39. Анализ творческой воли в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Для чеховского старого лакея Фирса “воля” представлялась “несчастьем” , следовательно, рабство было счастьем. Во-вторых, наши аффективные наклонности структурны — они образуют ряд взаимозависимых чувств оценки большей или меньшей общности, известную иерархию чувственных антиципиций суждений оценки. Это и есть то, что называется интересами, они проявляются в той обостренности нашего внимания к различным сторонам в том же объекте у людей различной профессии. Поэтому привлекательность известного объекта не находится нередко в прямой связи с силою и продолжительностью непосредственно доставляемого им удовольствия, но определяется глубиною связи этих интересов с постоянно желаемым, ценным для нас в зависимости от профессиональных привычек, высоты культурного развития и т. д.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870–1952) обращается к анализу феномена творческой воли, начиная с уточнения самого понятия «воля». Он утверждает, что целостное единство сознания проявляется через волевую деятельность, которая, по его мнению, включает три ключевых аспекта: интеллектуальные процессы, двигательные акты и аффективные наклонности. Обратимся к фрагментам из текста:
«Приступая к анализу волевого акта в процессе изобретения научного и философского, мы не должны упускать из виду ни одного из указанных трех моментов волевой деятельности, ибо они органически связаны, взаимно предполагая друг друга. Наряду с указанными, по нашему мнению односторонними, взглядами на воспитание воли существуют и различные понимания того, что составляет самую суть воли как одной из основных душевных способностей человека. С гедонической точки зрения нет никакого специфического волевого элемента в сознании, но воля сводится к стремлению к достижению наслаждений, которые и являются притягивающим мотивом, стремления же слагаются из чувства мышечного усилия, усилий внимания и т. д. Наоборот, волюнтаристическая точка зрения усматривает в сознании человека наличность особого чувства активности, или чувства стремления (Strebensgefiihl — Пфендер, Лосский), которое отлично и от познавательных процессов, и от чувства удовольствия или неудовольствия. <…>
Человеческое сознание структурно в двояком смысле — его познавательный аппарат имеет определенное строение, не есть tabula rasa, но предполагает непроизводные интеллектуальные функции отожествления, различения, сравнения, узнавания; он обрамлен формами пространства и времени. Форма времени придает сознанию, как целому, характер направленности на будущее. Настоящее и прошедшее определяются прежде всего антиципацией будущего (Cohen: “Logik der reinen Erkenntniss, 1902). Сознание наше структурно и в своей аффективной стороне: оно не есть какой-то гроссбух, где приятные и неприятные чувственные тона ощущений и представлений как-то автоматически сами собой подсчитываются. Корень сознания не в познавательных процессах, как думают интеллектуалисты, и не в чистых чувствованиях без познавательного момента, как думают, например, Горвич, Вейнингер или Гомперц, ибо, с одной стороны, познавательные процессы неотделимы в жизни сознания, как целого, от чувственного тона ощущений и представлений; с другой стороны, чистые чувствования (удовольствие и неудовольствие) неотделимы от познавательных процессов, в противном случае как могли бы мы отличать более интенсивное или продолжительное удовольствие от менее интенсивного и менее продолжительного? Ведь такое отличение есть интеллектуальная операция. Ясное дело, что чистое чувствование не только нереально, но и логически невозможно как понятие самопротиворечащее. <…>
Для чеховского старого лакея Фирса “воля” представлялась “несчастьем” , следовательно, рабство было счастьем. Во-вторых, наши аффективные наклонности структурны — они образуют ряд взаимозависимых чувств оценки большей или меньшей общности, известную иерархию чувственных антиципиций суждений оценки. Это и есть то, что называется интересами, они проявляются в той обостренности нашего внимания к различным сторонам в том же объекте у людей различной профессии. Поэтому привлекательность известного объекта не находится нередко в прямой связи с силою и продолжительностью непосредственно доставляемого им удовольствия, но определяется глубиною связи этих интересов с постоянно желаемым, ценным для нас в зависимости от профессиональных привычек, высоты культурного развития и т. д.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870–1952) обращается к анализу феномена творческой воли, начиная с уточнения самого понятия «воля». Он утверждает, что целостное единство сознания проявляется через волевую деятельность, которая, по его мнению, включает три ключевых аспекта: интеллектуальные процессы, двигательные акты и аффективные наклонности. Обратимся к фрагментам из текста:
«Приступая к анализу волевого акта в процессе изобретения научного и философского, мы не должны упускать из виду ни одного из указанных трех моментов волевой деятельности, ибо они органически связаны, взаимно предполагая друг друга. Наряду с указанными, по нашему мнению односторонними, взглядами на воспитание воли существуют и различные понимания того, что составляет самую суть воли как одной из основных душевных способностей человека. С гедонической точки зрения нет никакого специфического волевого элемента в сознании, но воля сводится к стремлению к достижению наслаждений, которые и являются притягивающим мотивом, стремления же слагаются из чувства мышечного усилия, усилий внимания и т. д. Наоборот, волюнтаристическая точка зрения усматривает в сознании человека наличность особого чувства активности, или чувства стремления (Strebensgefiihl — Пфендер, Лосский), которое отлично и от познавательных процессов, и от чувства удовольствия или неудовольствия. <…>
Человеческое сознание структурно в двояком смысле — его познавательный аппарат имеет определенное строение, не есть tabula rasa, но предполагает непроизводные интеллектуальные функции отожествления, различения, сравнения, узнавания; он обрамлен формами пространства и времени. Форма времени придает сознанию, как целому, характер направленности на будущее. Настоящее и прошедшее определяются прежде всего антиципацией будущего (Cohen: “Logik der reinen Erkenntniss, 1902). Сознание наше структурно и в своей аффективной стороне: оно не есть какой-то гроссбух, где приятные и неприятные чувственные тона ощущений и представлений как-то автоматически сами собой подсчитываются. Корень сознания не в познавательных процессах, как думают интеллектуалисты, и не в чистых чувствованиях без познавательного момента, как думают, например, Горвич, Вейнингер или Гомперц, ибо, с одной стороны, познавательные процессы неотделимы в жизни сознания, как целого, от чувственного тона ощущений и представлений; с другой стороны, чистые чувствования (удовольствие и неудовольствие) неотделимы от познавательных процессов, в противном случае как могли бы мы отличать более интенсивное или продолжительное удовольствие от менее интенсивного и менее продолжительного? Ведь такое отличение есть интеллектуальная операция. Ясное дело, что чистое чувствование не только нереально, но и логически невозможно как понятие самопротиворечащее. <…>
