«Поэзи

Первая московская презентация нового номера журнала «Перевод» — уже завтра!

Встретимся с читателями на международной книжной ярмарке «non/fictio№26» в Гостином дворе. Расскажем о журнале и представим второй номер завтра (7 декабря) в 18:15 (Пресс-клуб).
Приобрести новый выпуск уже можно в независимых книжных магазинах и на OZON, а посетители «non/fictio№26» уже сейчас могут найти его на стенде наших коллег из издательства SOYAPRESS.

Большая презентация нового выпуска состоится 15 декабря (19:00) в художественном пространстве «Île Thélème».

Друзья, завтра в Иностранке немного поговорим об арабской поэзии и почитаем переводы. Расскажу, куда двигаться дальше с этим переводческим проектом. Встреча немного быстро была организована, но если вдруг у вас есть время вечером — приходите!

https://libfl.ru/ru/event/vokrug-arabskoy-poezii-i-ne-tolko

В преддверии большой презентации алжирского номера журнала «Перевод» (в это воскресенье) стихотворение Рабии Джельти — важной поэтессы старшего поколения. Кроме того, что это замечательные стихи, мы их переводили совместными усилиями с участниками переводческого семинара в Вышке и очень надеюсь, что этим наши совместные сюжеты не ограничатся. Это стихотворение мы перевели совместно с Алисой Федотовой.

Рабиа Джельти
(род. 1954, Алжир)
ربيعة جلطي

Собеседники

Под моим балконом —
ночь:
она клонится ветвями над улочками,
раскидывается над фонарями,
щекочет звезды,
соблазняет тьму ею самой
и свое вино цедит в песню.

Под моим балконом
два скамейки из камня
перед собой
захлопнули двери дремоты,
обратили свои небеса к бессоннице
и будут смеяться,
пока не надорвут животы,
перемигиваться,
ворчать,
божиться,
молиться,
шептаться о чужих секретах,
о странных людских делишках:
о девичьем кокетстве
и мужском коварстве,
о рыночной экономике,
о слезах влюбленных,
о религиях,
об ужасе войн,
об огромном приданом,
об отчуждении,
о загадочных привычках,
об интригах,
о макияже,
о митингах,
о сумасшествии,
об умных бомбах,
о пандемии морщин,
о переговорах за круглыми столами,
о самоубийстве,
о демократии,
о визах,
об истории,
о противозачаточных средствах,
о географии,
о беспокойстве
и так далее,
и так далее,
и так далее.

Под моим балконом
две подлые скамейки,
две мудрые скамейки
распахивают двери сна,
зевают
и славят Господа Бога
за то, что они из камня!

И короткая биографическая справка. Рабиа Джельти родилась в 1954 году в городе Недрома на северо-востоке Алжира, недалеко от древнего города Тлемсен. Училась в школе сначала в Марокко, а затем в Оране, с раннего возраста увлекалась французской литературой. Окончила университет в Оране, а затем защитила диссертацию в университете Дамаска. Во время гражданской войны в Алжире жила во Франции, но затем вернулась на родину. Сейчас она — одна из самых известных и любимых поэтесс Алжира, не в последнюю очередь благодаря тому, что стихи ее прозрачны и доступны, избегают избыточной сложности, которой грешат многие современные алжирские поэты, но, в то же время, они предельно точны в выражении чувств, понятных самому широкому читателю, и наполнены надеждой, которой так часто не хватает арабскому миру. Она известна не только как поэтесса, но и как писательница. Ее роман «Вершина» (2010), изданный бейрутским издательством, был высоко оценен критиками по всему арабскому миру. Ее романы и стихи переведены на множество языков, а она сама составила и перевела с испанского антологию современной кубинской поэзии. На французский ее стихи переводили такие известные франкофонные писатели, как Рашид Буджедра и Абдельлатиф Лааби. Джелти — лауреат нескольких международных премий, в том числе премии в области арабской литературы Абу-Даби. В настоящее время преподает современную литературу в Университете Орана.

