Versia

​Нужна ли социальным наукам теория?

В прошлый четверг участвовал в проведении семинара, где мы с коллегами из DH-центра обсуждали предложенный Полиной Колозариди текст антрополога Дэниела Миллера. Автор обращается к тому, чем стала теория в социальных науках за последние десятилетия — фетишизированным феноменом, порождающим социальные различия.

Для Миллера неважно то, чем является теория — намного важнее то, как она будет представлена и распространена. И если антропологи обычно стремятся разоблачить асимметрию власти, значит они должны избегать и подобных последствий относительно своих теорий. Здесь неожиданно появляется опора на Бурдье, который полагал, что искусство и высшее образование порождают социальные различия: они создают символы, которые со временем начинают понимать только узкие группы, которые становятся «элитой».

Почему неожиданно? Потому что Миллер сводит свой аргумент к тому, что само развитие сложных и непонятных теорий в социальных науках делает то же самое. Якобы мы, академики, все понимаем об этом мире и заполучаем тем самым некоторое превосходство над теми, кто не в теме [рэпчик]. На самом деле, когда я увидел в тексте «ответственность за последствия теории», я ожидал увидеть дальше примеры, подобные STS-ным — когда техника и вложенная в нее версия мира оказывает (преднамеренно или нет) пагубное влияние на отдельные социальные группы. Или что-то из перформативности научного знания — как это отмечается в контексте экономики. Но нет… Бурдье.

Помимо различий, теория, по мнению Миллера, крайне фетишизирована. Это выражается тогда, когда преподаватель оставляет комментарий: «Твое эссе говно, потому что в нем недостаточно теории» — мало ссылок на литературу или упоминаний теоретиков. Вместо инструмента объяснения эмпирических данных — как это было во времена Малиновского и Салинза — теория становится самоцелью.

Довольно милый заход автора заключается в том, что теория должна быть инклюзивна, а не эксклюзивна: теоретические импликации должны быть доступны даже в тех регионах, в которых Миллер и его коллеги работают как антропологи – где низкие заработные платы и ограниченный доступ к высшему образованию. Добиться этого можно с помощью диалектического подхода, при котором теоретические суждения всегда подкрепляются ясными аналогиями и возвратами к нюансам – т.е. теория не де-контекстуализируется, не становится чем-то абстрактным и трудным для понимания. Миллер демонстрирует это на примере исследований смартфона.

Этот заход напомнил мне второй курс бакалавриата, когда я только начал погружение в теорию. И это было не очень успешно – мне было очень тяжело читать тексты классиков, а при виде слова «выхолощенный» мне становилось плохо морально и физически. Когда пришло время выбирать научного руководителя, я написал одной исследовательнице социологии науки в СПбГУ огромное письмо с посылом «давайте социологически изучим и искореним этот непонятный язык теоретиков» – потому что вдруг это не я тупой, а просто теория пошла не туда.

В этом письме я изливал душу, сокрушался, обращался к цитате Ортеги-и-Гассета [хз, склоняется ли]: «По моему мнению, исследуя и преследуя свои истины, философ должен соблюдать предельную строгость в методике, однако когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует избегать циничного употребления терминов, дабы не уподобиться ученым, которым нравится, подобно силачу на ярмарке, хвастать перед публикой бицепсами терминологии». Ответ был даже короче этой цитаты: «Илья, проблема необходимости упрощения академического языка мне представляется несколько надуманной».

Тогда статья Миллера еще не была опубликована, а если бы и была, то вряд ли бы я о ней знал. Однако, в момент разговора с научницей эта работа могла бы позволить сделать проблему упрощения академического языка менее надуманной.

www.group-telegram.com/jp/theversia.com/146

4.5K viewsNov 16, 2023 at 12:15

​Нужна ли социальным наукам теория?

В прошлый четверг участвовал в проведении семинара, где мы с коллегами из DH-центра обсуждали предложенный Полиной Колозариди текст антрополога Дэниела Миллера. Автор обращается к тому, чем стала теория в социальных науках за последние десятилетия — фетишизированным феноменом, порождающим социальные различия.

Для Миллера неважно то, чем является теория — намного важнее то, как она будет представлена и распространена. И если антропологи обычно стремятся разоблачить асимметрию власти, значит они должны избегать и подобных последствий относительно своих теорий. Здесь неожиданно появляется опора на Бурдье, который полагал, что искусство и высшее образование порождают социальные различия: они создают символы, которые со временем начинают понимать только узкие группы, которые становятся «элитой».

Почему неожиданно? Потому что Миллер сводит свой аргумент к тому, что само развитие сложных и непонятных теорий в социальных науках делает то же самое. Якобы мы, академики, все понимаем об этом мире и заполучаем тем самым некоторое превосходство над теми, кто не в теме [рэпчик]. На самом деле, когда я увидел в тексте «ответственность за последствия теории», я ожидал увидеть дальше примеры, подобные STS-ным — когда техника и вложенная в нее версия мира оказывает (преднамеренно или нет) пагубное влияние на отдельные социальные группы. Или что-то из перформативности научного знания — как это отмечается в контексте экономики. Но нет… Бурдье.

Помимо различий, теория, по мнению Миллера, крайне фетишизирована. Это выражается тогда, когда преподаватель оставляет комментарий: «Твое эссе говно, потому что в нем недостаточно теории» — мало ссылок на литературу или упоминаний теоретиков. Вместо инструмента объяснения эмпирических данных — как это было во времена Малиновского и Салинза — теория становится самоцелью.

Довольно милый заход автора заключается в том, что теория должна быть инклюзивна, а не эксклюзивна: теоретические импликации должны быть доступны даже в тех регионах, в которых Миллер и его коллеги работают как антропологи – где низкие заработные платы и ограниченный доступ к высшему образованию. Добиться этого можно с помощью диалектического подхода, при котором теоретические суждения всегда подкрепляются ясными аналогиями и возвратами к нюансам – т.е. теория не де-контекстуализируется, не становится чем-то абстрактным и трудным для понимания. Миллер демонстрирует это на примере исследований смартфона.

Этот заход напомнил мне второй курс бакалавриата, когда я только начал погружение в теорию. И это было не очень успешно – мне было очень тяжело читать тексты классиков, а при виде слова «выхолощенный» мне становилось плохо морально и физически. Когда пришло время выбирать научного руководителя, я написал одной исследовательнице социологии науки в СПбГУ огромное письмо с посылом «давайте социологически изучим и искореним этот непонятный язык теоретиков» – потому что вдруг это не я тупой, а просто теория пошла не туда.

В этом письме я изливал душу, сокрушался, обращался к цитате Ортеги-и-Гассета [хз, склоняется ли]: «По моему мнению, исследуя и преследуя свои истины, философ должен соблюдать предельную строгость в методике, однако когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует избегать циничного употребления терминов, дабы не уподобиться ученым, которым нравится, подобно силачу на ярмарке, хвастать перед публикой бицепсами терминологии». Ответ был даже короче этой цитаты: «Илья, проблема необходимости упрощения академического языка мне представляется несколько надуманной».

Тогда статья Миллера еще не была опубликована, а если бы и была, то вряд ли бы я о ней знал. Однако, в момент разговора с научницей эта работа могла бы позволить сделать проблему упрощения академического языка менее надуманной.

BY Versia