👍2❤1
Ребенок не стремится к наслаждению и не избегает страданий, но инстинктивно совершает акты аппетитивного или репульсивного характера (берет грудь, кричит при появлении на свет от холода), и впоследствии оказы вается, что эти родовые действия имеют своим результатом удовлетворение коренной инстинктивной потребности. “Движение, — пишет Рибо, — предшествует ощущению. Имеются два рода движений — одни врожденные, унаследованные, как инстинкты, другие, не унаследованные, являются результатом опыта”. Первые предшествуют опыту. Мозг не реагирует, как инертная масса, на внешние раздражители, и первичные реакции сознания — не пассивного, но активно-пассивного характера (см. сборник статей ”La vie inconsciente et les mouvements”, 1914, первая статья). Параллельно развивается стоящая на заднем плане сознания, но все же наличная, смутная познавательная деятельность. Идет она, как верно замечает Рибо, не от единичного к общему, но от среднеобщего, от типических или родовых образов: не данная, именно вот эта трава, но некоторое общее впечатление травы, не данная грудь матери, она могла бы быть подменена незаметно грудью другой женщины, но грудь женщины как родовой образ. Из таких впечатлений средней общности идет дифференциация познания в сторону более конкретного и более общего (см. книгу Рибо “Эволюция общих идей”). Параллельно развитию умственной деятельности с ее ассоциативным механизмом, стремления из простых рефлекторных актов превращаются постепенно в умышленные действия. Развитие сложного комплекса первоначальных инстинктов еще более осложняется образованием привычек на почве механического повторения и сознательного пробования, руководимого умственной деятельностью.
Как на почве типических образов выявляются понятия и суждения познавательного характера, так на почве чувств оценки возникают суждения оценки, и притом в области творчества непременно суждения объективного характера, т. е. претендующие на общезначимость, а не просто выражающие постоянство наклонностей и вкуса данного лица, чисто субъективного, хотя и типического, характера. Так, деление маленькими детьми людей на “добрых” и “злых” есть выражение примитивных чувств оценки. Добрый — это что-то привлекательное, злой — отталкивающее. <…>
Законы мышления невыводимы из актов воли, наоборот, они являются необходимыми условиями существования самой воли. Фуйлье (см. мою статью “Фуйлье” в словаре Брокгауза) верно указывает, что для сохранения развития живого существа необходимо: 1) чтобы природа была действительно доступна познанию — que la nature soit reellement intelligible; 2) чтобы существо реагировало разумным образом (d’une maniere intelligible). Иначе не имело бы место приспособление к условиям жизни, не было бы и предвидения. Для этого необходимы коренные функции интеллекта: отожествление и различение, опирающиеся на законы тожества и противоречия. Закон противоречия есть равно конституциональная форма мысли и воли. “Противоречие исключено из самой воли”. Закон тожества можно так формулировать: je veux, се que je veux (подобным же образом Фортлаге называет законы мышления Willenskategorien). После сказанного легко понять, что гедоническая идея, будто мы стремимся к единичным наслаждениям, или патематическая идея, будто мы избегаем единичных страданий в актах воли, односторонни. Во-первых, привычка может нас заставить стремиться к худшему, а не к лучшему. <…>
Как на почве типических образов выявляются понятия и суждения познавательного характера, так на почве чувств оценки возникают суждения оценки, и притом в области творчества непременно суждения объективного характера, т. е. претендующие на общезначимость, а не просто выражающие постоянство наклонностей и вкуса данного лица, чисто субъективного, хотя и типического, характера. Так, деление маленькими детьми людей на “добрых” и “злых” есть выражение примитивных чувств оценки. Добрый — это что-то привлекательное, злой — отталкивающее. <…>
Законы мышления невыводимы из актов воли, наоборот, они являются необходимыми условиями существования самой воли. Фуйлье (см. мою статью “Фуйлье” в словаре Брокгауза) верно указывает, что для сохранения развития живого существа необходимо: 1) чтобы природа была действительно доступна познанию — que la nature soit reellement intelligible; 2) чтобы существо реагировало разумным образом (d’une maniere intelligible). Иначе не имело бы место приспособление к условиям жизни, не было бы и предвидения. Для этого необходимы коренные функции интеллекта: отожествление и различение, опирающиеся на законы тожества и противоречия. Закон противоречия есть равно конституциональная форма мысли и воли. “Противоречие исключено из самой воли”. Закон тожества можно так формулировать: je veux, се que je veux (подобным же образом Фортлаге называет законы мышления Willenskategorien). После сказанного легко понять, что гедоническая идея, будто мы стремимся к единичным наслаждениям, или патематическая идея, будто мы избегаем единичных страданий в актах воли, односторонни. Во-первых, привычка может нас заставить стремиться к худшему, а не к лучшему. <…>
👍3❤1
В 1892 г. Мюнстерберг для совершенно другой цели вел дневник, в котором отмечал все пережитые им удовольствия и неудовольствия. По подсчету Ковалевского за все время, когда велся дневник, асимметрия чувственного тона выразилась в отношении 2 к 3, т. е. неприятные переживания на 20% превышали число приятных. Не говоря уже о том, что Ковалевский не считается при этом выводе с интенсивностью чувственного тона подсчитываемых переживаний, он не считается с чувством значимости целостного переживания (Totalgefuhl), воображая, что оно определяется алгебраическим суммированием чувствен ных тонов, привходящих элементарных чувствований (Partialgefuhle), на что указывает Orth в своей рецензии на книгу Ковалевского (“Zeitschrift fiir Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane”, В 41, 1906). По замечанию И. И. Мечникова, если человек испытал за день 9 мелких неприятных переживаний и лишь одно приятное, но таковым было приглашение на любовное свидание, то вздорность этой мнимо-арифметической апологии пессимизма станет совершенно очевидной (см. “Этюды оптимизма”). Вот почему эстетические, моральные, интеллектуальные, технические, религиозные ценности могут привлекать наше внимание к объектам, не только доставляющим чувственные единичные, моментальные удовольствия, но даже причиняющим нам сильные страдания или вызывающим в нас отвращение».