Махмуд Дарвиш
(1941—2008)

* * *

Он спокоен, я тоже.
Он пьет чай с лимоном,
я предпочитаю кофе —
это то, что нас отличает.
Он носит широкие пестрые рубашки, и я их ношу,
я листаю вечерние газеты, и он их листает.
Он не замечает, как я за ним подсматриваю,
я не замечают, как он подсматривает за мной —
он спокоен, я тоже.
Он что-то спрашивает у официанта,
я что-то спрашиваю у официанта —
между нами — черная кошка:
я глажу шерсть ее ночи,
он гладит шерсть ее ночи.
Я не скажу ему: «Какое ясное
и голубое сегодня небо».
Он не скажет мне: «Какое ясное
сегодня небо».
Я вижу его, он меня видит.
Он видит меня, я его вижу.
Я двигаю левой ногой,
он двигает правой ногой.
Я напеваю какой-то мотив,
он напевает похожий мотив.
Я думаю: «Неужели он зеркало,
и в нем я вижу себя?» —
затем я смотрю ему в глаза,
но не вижу его.
Быстро выхожу из кафе
и думаю: «Он, наверное, убийца или, наверное,
прохожий, решивший, что это я убийца».

Он напуган, я тоже.

*

(из готовящейся русской книги Дарвиша, которая, возможно, скоро выйдет)

Махмуд Дарвиш

* * *

Пока жду перед моими глазами проходит
множество вариантов: может, она забыла
сумочку в поезде, потеряла мой адрес и номер
мобильника, потеряла желание, подумала:
«Какое он имеет отношение к летнему дождю?».
Или, может, ее отвлекло срочное дело или
поездка на юг, чтобы погреться на солнце,
и она не застала меня утром, когда я вышел
купить на вечер гардению и пару бутылок
вина. Может, она повздорила с бывшим
мужем по поводу совместных воспоминаний
и поклялась не встречаться ни с кем, о ком
можно будет что-то потом вспоминать.
А может, по дороге ко мне ее чуть не сбило
такси, звезды погасли в ее млечном пути,
и она все еще принимает успокоительное
и снотворное. А может, она посмотрела
в зеркало перед тем, как выйти из себя,
потрогала две большие груши, что качаются
под шелком рубашки. А может, она столкнулась
с бывшим, что еще ее любит, и он пригласил ее
на ужин? А может, она умерла? Ведь смерть
влюбляется неожиданно, ведь смерть, как и я,
не любит ждать.

Кажется, первая рецензия на «Поэзию арабского мира» и еще какая — от замечательного петербургского шумеролога Владимира Емельянова, который как никто чувствует ближневосточную культуру

http://quarta-poetry.ru/владимир-емельянов-2/

Фазиль Аль-Аззауи
(1940–, Ирак)
فاضل العزاوي

ФИЛЬМ НА ПЕРРОНЕ
 
На перроне зимой, возвращаясь из долгого путешествия,
я обнаружил себя сидящим в зале транзитного кинотеатра
и смотрящим фильм, сюжета которого я не знаю,
ведь он начался до моего приезда —
фильм, который никогда не заканчивается,
неважно, с какого места ты его смотришь —
все его части повторяются снова и снова,
как в самой жизни:
 
герои в масках воров на лицах,
армии, двигающиеся по льду в направлении города,
клоуны, идущие перед повозками с усталыми лошадьми,
люди с восковыми крыльями, плывущие в пространстве,
насекомые, прокладывающие свой странный путь к звездам
под палящими солнцами, —
затем кто-то случайно находит жемчужину и тут же теряет ее,
а мы истекаем кровью на простынях
неудобных кроватей в дешевых гостиницах, где проведем только ночь, —
 
смотрят мертвые, смотрят живые,
кто-то входит, кто-то выходит —
вокруг всегда темный зал,
и наш фильм продолжается без конца.

