Кстати, я радикально против того, чтобы актер снимал с шеи крест для роли. Если кто-то под каким-то предлогом убеждает снять крест, для роли, фотосессии, неважно для чего еще, то через него говорит лукавый — такое простое правило.

(из дневника Джиннов)


Сегодня мы с Л. долго обсуждали оптику. Мы собирались снимать на анаморфоты, на линзы типа Кова, но, пересмотрев несколько фрагментов и световые пробы, закрались сомнения. У нас ведь документальный стиль, он предполагает спонтанное существование не только актеров, но и пространства, без лишних выставлений. А если фонари размазываются по экрану, это отвлекает. Это выглядит как легкий выпендреж. Складывается впечатление, что между зрителем и происходящим расположено еще одно стекло, непонятно зачем. Как дополнительное напоминание, что все это нереально. Я предложил использовать старую советскую кинооптику, на которую мы сняли Путешествие. Она задает умеренную мягкость и не отвлекает.

Эта мягкость сглаживает даже движения, погружая все видимое в плотный воздух. Как широкая одежда скрывает недостатки тела. Излишняя контрастность отрезвляет, выбрасывает из сна, скидывает иллюзии. Тебе эту сказку читала не Шахерезада, а старшая медсестра, и это была вовсе не сказка, а правила поведения в отделении. Не, ну это я уж зря так, но что-то в эту сторону.

Линзы похожи на глаза китов, страдающих галлюцинациями.

Подходишь к киту, вглядываешься в его глаз, твое отражение там размывается, а фонари за спиной расползаются в хаотичных бликах.

Если в тяжелых глазах китов видятся световые грибы, то ясное дело, это анаморфоты.

(Из дневника Джиннов – 15 ноября)

Л. написал, что сценарий этого фильма может походить на партитуру и напомнил о вертикальном монтаже из статей Эйзенштейна. Монтажная схема и музыкальная схема соединяются и становятся образным путеводителем. Это можно реализовать, если сначала услышать фильм. Например, во сне. Пробудиться, задержав ту мелодию из слоев тамошнего существования, записать ее в нотах и подстроить всю образность под получающееся чередование.

Включил местный фильм. Видимо, очень популярный. Уже не первый раз сталкиваюсь с подобным. Кадры сменяют друг друга почти каждую секунду, ракурсы кажутся случайными, а еще используются удивительные ускорения и замедления, застывающие капли пота, летящие с волос, или капли крови, с дальнейшими промотками, с очевидной закадровой музыкой – такие клипы по два часа, цветастые мельтешения с яркими и напыщенными формами. Как джангл 180bpm, внутри которого еще рассказывается история. Кажется, что человеческая психика не способна такое воспринимать без дополнительных стимуляторов. Если закинуться чем-то, можно посидеть и покивать, а так... не знаю.

Хотя нет. Человек принимает практически любой ритм, даже тот, что кажется поначалу невозможным. Достаточно погрузиться на пару дней и распробовать. Человеческий вкус способен принять что-угодно, даже самые диковинные россыпи образов и звуков, самые неестественные колебания, не имеющие ничего общего с сердцебиением и дыханием. Если человек свыкается с болью, холодом и голодом, что уж говорить о ритме.

Киновкус у человека формируется под влиянием разных обстоятельств. Человек и сам не замечает, как его подхватывают и уносят ритмические и образные потоки, как его обкалывают мелкими иголками и вводят растворы.

Мне физически тяжело смотреть то, во что не дают вглядываться. Если перед лицом стоит некто, постоянно щелкающий пальцами, а порой и проводящий этими пальцами по глазам. Но, думаю, недели смирения будет достаточно, чтобы привыкнуть и даже извлечь какую-то радость.

Начинает казаться, что Болливуд – это метафора. Никто не знает границ и форм, никто его толком не видел, это же не только разбросанные студии, производящие масалу и попкорн, не индустрия снов, но и в целом вся светская жизнь миллиардной цивилизации, весь гламур, вся поп-культура. Та самая розовая бездна. Полистал по утру, кстати, списки звезд Болливуда, покончивших с собой, это внушительный список, но педалировать эту тему не хочется, это слишком безответственно. Если человек не выдерживает и вешается на люстре, это еще не значит, что эта розовая бездна его сожрала, там может быть всякое.

Болливуд – это здешнее стремление, и почти каждый плакат на улице, каждый рекламный щит, работает как указатель – надо туда.