👍3❤1
40. Анализ волевого акта в процессе изобретения, в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Тенденция к систематичности в области философской мысли приводит в качестве конечной цели к известному понятию о мире conceptus cosmicus, по Канту, или системе мира. Подобные системы в философии качественно отличаются от систем мира в отдельных науках, например под специальным углом зрения астронома (Лаплас), физика, химика, биолога и т. д. Ибо философ объединяет частные концепции мира в единстве сознания с его предпосылками, общими для всех наук о природе и о духе. Это придает философской концепции мира совершенно своеобразный отпечаток. Такая концепция сводится к известному единству мысли, но это нечувственное единство может опираться на известные вспомогательные образы. Поэтому можно говорить и об образе мира, и о понятии о нем. Рационалисты воображали, что эту мысль о мире можно свести к единой формуле, из которой аналитически вытекает все богатство мирового содержания. Эмпиристы, как мы увидим в последней главе, стремятся к конструкции как бы наглядной модели мира и ее готовы отожествлять с понятием о мире. Мистики видят в понятии о мире божественную интуицию, которая постижима лишь путем симпатического вчувствования в нее.
И. Лапшин «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952), очертив свое понимание феномена воли и волевых аспектов от приведенных им теорий, приступает к анализу волевого акта в процессе изобретения. Обратимся к фрагментам из текста:
«В техническом изобретении, которое имеет в виду Энгельмейер, постройке машины, которая вполне удовлетворяет заданию, весь практический смысл в проверке изобретения. Между тем в творческой воле идет речь о трех различных видах изобретательности — в постановках проблем, в их решении и их проверке, причем в каждый из этих трех процессов может входить интуиция-догадка, отнюдь не в одну постановку проблемы. <…>
I. Правильная постановка новой научной, технической или философской проблемы может быть иногда плодом великой изобретательности и ценна.
1. С педагогической точки зрения. Так, Спенсер, живя на старости лет в летние месяцы в деревне, любил пробуждать в детях фермеров любознательность, предлагая им вопросы, требовавшие умения использовать свою наблюдательность и догадливость (см. “Факты и комментарии”, 1903, “Кое-какие вопросы”, стр. 32—34).
2. Такая изобретательность может иметь огромное эвристическое значение в истории наук и философии. Было бы весьма любопытно собрать у разных философов поставленные и не разрешенные ими проблемы. До нас дошел приписываемый Аристотелю любопытный трактат “Πρoβλήματτα”. Дидро в “Мыслях по поводу объяснения природы” (1754 г.) говорит о том, что у опытных экспериментаторов вырабатывается чутье, граничащее с вдохновением в предугадывании важности известных проблем, и он далее высказывает ряд догадок и намечает ряд проблем.
3. Но можно проявить еще поразительную изобретательность в обнаружении ложности постановки известной проблемы. Это мы видим, например, в истории творчества Лобачевского. Существуют доказательства невозможности решения проблемы квадратуры круга (их историю дал Монтюкла), perpetuum mobile, общего решения для уравнений выше третьей степени. Сюда же относится огромная заслуга Канта, доказавшего невозможность решения какой бы то ни было метафизической проблемы. Новое положительное изобретение нередко исходит, как мы видим, из разрушения ложной постановки проблемы у предшественников.
Тенденция к систематичности в области философской мысли приводит в качестве конечной цели к известному понятию о мире conceptus cosmicus, по Канту, или системе мира. Подобные системы в философии качественно отличаются от систем мира в отдельных науках, например под специальным углом зрения астронома (Лаплас), физика, химика, биолога и т. д. Ибо философ объединяет частные концепции мира в единстве сознания с его предпосылками, общими для всех наук о природе и о духе. Это придает философской концепции мира совершенно своеобразный отпечаток. Такая концепция сводится к известному единству мысли, но это нечувственное единство может опираться на известные вспомогательные образы. Поэтому можно говорить и об образе мира, и о понятии о нем. Рационалисты воображали, что эту мысль о мире можно свести к единой формуле, из которой аналитически вытекает все богатство мирового содержания. Эмпиристы, как мы увидим в последней главе, стремятся к конструкции как бы наглядной модели мира и ее готовы отожествлять с понятием о мире. Мистики видят в понятии о мире божественную интуицию, которая постижима лишь путем симпатического вчувствования в нее.