В Ираке, в середине века был многообразный авангард — поэты, пошедшие очень далеко в сторону от Сайяба и Аль-Малаика, попробовавшие все виды отступлений от поэтической классики, сохранив, правда, уважение к таким грандам как Аль-Джавахири. Период этого расцвета был короче, чем в Сирии и Ливане и вошел довольно быстро в прямое столкновение с политическими силами. Кого-то посадили, кто-то уехал в эмиграцию, а часто и то и другое. Не очень многие выплыли из-под этой волны. Одним из таких был Аль-Аззауи, начинавший как большой авангардист, теперь он живет в Берлине и из своего поколения, кажется, остался последним. Его эстетика — это эстетика парадокса, сна наяву, но без крайностей сюрреалистов. Сновидение для него — способ разобраться с собственным опытом, угомонить абсурдность истории. Большая подборка его стихов только что появилась в новом номере поэтического журнала «Воздух», вот одно стихотворение оттуда. (А вообще надо добраться до Багдада и собрать старые книжки его авангардных ровесников, может быть, в будущем)

Фазиль Аль-Аззауи
(1940–, Ирак)
فاضل العزاوي

НА ПИРЕ ИСТОРИИ

В темном длинном коридоре
при свете свечей
в ожидании своей порции
за одним столом сидят убийцы и завоеватели,
пока официанты
появляются из своих укрытий,
неся на головах тарелки с тьмой,
предназначенной для гостей.

Все напьются из одного и того же кубка,
вглядываясь в сумерки между деревьями,
рота солдат заликует на улице,
поднимая флаги,
и луна засветит в окна:

когда они закончат,
мы тоже сядем
за стол,
чтобы есть как они.

У автора этого канала сложные отношения с арабским XIX веком: есть в нем поразительное сочетание удивительных совпадений со скукой, размеренной жизни с отсутствием необходимости писать об этой жизни. Сейчас я рассказываю студентам об этом периоде и вместо литературы речь идет про анекдоты: настолько сложно проникнуть в тогдашнюю литературу — слишком стремится она быть более похожей на Аль-Мутаннаби, чем сам Аль-Мутаннаби. Вплоть до Ахмеда Шауки, настолько умевшего расставлять лучшие слова в лучшем порядке (причем из трех слов — одно обязательно нужно искать в словаре), что любые попытки передать это по-русски обречены на поражение. Но расскажу исторический анекдот.

1831—1832 годы французский поэт Ламартин, которому на тот момент уже исполнилось сорок — возраст для романтического поэта солидный, — провел в Ливане. В основном в Бейруте, который уже с первой половины века считался ближневосточным Парижем, хотя тогда еще был вполне себе живописным захолустьем. Поэта до сих пор почитают в Ливане и периодически можно наткнуться на следы его присутствия в разных местах этой небольшой страны. Я был в Бейруте и окрестностях пару лет назад и среди прочего был во дворце эмира Башира II, который правил Ливаном в годы Ламартина. Среди открытых комнат дворца есть обеденная зала, где французский поэт однажды обедал с эмиром в присутствии Насифа Язиджи, придворного поэта Башира II.

Этот человек с турецкой фамилией, означающей «писатель» или «секретарь» (в таком буквальном переводе он и попал в мемуары Ламартина), яркий пример культурной шизофрении арабского ХХ века: он сочинял очень классичную поэзию, отвечавшую всем канонам, но одновременно с этим переписывался с Флейшером и де Саси, крупнейшими арабистами столетия, чтобы поделиться с ними своими творческими планами. Позднее он, христианин-маронит, будет участвовать и в переводе Библии на арабский. Произвел впечатление он и на Ламартина, который, услышав сочиненное им по случаю стихотворение на званом обеде, вскоре перевел его на французский, изложив в своем «Путешествии на Восток» (пусть здесь будет дословный перевод из «Истории новой арабской литературы» Крымского).

На том самом месте, где разворачивалась эта, казалось бы, малопримечательная, но оставшаяся в истории арабской литературы сцена, висит медная табличка с профилем Ламартина, упоминанием эмира Башира и — что характерно — без всякого намека на присутствовавшего там поэта. А от залов дворца веет стерильностью как от любого аттракциона, который туристы посещают не очень часто. Но виды на окрестные леса так же хороши, как во времена Ламартина. А на выходе оттуда мне встретился небольшой автобус, битком набитый женщинами средних лет, которые вдруг высыпали из него и закружились в танце под ближневосточную эстраду, чтобы через пять или семь минут так же загадочно в него погрузиться и уехать в неизвестном направлении.

