти каламбур). Либералы любят лепить его, чтоб обличать кровавый режим (царский, красный, нынешний – какой угодно). Евразийцы, чтобы как-то уравновесить слишком уж очевидную связь России с западной христианской (именно с христианской, а не западной вообще) цивилизацией. Удобно, короче. Есть яркий набор образов, который можно поставить на службу своим идеологическим целям.

Русским же вполне достаточно быть русскими. Наши праотцы что-то позаимствовали у степняков, да. Саблю, например. И этой саблей степняков же и покрошили. И ещё много кого. Но Ордой их это не сделало. Наоборот, Россия пришла туда, где кочевала Орда. Построила белокаменные церкви и кремли, классические и барочные дворцы, университеты и библиотеки. Орда проиграла, сжалась и нет её больше.

Испанцы не говорят «мы – мавры» (пока, по крайней мере). Персы не называют себя тюрками. Потому что история сложная штука. И редко кому приходит в голову заявлять «мы построили империю, благодаря тем азиатам, что сожгли десятки наших городов, подрезав крылья на взлете, а потом пару веков экономически эксплуатировали». А нет, у нас в стране не так уж и редко.

Старик Хабермас полагал, что национальная идентичность призвана добавить эмоций в сухую и абстрактную идею государственно-гражданской солидарности.

Всё то же старое геллнеровское «не нация создаёт государство, а государство нацию». И это, конечно, верно в отношении народов, кои выходя из колониальной зависимости, слепо ухватились за миражи западных институтов и заполнили весь земной шар парламентами и президентами, за которыми проглядывают бусы и тряпки всё тех же племенных вождей.

Но если государство росло вместе народом, росло из его истории, то «одухотворять» его «нацией» нет нужды. По идее, институты в своих названиях, истории возникновения и сути должны воплощать народную судьбу, отражать бег народа сквозь время. Государства, пришедшие к модерну естественным путем (насколько это вообще может быть естественным), в известной мере этим обладают.

Те же, кто обезьянничал, нуждаются в подгонке собственной истории (часто изобретённой) под западный национальный трафарет.

Это, в общем, дело вкуса, но президенты в большей части мира – ужасно неэстетичная история.

По-моему, на бурно обсуждаемый ЖЖ-пост Захара Прилепина надо реагировать не: «о ужас, Захар Прилепин написал донос!», а «о ужас, Захар Прилепин опять забыл принять таблетки».

Ну серьезно, быть монархистом не преступление, в чем суть доноса-то? А вот сама по себе привычка составлять списки, а потом списки списков, и горевать о наличии в России монархистов, когда идет война (не с монархистами) – это уже очевидная шиза.

Сегодня мне исполняется 31 год. В этот год жизни сбудется то, о чем я мечтал с самого детства.

Я наконец возьму в руки собственную книгу.

Я работал над книгами и до этого, но только в качестве составителя и редактора. Моя имя ещё никогда не значилось на обложке.

Мой литературный первенец — «Здесь был Достоевский». Это сборник текстов о родном человеке, о моем любимом писателе. От коротких заметок, сделанных во время поездок в метро, до длинных академических статей.

Я публиковал эти тексты на разных площадках в течение последних шести лет. Теперь они будут собраны под одной обложкой.

Если все сложится, «Здесь был Достоевский» выйдет в марте. На книгу можно оформить предзаказ по сниженной цене в 600 рублей.

Если хотите поздравить с днем рождения, то предзаказ — лучший подарок.

Подробнее о замысле книги можно прочесть в тексте главреда издательства Ruinaissance, по инициативе которого она и появится на свет.

P. S. Авторам дружественных каналов буду крайне признателен за репост.

Жертва – самое человеческое понятие. Или Божественное. Здесь не так важно, потому что в жертве Божественное и человеческое смыкаются.

Нет, можно конечно повторять материалистические выкладки, что жертвенность – социальный конструкт, сложившийся в сообществах, поощряющих необходимые для выживания оного паттерны. Или же, что это развитие инстинктивного чувства защиты потомства, жертвует же собой медведица ради медвежат.

И это не будет ложью. Потому что есть в человеке животное. И есть в человеке общественное.

Однако столкновение здесь и сейчас с жертвой другого волнует душу. Оно ввергает даже законченного материалиста в пограничное состояние – грусть, восхищение, страх, чувство правильности и жуткой несправедливости происходящего одновременно.

Жертва даже материалиста выводит на границу с трансцендентным, причем против его воли. Потому что из материалистических причин жертву не обосновать – так она останется апогеем бессмысленности. Потому что хоть бы речь шла и о смерти ради любимых – это ничего не меняет, ведь любовь для материалиста – просто гормоны. Лишать себя жизни ради химических процессов – нелепость.

Поэтому способность к жертве и делает человека человеком (да, среди прочего), но не в анатомическом или психологическом смысле, но в гораздо более высоком.