И. Лапшин «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952), очертив свое понимание феномена воли и волевых аспектов от приведенных им теорий, приступает к анализу волевого акта в процессе изобретения. Обратимся к фрагментам из текста:
«В техническом изобретении, которое имеет в виду Энгельмейер, постройке машины, которая вполне удовлетворяет заданию, весь практический смысл в проверке изобретения. Между тем в творческой воле идет речь о трех различных видах изобретательности — в постановках проблем, в их решении и их проверке, причем в каждый из этих трех процессов может входить интуиция-догадка, отнюдь не в одну постановку проблемы. <…>
I. Правильная постановка новой научной, технической или философской проблемы может быть иногда плодом великой изобретательности и ценна.
1. С педагогической точки зрения. Так, Спенсер, живя на старости лет в летние месяцы в деревне, любил пробуждать в детях фермеров любознательность, предлагая им вопросы, требовавшие умения использовать свою наблюдательность и догадливость (см. “Факты и комментарии”, 1903, “Кое-какие вопросы”, стр. 32—34).
2. Такая изобретательность может иметь огромное эвристическое значение в истории наук и философии. Было бы весьма любопытно собрать у разных философов поставленные и не разрешенные ими проблемы. До нас дошел приписываемый Аристотелю любопытный трактат “Πρoβλήματτα”. Дидро в “Мыслях по поводу объяснения природы” (1754 г.) говорит о том, что у опытных экспериментаторов вырабатывается чутье, граничащее с вдохновением в предугадывании важности известных проблем, и он далее высказывает ряд догадок и намечает ряд проблем.
3. Но можно проявить еще поразительную изобретательность в обнаружении ложности постановки известной проблемы. Это мы видим, например, в истории творчества Лобачевского. Существуют доказательства невозможности решения проблемы квадратуры круга (их историю дал Монтюкла), perpetuum mobile, общего решения для уравнений выше третьей степени. Сюда же относится огромная заслуга Канта, доказавшего невозможность решения какой бы то ни было метафизической проблемы. Новое положительное изобретение нередко исходит, как мы видим, из разрушения ложной постановки проблемы у предшественников.
👍2❤1
II. Третий вид изобретательности, а именно: 1) изобретательность в поверке догадки, я думаю, по природе волевого процесса, имеющего в данном случае место, ничем по существу не отличается от второго вида изобретательности в решении проблем, ибо нахождение нового метода проверки есть просто разновидность второго случая. Таковы последняя часть Аристотелева “Органона” — “О софистических заблуждениях”, “Трансцендентальная диалектика” Канта, учение об идолах Бэкона, таковы методы исправления ошибок в математике и в экспериментальных науках, методы, анализируемые с философской точки зрения Джевонсом в его “Основах науки”. Мы уже видели, что интеллектуальную сторону в процессе изобретения представляет ход мысли, выражающийся в синтетическом выводе, причем для образования правильной и подходящей большей посылки важны интеллектуальная подготовленность в форме усвоенного памятью организованного запаса знаний, а также логическая острота мысли, дабы понятия, входящие в состав запаса знаний, отличались ясностью и отчетливостью. 2) Для меньшей посылки — комбинационный дар, богатство и подвижность воображения, комбинирующего известные мысли. 3) Умение же ставить в связь приобретенный запас знаний с комбинационным даром, необходимым для изобретательности, составляет систематичность научного мышления. Никто не может отрицать, например, у Ницше огромный запас организованных знаний и исключи тельный дар изобретательности, и тем не менее у него бросается в глаза неспособность к систематическому мышлению и даже отвращение к нему. <…>
На самом деле понятие о мире не есть ни единая формула, ни модель, ни божественная идея, но сокращенно выраженная одним термином (материализм, идеализм, критицизм и т. д.) необозримая множественность синтетических априорных суждений и совокупность наивысших эмпирических обобщений, приуроченных к понятию мира явлений как целого. Человек, посвященный в философию, понимает, что такое вселенная Аристотеля, Канта или Гегеля. Свое понятие он может иллюстрировать схематическими образами, что, например, сделал Шульц в применении к Фалесу, Анаксимену и Анаксимандру (см. книгу “Ionische Mystiker”).
I. Потому что мир, как объект познания, является неисчерпаемым и в смысле полноты эмпирического содержания, и в смысле широты точек зрения — противоположные взгляды на мир сменяются все более и более углубленным пониманием человеческого духа в его коренных многогранностях и многоцветности; и в смысле глубины — логическая связность миропонимания и соответствие его действительности все более и более углубляется, никогда не достигая конца. Все эти три процесса асимптотического характера. Мир, каков он есть, представляет вечное задание, бесконечно отдаленный пункт.
II. Потому что философ не может передать на бумагу свою идею мира совершенно в том виде, в каком он ее мыслит, ибо мир мыслей заключает в себе бесчисленные оттенки ясности и сознательности, не передаваемые в словесной форме.
III. Потому что я, как и вы, воспринимая чужую концепцию мира, внесем оба в нее элементы истолкования. Таким образом, при изучении философии имеешь дело с тремя идеями мира, последняя — моя собственная идея о мире, скажем Спинозы, а самый объект познания для Спинозы и меня единый мир в себе есть лишь Идея. См. замечательную статью Бергсона: “Философская интуиция” (“Новые идеи в философии”, сборник No 1. Философия и ее проблемы). Читатель сам оценит глубокое различие между развиваемым здесь взглядом и идеями Бергсона».
