Как помнит внимательный зритель, Ромул и Рем в контексте фильма -- это два модуля станции Возрождение, причём Рем -- более старый модуль, интерьеры которого в большей степени напоминают интерьеры Ностромо; именно в нём происходит действие второй трети фильма, в которой у нас много лицехватов и один очень живучий чужой (к слову тот самый чужой из первого фильма), выкосивший, считай, что, всю станцию. Ромул же -- более новый модуль, посветлее и попросторнее, интерьерами больше похожий на Надежду Хадли, модуль с кучей чужих, которых в конце концов, пусть и с помощью хитрости, главная героиня гасит из винтовки. Разделение станции на два модуля, каждая из которых по отдельности визуально отсылает нас к Чужому и Чужим, и позволило режиссёру снять фильм, сочетающий такие в общем-то разные концепции, хотя это сочетание и оказалось в каком-то смысле фатальным для одной из них. Что важно и что, как я думаю, главное в этом фильме -- это то, что он является метафильмом. Это не фильм, сосредоточенный на размышлении над материнством и репродукцией, каким был первый фильм; это не боевик, кульминацией которого становится очень уж явный конфликт между двумя моделями материнства, каким был второй фильм; это не фильм, представляющий из себя рефлексию на темы рождения и творения, истоков и развития человечества, каким были последние два фильма в серии. Это фильм, который показывает нам размышления режиссёра, теперь уже навсегда вписанного в плеяду со-творцов франшизы, над самой франшизой, которая рожает, и роды эти мучительны, а рождаемые дети отвергаются обществом то по причине их адюльтерского происхождения, то по причине того, что бастард оказался слишком тёмным и глупым, то по причине их назойливой смешливости и слишком уж сильно своими действиями напоминающими китч, то по причине их религиозности и гиперсимволичности, слишком уж, по мнению общества, неуместных в секуляризованном и десемиотизированном мире. Итогом этих размышлений и становится конфликт столь непохожих братьев Ромула-Чужих и Рема-Чужого, в результате которого первый убивает последнего. Что ж, пришлось убить Бога, запустившего весь этот процесс, из любви к самому Богу, раз того требовал мир.