(Из дневника Джиннов, 2 ноября)

Это было несколько лет назад, холодной весной. Люди сгибались и закрывали лица от ледяного ветра. Там было некое вневременное ощущение, будто все заморожено, а люди прячутся не от ветра, а стыдятся смотреть друг на друга. (да вообще, человек чаще всего прячется от холода и стыда) Мы сидели и общались. Про собеседника не буду сообщать ничего, все это был частный разговор и не предполагалось, что его высказывания станут известны вовне. И вот, он сказал, что с детства все советские мультики наводят на него тоску, он не видит, чем они отличаются друг от друга, они все унылые, то ли дело диснеевские мультики... а голливудскую культуру он считает вообще самым ярким и ценным, что когда-либо существовало в кинематографе. Эти слова меня очень впечатлили. Хотя бы потому, что все эти ощущения совпали с моими, только наоборот. Для меня всегда советские мультики представляли некую россыпь разнообразных соцветий, бредовую и удивительную, а диснеевские – однообразие, как, впрочем, и практически весь Голливуд. И вот, мы сидели и смотрели друг на друга, и я не понимал, как же так получилось, что мы видим эту часть мира противоположным образом. Есть такие линзы, в которых изображение переворачивается. И тут было такое чувство, что между нами поставлена такая линза, мы оцениваем то, что видим, не просто по-разному, но перевернуто.

Когда хотят обесценить деятельность режиссера, говорят, что у него все фильмы одинаковы. Когда хотят обесценить что-либо, выходящее в разное время, говорят, что не видят отличия одного от другого. Можно сказать, что это «очередное», различающееся по сути лишь временными обозначениями. Как только написал это, решил уточнить для себя, что такое «разнообразие», и спустя короткое время открыл «Различие и повторение» Делеза. (хотя там четко прописано, что различие, разнообразие и искажение – все это «разное») Примерно на строчках о том, что философская книга должна быть похожа на детектив и фантастику, в дверь постучали. Как будто книга вызвала этот стук.

Пришли представители индийского продакшена. Мы сели, стали обсуждать. Спросил их, могут ли порекомендовать актрису на роль девушки с признаками шизофрении. Они ответили, что могут, и начали показывать супермоделей, мисс мира, неких победительниц модельных конкурсов... Это замечательно, но есть сомнения, что эта роль им подойдет, это же русское авторское кино, несколько странное. Сказали, что нет, именно такое кино интересно. Ладно, чего мне спорить...

После этого мы поехали. Ехали-ехали, приехали не туда, после чего люди стали искать место под названием Джуди. Кажется, что-то из последнего Твин Пикса. А когда приехали в Джуди, там оказались портреты некоего депутата на стенах, где он говорит с трибуны, улыбается, объясняет, а за столом сидел и он сам, только состарившийся.

Под вечер мы переехали в католический дом с цитатой из псалма на двери. Здесь мы проведем месяц, после чего направимся в Варанаси.

Это разнообразие? Или же предсказуемая рутина?

Ну, и к чему это все? К Болливуду. Оттуда Болливуд видится как сверкающее танцевальное безумие, как разбрасывание цветов, беганье между деревьями и пение тонким голосом. Отсюда Болливуд видится как сложная и яркая подвижность, мечты и стремления тысяч, если не миллионов, погруженные в движения капитала. Все хотят в Мумбаи. И сегодня за столом индийские коллеги сказали, что я этим фильмом начинаю большую дорогу в Болливуд, то есть, тоже направляюсь туда же – в Мумбаи. Ответил, что вряд ли, что занимаюсь несколько иным – они сочли это за скромность и посмеялись. Все туда хотят, все режиссеры мечтают снять кадры с тысячами танцоров, синхронно плещущихся в лепестках роз -- там красиво и разнообразно. Еще они отметили, что мы находимся в волшебном доме и наши желания, которые загадываем сейчас, сбудутся.

Болливуд – гигантская стена, за которой творится красивая жуть. И такое чувство, что все-все-все тут относятся к нему с легкой насмешкой, как к прилавку наивных образов, при этом, преклоняются – как некой природной силе, урагану или непрекращающемуся дождю.

У Д. в главе про различие, упомянуто черное небытие и белое. А тут еще есть розовое. Сознание окунается в бесконечные лепестки и поглощается, но все это происходит с неким кайфом, дающим надежду, что это не совсем небытие.

За последние пару лет пересмотрел множество советских фильмов, особенно фильмов рижской киностудии, пытаясь прочувствовать ритмы. «Мираж», «Он, она и дети», «Сад с призраком», «Долгая дорога в дюнах» – все это я видел в детстве, и какие-то фрагменты этих фильмов слились со снами. Актерская пластика там совершенно иная, ее трудно представить помещенной в современное кино. Актер работает не со своей ролью, он работает с пространством вокруг себя, создавая некую ауру, эту ауру и цепляет камера. Если он не обращает внимание на пространство вокруг себя, он выпадает из кадра.