На самом деле понятие о мире не есть ни единая формула, ни модель, ни божественная идея, но сокращенно выраженная одним термином (материализм, идеализм, критицизм и т. д.) необозримая множественность синтетических априорных суждений и совокупность наивысших эмпирических обобщений, приуроченных к понятию мира явлений как целого. Человек, посвященный в философию, понимает, что такое вселенная Аристотеля, Канта или Гегеля. Свое понятие он может иллюстрировать схематическими образами, что, например, сделал Шульц в применении к Фалесу, Анаксимену и Анаксимандру (см. книгу “Ionische Mystiker”).
I. Потому что мир, как объект познания, является неисчерпаемым и в смысле полноты эмпирического содержания, и в смысле широты точек зрения — противоположные взгляды на мир сменяются все более и более углубленным пониманием человеческого духа в его коренных многогранностях и многоцветности; и в смысле глубины — логическая связность миропонимания и соответствие его действительности все более и более углубляется, никогда не достигая конца. Все эти три процесса асимптотического характера. Мир, каков он есть, представляет вечное задание, бесконечно отдаленный пункт.
II. Потому что философ не может передать на бумагу свою идею мира совершенно в том виде, в каком он ее мыслит, ибо мир мыслей заключает в себе бесчисленные оттенки ясности и сознательности, не передаваемые в словесной форме.
III. Потому что я, как и вы, воспринимая чужую концепцию мира, внесем оба в нее элементы истолкования. Таким образом, при изучении философии имеешь дело с тремя идеями мира, последняя — моя собственная идея о мире, скажем Спинозы, а самый объект познания для Спинозы и меня единый мир в себе есть лишь Идея. См. замечательную статью Бергсона: “Философская интуиция” (“Новые идеи в философии”, сборник No 1. Философия и ее проблемы). Читатель сам оценит глубокое различие между развиваемым здесь взглядом и идеями Бергсона».
👍4❤1
41. Аффективные подголоски в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Моцарт рассказывает, что счастливые догадки приходили ему в голову, когда он в хорошем настроении духа путешествовал в экипаже, или во время прогулки после хорошего обеда, или ночью во время бессонницы. “Тогда ко мне приходят в изобилии (stromweis) мысли и притом особенно удачные. Понравившиеся мне я удерживаю в голове и мурлыкаю их про себя, о чем мне сообщали потом окружающие. К запомненному мною вскоре присоединяется и другое, как бы крохи, из которых можно состряпать паштет, то относящиеся к контрапункту, то к тембрам различных инструментов, etc., etc., etc. Все это разогревается в моей душе, именно когда мне никто не мешает, и разрастается в моей душе, и я все дальше расширяю и проясняю все это, и произведение становится вскоре в голове уже почти готовым, так что я обозреваю его зараз в моем духе, как прекрасную картину или красивого человека, и не одно после другого, как оно должно быть впоследствии, слышу я в моем воображении, но как бы все зараз (sondem wie gleich alles zusammen). Это пир (Das ist nun ein Schmauss). Весь этот процесс (Finden und Machen) происходит во мне, как в крепком сладостном сне”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) продолжает рассмотрение творческого волевого акта. В творческом процессе, бок о бок с интеллектуальной стороной волевого акта, движется и смена так называемых аффективных подголосков (чувственная сторона антиципации, предваряющей ясное осознание какой-либо мысли). Аффективная память движется вместе с подготовительным процессом запаса знания и памятью интеллектуальной. Обратимся к фрагментам из текста:
«К этому надо присоединить специфическую обостренность внимания. Стэут в своей “Analytical psychology” (глава о внимании) указывает, что мать, крепко спящая у кроватки больного ребенка, не пробуждается от громкого шума, но тотчас же приходит в себя при слабом стоне младенца. Опоздавшие жильцы дома тщетно будят привратника, громко увещевая его открыть дверь, но стоит сказать негромко “Waiter” — как он тотчас встрепенется. Здесь, очевидно, дело не в силе раздражения, а в глубине соответствующего эмоционального впечатления. 3) От глубины последнего зависит то, что можно назвать аффективным порогом. Последний путем упражнения внимания может быть значительно понижен, что можно наблюдать и у животных. При дрессировании собак, как показал Гаше-Супле, в Зоопедическом институте в Париже, можно было, постепенно ослабляя силу звука, служившего животному сигналом, по которому оно должно было выполнять определенное движение, до такой степени, что присутствующие люди уже не могли этого звука услышать. (На этом приеме построены те представления, на которых собаки и лошади якобы производят сложные математические операции. Так, например, лошадь научили стучать копытом неопределенное число раз, и если дрессировщику нужно было, чтобы лошадь выстукала семь ударов, то после седьмого ей давался незаметный знак, и она останавливалась.) Так и люди могут развить в себе аффективную восприимчивость к едва уловимой для других специфической черте изучаемого объекта. 4) Для повышения аффективной чуткости нередко существенную роль играет контраст. Бебель рассказывает в своей биографии Фурье, что нравственная чуткость и обостренное внимание к социальной несправедливости развились в нем с особенною силою потому, что в юности он имел случай близко познакомиться с теми гнусными приемами, которыми пользуются коммерсанты в современном обществе (см. Бебель: “Шарль Фурье”,1 глава). <…>