(Несколько фотографий отдельным постом)

(написано еще при отце Асаде, но настроение вполне сегодняшнего дня)

Рийяд Ас-Салих Аль-Хусайн
(1952—1982)

Война. Война. Война

Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом слов,
влюбленный как эти кровавые пустоши и золоченые трупы,
он уезжает от времени чтобы петь,
он приезжает на родину чтобы петь,
покупает мотыгу и хлеб,
покупает заводы и порты,
покупает огромную горечь
и танк, проглоченный олеандром,
покупает чудную могилу для самолета
и зеленые ветви вечного счастья для влюбленных.
Влюбленный идет между грохотом беженцев и грохотом пуль,
влюбленный говорит:
— Это война
снимает свои деревянные рубашки,
открывает свою насекомую наготу:
кровь и асфальт,
тетради мокрые от рыданий,
кровь и любимая, и тетради мокрые от крови,
кровь и хлеб,
и узкие браслеты,
и широкие минареты,
и перелетные птицы,
скотобойня и народы,
скотобойня и цветы —
это война отрывает окна любви для убийц,
а для любовников открывает окна могил.

Сквозь войны, которые прошли,
сквозь войны, которые все идут,
сквозь войны, которые хотели прийти —
дорогое лицо любимой, что пылится в песке и классовой боли.
Красивые влюбленные выходят на балконы
и преподносят Богу свои окровавленные тела,
а Бог посещает деревни в компании солдат,
наполняет свой королевский передник войнами и разбрасывает их по полям —
по полям из обетованного серебра,
по полям из серебра.
И затем были войны —
идешь ли ты домой
или идешь на смерть?
Идешь ли ты к травам
или идешь на войну?
Мы двигались, двигались, пронзали нас пули,
мы двигались, двигались, по кругу в тысячу печалей диаметром,
рука об руку пели,
рука об руку умирали.
Смерть, не приходи летом,
ведь птицы делят с нами лето.
Смерть, не приходи со страшным далеким дождем,
не приходи —
ссохлась земля,
нет времен года,
высохнет ячмень
и девушки оплачут возлюбленных,
не приходи, не приходи!
Но смерть приходит,
но война приходит, вползая как насекомое
через щели в дверях,
через щели на окнах,
плодится в барах, газетах и книгах,
плодится в трупах возлюбленных,
а потом заявляет убийцам: «Пора отдохнуть!» —
и кормит нас несчастьями и патронами.

Один влюбленный сказал:
— После двух дней усталости и пуль
от земли придет любимая,
она протянет руки к дождю и сливам,
протянет руки к воде,
омоет языки ораторов и цензоров,
запишет всех бедняков, проглоченных войнами
в деревянной тетради,
сорвет фуражку с генерала,
и перед двумя вечерами с дождями и сливами я увижу
под генеральской фуражкой деревни, гложущие кости своих детей,
и фрагменты рук,
я вижу под генеральской фуражкой
алую кровь
и крошево черепов, произносящих буквы,
в каждой из которых — план подпорченной мечты,
я увижу под генеральской фуражкой
план войны с цветком,
план войны с рекой,
план войны с нищими,
между отрубленной правой и левой рукой.
Влюбленные бегут от любви,
бедные — от бедности,
вот падает бомба и приходят могучие оккупанты —
с чашки чая и утренней сигареты,
с чашки чая и сигареты начинается мировая революция
или же просто водопад желаний,
ораторы начинают свои речи,
солдаты — стрельбу,
а я опорожняю печаль до дна,
швыряю ее под генеральскую фуражку
и убегаю в бескрайнее убийство
(теперь мне хватает родины,
теперь мне хватает репрессий)
и сквозь бескрайнее время я вижу любимую на берегу,
отдыхающую от отчаяния:
она просит найти чудесное место, где нету ментов,
где мы обменяемся песнями и поцелуями —
я говорю: «Это море». —
И она повторила: «Море». И она повторила: «Море».
И улыбнулась.