Ж. Э. — Вы хорошо знали Геббельса, который пытался вовлечь вас в свою пропагандистскую деятельность.

Э. Ю. — Да. Позже Геббельс сказал кому-то: «Мы предлагали Эрнсту Юнгеру золотые мосты, но он не захотел по ним идти». На самом деле я тогда инстинктивно очень правильно отреагировал. Геббельс тоже был человеком инстинкта, но, если можно так выразиться, на более низком уровне. В 1945 году, буквально перед полным крахом национал-социализма, когда мне должно было исполниться пятьдесят лет 29 марта, он в одном из своих последних пресс-обращений запретил отмечать мой день рождения и упоминать о нем в газетах.

Девочки, было???

Это дневник Башкирцевой, кстати.

Я думала она плесневеет в Ницше, а это Ницца…

И хотя я позволяю себе смеяться, иногда даже вслух, перечитывая эти юные, такие откровенные, но удивительно чистые признания, я замираю, когда Мария жалуется на то, что она женщина.
Хочется пробраться сквозь строки и сказать ей: всё будет иначе, дай нам ещё лет пятьдесят.

Я не хочу иметь дела с антиалкогольными организациями.

1910 год, 13 января
53 года

ДА, БЫЛО

Обожаю, когда Юнгер защищает астрологию:

Борьба ученых с астрологами чем-то напоминает сражение Дон Кихота с ветряными мельницами. Человек науки оценивает астрологию как дом, возведенный по плану, с которым он хорошо знаком. Измерив это здание при помощи своих критериев и методов, он находит, что оно построено плохо. Он не принимает во внимание различий между понятием и представлением, между абстрактным и конкретным знанием и, наконец, между знанием и мудростью. Поэтому его нападки приносят мало пользы. Он лишь с досадой смотрит, как презираемое им растет и ширится.

А это я вам ещё не рассказывала, как Карл Шмитт гороскопы составлял! Гороскоп от заслуженного юриста Третьего рейха!

Хочу…

Насмотревшись на красоту леса, перечитываю Уход в лес. За последние годы эта книга стала ближе, чем Излучения. Вторая стала фундаментом, а первая — библией.

То, что этот мир по необходимости изменился, и еще изменяет, не оспаривается, но вместе с ним изменилась и свобода, хоть и не по сути, но зато, пожалуй, по форме. Мы живем в век рабочего; этот тезис за прошедшее время стал отчетливее. Уход в лес создает внутри этого порядка движение, которое отделяет его от зоологических существ. Это не либеральный и не романтический акт, а свобода действий маленьких элит, которые знают как то, чего требует время, так и еще несколько больше.

У вас, наверное, высокоинтеллектуальные ассоциации с вчерашним именинником Жилем Делёзом, но он у меня ассоциируется с пожилыми мужчинами с длинными ногтями на мизинцах, знаете, таких персонажей? Да, Делёз не стриг ногти. Пишут, что они иногда вырастали до 6 сантиметров, а причина тому — боль, острая боль, когда он прикасался кончиками пальцев к предметам.

Предыдущий читатель Филиппа Жакоте задаёт на полях резонный вопрос

- Мам, купи наполеон!
- У нас уже есть Наполеон дома.
Наполеон дома:

Юнгер писал Шлихтеру из Парижа с просьбой, чтобы тот перерисовал картину, убрав обнажёнку! Юнгер беспокоился о том, что картину могут конфисковать власти: «Он выразил пожелание, чтобы его изобразили в мантии, соответствующей костюму, описанному в «Мраморных утёсах».

*Надеюсь, Юнгер писал ему не в 42-м году, когда во время бомбардировки был разрушен дом, где жил Шлихтер, и часть его работ была уничтожена*

Лист из дневников Юнгера, 4–5 июля 1942 года.
Некоторые сны невозможно записать. Они возвращают нас в доветхозаветные времена, к дикой первоматерии человечества. Лучше промолчать о том, что в них видишь.

Жан Жене решил украсить чей-то авантитул «Богоматери цветов» и написал-нарисовал текст в форме фаллоса, пронзенного стрелой:

«Я знаю, что ты предпочитаешь душу и бледность маленьких причащающихся и светлую нежность их младших братьев. Эта чистота, эта невинность — вижу, ты будешь открывать её всегда, ведь она больше заключена во взгляде, чем в самом предмете. Твой друг, всегда, всегда! Жан Жене».

Согласитесь, что это довольно спорное утверждение!

Не знаю, как вам, а мне кажется, что сейчас любви в эпоху ненависти катастрофически мало. Мой внутренний нигилист хотел бы 14 дней публиковать вам самые жуткие истории — начиная от Анаис Нин и её любовной связи с отцом до Чарльза Диккенса, старика с Рождественской историей, который влюбился в 18-летнюю и уничтожил свою жену клеветой, лишив её 10 детей, которых она ему родила, и средств к существованию. И хоть я не верю, что добро закохає зло, предлагаю прочитать 14 любовных писем, и если не стать добрее, то хотя бы вдохновиться на любовное письмо…

Симона де Бовуар к Нельсону Олгрену

Мой милый, чудесный, любимый “молодой абориген”, ты опять заставил меня плакать, но нежными слезами, нежными, как все, что исходит от тебя. Я села в самолет, открыла твою книгу, и мне захотелось увидеть твой почерк. Я взглянула на титульный лист, жалея, что не попросила написать мне что-нибудь на память, и вдруг увидела твою надпись, красивую, ласковую, полную любви. Я уткнулась носом в иллюминатор и расплакалась прямо над синим морем, но это были сладкие слезы, слезы любви, нашей любви. <…> Люблю самолеты. Когда внутри все бурлит, то самолет, по-моему, самый подходящий способ передвижения: он гармонирует с состоянием души. Самолет, любовь, небо, боль, надежда — все сливается в одно. Я думала о тебе, перебирала в памяти каждую мелочь, читала твою книгу, которая, кстати, мне нравится больше, чем предыдущая. <…> Интересно, где ты сейчас? Может быть, тоже в самолете? Когда ты вернешься в наш маленький дом, я буду ждать тебя там, спрятавшись под кроватью, да и просто везде. Теперь я всегда буду с тобой — на унылых улицах Чикаго, в надземке, в твоей комнате. Я буду с тобой, как преданная жена с любимым мужем. У нас не будет пробуждения, потому что это не сон: это чудесная реальность, и все только начинается. Я чувствую тебя рядом, и, куда бы я теперь ни пошла, ты последуешь за мной — не только твой взгляд, а ты весь, целиком. Я тебя люблю, вот все, что я могу сказать. Ты обнимаешь меня, я к тебе прижимаюсь и целую тебя, как целовала недавно.

Твоя Симона