Моцарт рассказывает, что счастливые догадки приходили ему в голову, когда он в хорошем настроении духа путешествовал в экипаже, или во время прогулки после хорошего обеда, или ночью во время бессонницы. “Тогда ко мне приходят в изобилии (stromweis) мысли и притом особенно удачные. Понравившиеся мне я удерживаю в голове и мурлыкаю их про себя, о чем мне сообщали потом окружающие. К запомненному мною вскоре присоединяется и другое, как бы крохи, из которых можно состряпать паштет, то относящиеся к контрапункту, то к тембрам различных инструментов, etc., etc., etc. Все это разогревается в моей душе, именно когда мне никто не мешает, и разрастается в моей душе, и я все дальше расширяю и проясняю все это, и произведение становится вскоре в голове уже почти готовым, так что я обозреваю его зараз в моем духе, как прекрасную картину или красивого человека, и не одно после другого, как оно должно быть впоследствии, слышу я в моем воображении, но как бы все зараз (sondem wie gleich alles zusammen). Это пир (Das ist nun ein Schmauss). Весь этот процесс (Finden und Machen) происходит во мне, как в крепком сладостном сне”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) продолжает рассмотрение творческого волевого акта. В творческом процессе, бок о бок с интеллектуальной стороной волевого акта, движется и смена так называемых аффективных подголосков (чувственная сторона антиципации, предваряющей ясное осознание какой-либо мысли). Аффективная память движется вместе с подготовительным процессом запаса знания и памятью интеллектуальной. Обратимся к фрагментам из текста:
«К этому надо присоединить специфическую обостренность внимания. Стэут в своей “Analytical psychology” (глава о внимании) указывает, что мать, крепко спящая у кроватки больного ребенка, не пробуждается от громкого шума, но тотчас же приходит в себя при слабом стоне младенца. Опоздавшие жильцы дома тщетно будят привратника, громко увещевая его открыть дверь, но стоит сказать негромко “Waiter” — как он тотчас встрепенется. Здесь, очевидно, дело не в силе раздражения, а в глубине соответствующего эмоционального впечатления. 3) От глубины последнего зависит то, что можно назвать аффективным порогом. Последний путем упражнения внимания может быть значительно понижен, что можно наблюдать и у животных. При дрессировании собак, как показал Гаше-Супле, в Зоопедическом институте в Париже, можно было, постепенно ослабляя силу звука, служившего животному сигналом, по которому оно должно было выполнять определенное движение, до такой степени, что присутствующие люди уже не могли этого звука услышать. (На этом приеме построены те представления, на которых собаки и лошади якобы производят сложные математические операции. Так, например, лошадь научили стучать копытом неопределенное число раз, и если дрессировщику нужно было, чтобы лошадь выстукала семь ударов, то после седьмого ей давался незаметный знак, и она останавливалась.) Так и люди могут развить в себе аффективную восприимчивость к едва уловимой для других специфической черте изучаемого объекта. 4) Для повышения аффективной чуткости нередко существенную роль играет контраст. Бебель рассказывает в своей биографии Фурье, что нравственная чуткость и обостренное внимание к социальной несправедливости развились в нем с особенною силою потому, что в юности он имел случай близко познакомиться с теми гнусными приемами, которыми пользуются коммерсанты в современном обществе (см. Бебель: “Шарль Фурье”,1 глава). <…>
👍3❤1
Эмоциональные подголоски могут иметь для нас различную степень значимости; чувства оценки образуют градуированныйряд, подобно интенсивности ощущений. Но так как значимость подголоска не определяется лишь силой чувственного тона, каковая не поддается количественному измерению, но также и глубиною отношений к коренным интересам нашей личности, то и тут, конечно, не может быть количественного измерения. Весьма любопытно, что попытка подобного измерения задолго до Фехнера была применена к эстетической ценности писателей. В книге “Curiosites litteraires” (1845) сообщается о попытке дать числовую оценку величайших поэтов: “appreciation numerique des plus grands poetes”; впервые в 1817 г. в “Annales Encyclopediques”, t. VI, p. 40, а затем немного позднее англичанин Ackenside дал следующую таблицу (я привожу лишь часть ее), в которой дается числовая оценка различных сторон поэтического творчества: (таблица приведена в конце очерка)
Не может быть речи о количественном измерении чувства ценности или значимости в области эстетических, моральных или интеллектуальных чувствований, но они как интенсивность ощущений и чувственного тона могут занимать определенное место в градуированном качественном ряду. <…>
Но даже в тех случаях, когда амнезия приобретает болезненный характер, она в некоторых случаях может быть связана с такой же болезненной гипермнезией. Подобное сочетание амнезии с гипермнезией прекрасно описано Достоевским в “Вечном муже”. У Фарадея же было исключительно богатое, “огненное”, как выражается Тиндаль, воображение. Течение мыслей приобретало у него часто столь стремительный характер, что, например, на лекции, когда он начинал слишком быстро излагать свои мысли, ассистент должен был класть перед ним на стол у кафедры доску с надписью “Медленно!”. Другое замечание, которое я хочу сделать, касается влияния на память возбуждающих средств. Наперекор утверждению Бергсона, что творческая память не зависит от “материи”, Мечников справедливо напоминает известный факт пользования тоническими средствами для пробуждения деятельности памяти и вдохновения; так, он указывает, что гениальным интуициям Пуанкаре предшествовал прием черного кофе (см. Мечников: “Сорок лет искания рационального мировоззрения”, 1914, стр. 17). <…>
В процессе научного и философского изобретения мысль идет одновременно и от частей к целому, и от целого к частям. Теория и система зарождаются в смутной форме, намечается неясный план работы, но все это по мере разработки частных проблем, образующих детали намечающегося целого, проясняется, приобретает более отчетливые контуры, как постепенно развивающийся зародыш. Вот это-то постепенно дифференцирующееся единство замысла бывает связано с аффективным состоянием, которое можно было бы назвать чувством целостной концепции. Оно служит как бы венчиком первоначального, неясного ядра образов, связанных с основной идеей, в него привходят описанные нами стремления к единству в многообразии, ясности, последовательности, соответствию мыслей действительности, архитектоничности целого. Как в подготовительном подборе мыслей и фактов при соучастии аффективной памяти и деятельности обостренного внимания, так и в моменты частичных проявлений проницательности изобретателем руководит неясно намечающаяся концепция. Вот почему во время творческой работы нередко приходят в голову счастливые догадки и подходящие данные, пригодные не для того, что можно использовать для данного этапа сложной работы, но для какого-нибудь другого, весьма отдаленного момента. Иначе говоря, порядок зарождения счастливых догадок в работе не соответствует порядку логического процесса мысли, но определяется чувством сродства этих частных догадок с общим духом неясно антиципируемого целого. <…>