Фильмы рижской киностудии – это детские сны, темные и скучные. Но сны и должны быть скучными, иначе человек не отдохнет.

Когда-нибудь расскажу всю правду про Латвийскую ССР 80-х. Ну как всю... Ту, что знаю.

Все это было похоже на кропотливую работу пожилого художника. Он брал нежные оттенки голубого и серого, еще светло-коричневого, без спешки смешивал, болтал кисточкой в литровой банке, наносил на холст, тихо-тихо, бережно-бережно. Под крики чаек, под взгляды моря, под шепот бездны, под замершие улыбки умерших соседей.

Белые журчащие барашки на волнах, пыль в воздухе, изображение в зеркале, разделенное на три части, все-все-все в предвкушении. Есть рядом невидимая сущность, она нас и обнимает.

Бабушка перебирает вещи в шкафу, перекладывает облигации, свои медали «Героя труда» (или за трудовую доблесть, не помню к своему стыду) и напевает песни Толкуновой. Полы деревянные, скрипучие, в дверях мутный глазок, в подвале старые велосипеды и бесконечные банки с вареньями и соленьями. Наступит зима, будем все это уплетать.

Прекрасно помню один июльский вечер 83-го года. Мы находимся около восьмого корпуса, не происходит ничего в плане событий, но воздух пропитан каким-то теплом и вниманием, понимаю, что мне надо идти домой, бегу к своему подъезду, поднимаюсь на четвертый этаж, дальше – смотрю с балкона туда, откуда прибежал и слышу легкий гул – гул существования. Это благодать, она окутывает всех нас. И это ощущение – не мое, оно наше общее. Все чувствуют это и не знают, как выразить, просто неподвижно улыбаются.

Определенно, мне непросто об этом вспоминать, сразу начинает нести куда-то. А дальше там ведь начинается боль, совсем другие образы... Если когда-нибудь буду снимать это, придется реветь каждый день на площадке, к концу съемок снова не останется нервов.

Еще один большой театр поставит мои старые тексты. Это уже, наверное, пятнадцатый театр или около того. И они спрашивают про гонорар. Так полагается, автор получает гонорар с постановок. И неважно, что это написано 20 лет назад, и неважно, что писалось не для гонораров, а в душевном угаре. Ответил театру, что против копирайта, постановки любых моих текстов – бесплатно. Не надо даже спрашивать разрешения, можно даже не оповещать. Если нужны формальные бумаги, сами черканите мою подпись. Платить автору за постановку текстов в театре или за фильмы по этим текстам – бред и недоразумение. Театр и кино – иные измерения жизни текста. Почти нигде нет такого внимательного прочтения текста, как в театре. Авторам надо радоваться, что их разбирают незнакомые люди, да разбирают так, как никто, превращаясь в персонажей, заучивая огромные отрывки. По сути постановка в десятке разных-разных театров – это признание побольше всяких сомнительных премий. За что тут еще платить? Допустим, кто-то поставил спект или снял кино, а мне не понравилось – ничего страшного, они старались, просто по-своему поняли текст, если кого из зрителей заинтересует, прочтут источник. Короче, копирайт на использование текстов в театре и кино, как и копирайт на музыку – бред, от которого надо избавляться.

Может быть, вы в Лиссабоне и ничего из этого не смотрели. Тогда сразу залпом. Мент, превращающийся в росомаху, блеф против Исильдура, Бальмонт и Тантраалока, ангелы на кладбище — все сразу.

Друзья! 8 марта в 17:00 нас ждет эксклюзивный кинопоказ в «ВелесО».
«Надо снимать фильмы о любви» Романа Михайлова не найти в сети и кинотеатрах! Но можно увидеть у нас..🤍


О фильме:
Российская съемочная группа приезжает в Варанаси для съемок артхаусного фильма. Вся атмосфера древнего города подталкивает к размышлениям о смысле происходящего, о сути кино, о ценностях, которые обычно считаются очевидными не обговариваются. Вскоре съемочный процесс начинает разрушаться, актер, играющий главную роль, знакомится с девушкой на улице и решает, вместо продолжения съемок, отправиться с ней в другую часть Индии. Этот фильм – притча о рассыпании мира и исправлении, о любви, как единственной силе, способной исцелять мир.