Не может быть речи о количественном измерении чувства ценности или значимости в области эстетических, моральных или интеллектуальных чувствований, но они как интенсивность ощущений и чувственного тона могут занимать определенное место в градуированном качественном ряду. <…>
Но даже в тех случаях, когда амнезия приобретает болезненный характер, она в некоторых случаях может быть связана с такой же болезненной гипермнезией. Подобное сочетание амнезии с гипермнезией прекрасно описано Достоевским в “Вечном муже”. У Фарадея же было исключительно богатое, “огненное”, как выражается Тиндаль, воображение. Течение мыслей приобретало у него часто столь стремительный характер, что, например, на лекции, когда он начинал слишком быстро излагать свои мысли, ассистент должен был класть перед ним на стол у кафедры доску с надписью “Медленно!”. Другое замечание, которое я хочу сделать, касается влияния на память возбуждающих средств. Наперекор утверждению Бергсона, что творческая память не зависит от “материи”, Мечников справедливо напоминает известный факт пользования тоническими средствами для пробуждения деятельности памяти и вдохновения; так, он указывает, что гениальным интуициям Пуанкаре предшествовал прием черного кофе (см. Мечников: “Сорок лет искания рационального мировоззрения”, 1914, стр. 17). <…>
В процессе научного и философского изобретения мысль идет одновременно и от частей к целому, и от целого к частям. Теория и система зарождаются в смутной форме, намечается неясный план работы, но все это по мере разработки частных проблем, образующих детали намечающегося целого, проясняется, приобретает более отчетливые контуры, как постепенно развивающийся зародыш. Вот это-то постепенно дифференцирующееся единство замысла бывает связано с аффективным состоянием, которое можно было бы назвать чувством целостной концепции. Оно служит как бы венчиком первоначального, неясного ядра образов, связанных с основной идеей, в него привходят описанные нами стремления к единству в многообразии, ясности, последовательности, соответствию мыслей действительности, архитектоничности целого. Как в подготовительном подборе мыслей и фактов при соучастии аффективной памяти и деятельности обостренного внимания, так и в моменты частичных проявлений проницательности изобретателем руководит неясно намечающаяся концепция. Вот почему во время творческой работы нередко приходят в голову счастливые догадки и подходящие данные, пригодные не для того, что можно использовать для данного этапа сложной работы, но для какого-нибудь другого, весьма отдаленного момента. Иначе говоря, порядок зарождения счастливых догадок в работе не соответствует порядку логического процесса мысли, но определяется чувством сродства этих частных догадок с общим духом неясно антиципируемого целого. <…>
👍2❤1
Подобные факты наблюдаются и в научной работе. Б. Ф. Шлецер пишет о Скрябине (”А. Н. Скрябин”, Берлин, 1923, стр. 49): “Когда он сочинял, работа его никогда не шла в определенном направлении от начала произведения к его заключению: первоначально зафиксированные моменты являлись как бы и определяющими звуковую систему точками, оттуда он словно проводил соответствующие линии; он работал таким образом одновременно над целым произведением, строившимся сразу по всем направлениям, исходя из различных пунктов по плану, разработанному до мельчайших подробностей”. <…>
Подталкивающим импульсом к исканию новой концепции мысли является страдание, недовольство какою-нибудь привычною стороною ранее принятого мировоззрения. Это отмечают психологи, говоря о диссоциации как отправном пункте процесса; на это указывают гносеологи, например Коген, говоря о бесконечном суждении как отправном пункте философского искания; на это обращают внимание и метафизики. Мистицист Бергсон здесь сходится с критицистом Когеном. По Бергсону, начало отрицания подобно демону Сократа, который внушал ему, чего не надо делать, — вот зарождающаяся “интуиция”: “Наперекор общепринятым идеям и как будто самоочевидным тезисам, наперекор утверждениям, признававшимся до того научными, она шепчет философу на ухо: “Невозможно!” Неприемлем схоластический аристотелизм (Малебранш), неприемлемы ни окказионализм, ни influxus physicus (Лейбниц), неприемлемы противоречия в понятии конечности и бесконечности мира в себе (Кант), неприемлемо понимание природы как мертвого механизма (Фехнер), неприемлема гипотеза творения (Спенсер), неприемлемы искусственные условия культурной жизни (Руссо)! <…>
Философское творчество — мучительно радостный процесс! Бергсон в своем замечательно проникновенном и глубоком в психологическом отношении описании философской интуиции (хотя он и дает совершенно ложное и неубедительное метафизическое истолкование описываемым переживаниям) справедливо противопоставляет непрестанно предносящийся сознанию философа идеал миропонимания и более или менее несовершенное приближение к нему, которое он называет образом-посредником — image mediatrice. Но из этой несказанности идеала вовсе не вытекают ни скептическая резиньяция отчаяния, ни мистические порывы в “борьбе со словом” постигнуть истинно сущее каким-то интимным актом симпатического чувствования. Героические усилия творческой воли достойно вознаграждаются глубоким сознанием объективной частичной значимости философского изобретения, которое мыслитель совершенно ясно отличает от субъективной иллюзии обладания полной истиной.