Скорее бронируй билет по ссылке: https://velesokolo.ru/events/tproduct/824144044-230628622402-8-marta-1700

Моей бабушке исполнилось бы сто лет. Расскажу про нее немного. Она родилась и выросла в деревне, в Псковской области. Рассказывала, как у них в семье все были верующими, как ездили в храм на лошадях, мама стояла на службе, а дети ждали в телеге. Дома – все чинно, иконы, молитвы, такое правильное деревенское Православие. А в 40-м году ее отец перевез семью в Ленинград, он там нашел работу на заводе. И началась война, Блокада. Ее родители, брат и сестра умерли от голода, остальные братья ушли на фронт. Она столько рассказывала про Блокаду, и каждый раз, когда говорила, плакала – удивляло, как человек может так за мгновение заплакать, только что нормально говорила, произнесла слово «Блокада» и сразу мокрые глаза. Она рассказывала, как богачи города, вроде директоров заводов и магазинов, собирали детей и просили ловить кошек, за кошку давали шубы и золото, а кошек уже нигде не было. Она все это рассказывала в деталях, ее голос куда-то уходил и дрожал, но как будто нельзя было не рассказывать. Из всей большой семьи, только ее одну эвакуировали по Дороге Жизни, через Ладожское озеро. Потом смотрел список родственников, кто умер там от голода, еще дяди и тети, одиннадцать человек. Жизнь у нее и дальше сложилась не просто. Но у нее была какая-то сила, терпение и свое ощущение всего... Она для меня была как ангел, она научила молитвам, привела в церковь совсем в раннем детстве. Она ушла только в прошлом году, в 99 лет, чуть не дожила до столетия. В 99 была в чистом разуме, отличной памяти. Сколько буду жить, буду за нее молиться, каждый день.

Москва, Санкт-Петербург, Белгород, Волгоград, Вологда, Воронеж, Екатеринбург, Ижевск, Калининград, Краснодар, Красноярск, Набережные Челны, Нижний Новгород, Новокузнецк, Новосибирск, Пермь, Рязань, Самара, Саратов, Сочи, Ставрополь, Сургут, Сыктывкар, Тула, Тюмень, Ульяновск, Уфа, Челябинск — выбирайте город, смотрите Жар-птицу https://taplink.cc/firebirdfilm

Монтаж через вспышки, дым, световые пятна.

Слово «секта» я впервые услышал, когда уже был в секте, как нечто нехорошее, как нас могут обзывать. Хотя это была самая настоящая секта – огороженная от мира, радикальная, веселая, отрицающая принятые правила, наполненная удивительными людьми. — если кто не читал дневник Жар-птицы https://baaltii1.livejournal.com/789078.html (лето 2023-го, до того, как начали снимать)

(из дневника Джиннов)

4 сентября

Прошлись с Пашей Додоновым по вечернему городу, сказал ему, что очень хочу уснуть, но без колес, а просто вспомнив, как люди обычно засыпают. У меня сбита нервная система и я разучился засыпать. Еще мне больно обсуждать музыку почему-то.

Стоял на Невском и качался как тростник. Паша вызвал мне такси до дома.

Но в эту ночь я не смог уснуть, хотя и не спал до этого уже... сколько?? непонятно, сколько.

Ходил по комнате и повторял про себя, что хочу снова научиться засыпать, как все люди, как было всегда. Лег и уснул – как этого добиться?

Интернет завален видосами о том, как снять панические атаки. Покрути рукой, повинти ногой, поморгай, подыши, спой песню. Говорят, кто-то ложится на землю и ест песок.


14 сентября

Две недели панических атак. Они приходят ночью, примерно в два часа, и будто стоят в дверях и ждут, когда наброситься, как мелкие собачки. Дальше подкрадываются и кусают. У меня дрожат губы, горит лицо, волны выбрасывают в беспокойное бодрствование, подхожу к черному окну, там ничего не происходит.

В конце второй недели настолько все это надоело, что когда пришли собачки и загорелось лицо, я устало прошептал «это снова вы...» и даже не открыл глаза.

Н. сказал, что скоро атаки исчезнут, надо подождать еще немного. Н. помогал эти дни, рассказывал всякое о стрессе – я ничего не запомнил, по итогам наших бесед сложилось впечатление о нервном теле как колючей ауре, которая легко рвется.

В начале октября начал смотреть лекции Штокхаузена и задавать вопросы О. о теории музыки. Все из-за этих состояний. Мы встретились в кафе с О. и Н., они достали телефон с установленным пианино и за полчаса объяснили октавы, лады, тональности. То, что я понял, можно свести к простому описанию. Классическая музыка строится как дыхание. Есть зона приятного звучания, в нее возвращается слышимое после того, как блуждает, эта зона уютна, в ней успокаивается слух. Вдох и выдох реализуются малыми путешествиями с возвращениями в понятное и привычное. Тоника притягивает и поглаживает восприятие, можно сказать, убаюкивает. Так устроены тысячи произведений, так устроено кино, так устроена литература. Через пульсацию иного и привычного. Привычное может не быть чистым возвращением, как в «Тристане и Изольде» Вагнера, на него можно намекать, приближаться к нему или вообще лишь поглядывать в его сторону.

Тоника – это узнавание «своего». Неудивительно, что именно те состояния спровоцировали интерес в музыкальной структуре. В тех состояниях не получается вернуться в «свое», из-за этого и возникает паника. То, что привычно, о чем не задумываешься обычно, становится зыбким, к примеру, дыхание или движение по памяти.

Связь восприятия музыки и тонкости дыхания – вот, что пытался разглядеть «там».

Весь сентябрь я пытался выйти «оттуда».

(из дневника Джиннов)
26 декабря


М. вчера задал вопрос по нашим гопническим темам, связаны ли три полоски на адиках с тремя полосками тилаки у шиваитов на лбу. Творение-сохраниение-разрушение. Трипундра.

В общем, я провел день в бреду. Костры, поющие люди, кадры из фильма... показалось, что никакой фильм мы не снимаем, есть некий лабиринт, связанный с музыкой, по нему я и бегаю, улицы Варанаси – это внешнее прекрытие перемешанных тропинок, построенных в соединении музыки и психики. Это трип в сторону иной чувствительности. Мы, действительно, что-то снимаем? Подошел реальный гуру ашрама, сказал, что тоже хочет сняться у нас, сыграть на таблах. Не проблема.

Как уснуть – снова непонятно. Закрываю глаза, начинается бред, костры в черноте, песни джиннов, взгляды, какие-то объявления в газетах, связанные с музыкой. Прихожу куда-то по объявлению, здесь обучают музыке, но оказывается, это съемочная площадка, все снимают фильм. Говорят мне «подожди», посиди, сейчас начнем. А какой музыке вы обучаете? Потом подходит местный продакшн, задает вопросы на хинди, оказывается, я и есть режиссер этого фильма. А что было за объявление в газете? Уроки музыки. Нет, тут кино. Ты сам и снимаешь его. А что за лабиринт? Ну, такой город, ты сам сюда приехал и должен быть счастлив, такой разнообразный и увлекательный бред не так часто удается проживать.

Освещение и заклинание – они создают кино.

(из дневника Джиннов)

22 декабря

М. рассказал о подземном Варанаси. Есть такая легенда, что под землей есть еще один город, и там живут люди, в основном альбиносы, они не видят солнца. И однажды М. шел по гхатам, за Маникарникой, и увидел девочку с белым лицом и светлыми волосами. Он ее окликнул, она обернулась. Ее глаза оказались сиреневыми, нечеловеческими. Она эти глазами заморозила М., он не смог шевелиться. Когда он отошел, стал спрашивать местных лавочников, кто это такая, но никто не понял, о ком идет речь.

Варанаси за последние годы раскрасился в ядовитые цвета, особенно к северу, стены разграфичены, типа подмигивающий Шива, веселый Ганеша. Все это похоже на психоделический детский сад. Только в детском саду на стенках улыбающиеся жирафы, а тут персонажи мифологии.

Говорят, есть такие опьяняющие вещества. Они погружают в мультик, который ты якобы видел в детстве. Ты оказываешься там, в том времени, только по другую сторону экрана.

Зашли в подвал, где будем снимать 2-го января, там весь потолок облеплен летучими мышами. Они посвистывают, юркают в черные дыры в стенах.

Гуру ашрама в шафрановых одеждах, с малами на шее, с бородой и горящими глазами. Этот аскетичный человек, живущий в этом ашраме не первый десяток лет – он уступает нам свою комнату для съемок! Говорит «снимайте». Снимайте кино.

[Краткий конспект того, что сказал О. для джиннов.

У Мессиана была своя система ладов. Опорная точка в музыкальной истории – папа Григорий первый, он собрал лады. Когда Григорий надиктовывал ладовые правила, тот, кто эти правила записывал на бумаге, не понимал, почему вся эта диктовка проходит с непонятными паузами – он выглянул из-за ширмы и увидел, что на плече у Григория сидит птица и подсказывает, что говорить. Самая важная работа Мессиана посвящена Франциску. Мелодия в григорианских хоралах шла от текстов. Музыка создавала сакральное измерение для текста. Позже мелодия перестала быть вокальной. В музыке пауза важнее нот. 20-й век – феноменологическая редукция, отбрасывание слоев. Без музыки человеку трудно быть человеком, он хочет петь, что-нибудь настукивать или ритмически двигаться.]