Frey sein ist nichts,
Frey werden ist der Himmel (Фихте)
“Быть свободным — ничто. / Стать свободным — это небо” (нем.)».
Подталкивающим импульсом к исканию новой концепции мысли является страдание, недовольство какою-нибудь привычною стороною ранее принятого мировоззрения. Это отмечают психологи, говоря о диссоциации как отправном пункте процесса; на это указывают гносеологи, например Коген, говоря о бесконечном суждении как отправном пункте философского искания; на это обращают внимание и метафизики. Мистицист Бергсон здесь сходится с критицистом Когеном. По Бергсону, начало отрицания подобно демону Сократа, который внушал ему, чего не надо делать, — вот зарождающаяся “интуиция”: “Наперекор общепринятым идеям и как будто самоочевидным тезисам, наперекор утверждениям, признававшимся до того научными, она шепчет философу на ухо: “Невозможно!” Неприемлем схоластический аристотелизм (Малебранш), неприемлемы ни окказионализм, ни influxus physicus (Лейбниц), неприемлемы противоречия в понятии конечности и бесконечности мира в себе (Кант), неприемлемо понимание природы как мертвого механизма (Фехнер), неприемлема гипотеза творения (Спенсер), неприемлемы искусственные условия культурной жизни (Руссо)! <…>
Философское творчество — мучительно радостный процесс! Бергсон в своем замечательно проникновенном и глубоком в психологическом отношении описании философской интуиции (хотя он и дает совершенно ложное и неубедительное метафизическое истолкование описываемым переживаниям) справедливо противопоставляет непрестанно предносящийся сознанию философа идеал миропонимания и более или менее несовершенное приближение к нему, которое он называет образом-посредником — image mediatrice. Но из этой несказанности идеала вовсе не вытекают ни скептическая резиньяция отчаяния, ни мистические порывы в “борьбе со словом” постигнуть истинно сущее каким-то интимным актом симпатического чувствования. Героические усилия творческой воли достойно вознаграждаются глубоким сознанием объективной частичной значимости философского изобретения, которое мыслитель совершенно ясно отличает от субъективной иллюзии обладания полной истиной.
Frey sein ist nichts,
Frey werden ist der Himmel (Фихте)
“Быть свободным — ничто. / Стать свободным — это небо” (нем.)».
👍2❤1
42. Двигательные навыки и изобретение в работе "Изобртение философии и философия изобретения" И. И. Лапшина
Творческая воля человека находит себе наивысшее и конечное выражение в стремлении не только познать мировое единство, но и преобразить его, усовершенствовать сообразно известному понятию должного. Ницше прав, упрекая (в "Рождении трагедии”) Сократа в том, что он внушил человечеству “безумную” мысль не только познать, но и исправить действительность, опираясь на знание и на законы разума. Если подлинными двигателями человеческой воли являются организуемые интеллектом страсти, то эта страсть — тяга к известному социальному идеалу — есть наряду со стремлением познать мир terminus ad quem творческой воли, в то время как диссонанс между сущим и должным, мучительное чувство противоречий мысли, их несоответствия действительности, контрасты зла по отношению к добру, безобразия по отношению к красоте есть terminus a quo. Если в религиозной деятельности человека, деятельности преимущественно аффективного характера, в смутной форме таились все роды человеческого творчества, то в философии они находят себе отчетливое, просветленное разумом выражение.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) переходит к рассмотрению третьей стороны творческого волевого акта в процессе изобретения, а именно к двигательному акту. Этап усвоения знаний в рамках движения соответствует формированию двигательных навыков, так как привычку следует рассматривать в качестве памяти на движения. Разнообразные навыки изобретателя должны быть целесообразно связаны между собой. Умение выразительно и грамотно говорить и писать, владеть методами естественнонаучных и психологических экспериментов — все это во многом связано с культурой двигательных процессов. Следом Лапшин переводит свое внимание на возможности сужения сферы случайного в творческом процессе, стоящего между огромным усилием разумной воли и роковой легкостью (счастливым случаем). При этом необходимо исходить не из точки tabula rasa сознания, а из разнообразных факторов биологического и социологического характера. Творческие пробования начинают свой путь и движутся по разным направлениям в полях испытания, которые выделяет философ. Обратимся к фрагментам из текста:
«Даже исследование по истории философии требует умения обращаться с библиографией, работать в архивах, быть знакомым с каталогизацией и т. д. Проблема экономии сил рабочего тщательно разрабатывается в настоящее время. Так, например, Джильбретс занялся преобразованием способов работы у каменщиков (см. Реджинальд Таунсенд: “Волшебство в изучении движений”, пер. Копьева, 1919 г., также замечательную статью акад. В. М. Бехтерева “Личность и труд”; Научно-технический Вестник, 1920. No 1). Было бы вполне последовательно распространить проблему экономии мышечной работы и на людей духовного труда. Исследование процессов работы великих ученых и философов было бы в этом отношении весьма поучительно. Умение экономизировать физические силы, составляющее секрет сноровки опытного квалифицированного рабочего, в той же мере заслуживает изучения, как ловкость, т. е. изобретательность в движениях, вызываемая внезапным изменением условий работы, так сказать моторная интуиция, или догадка. <…>
Творческая воля человека находит себе наивысшее и конечное выражение в стремлении не только познать мировое единство, но и преобразить его, усовершенствовать сообразно известному понятию должного. Ницше прав, упрекая (в "Рождении трагедии”) Сократа в том, что он внушил человечеству “безумную” мысль не только познать, но и исправить действительность, опираясь на знание и на законы разума. Если подлинными двигателями человеческой воли являются организуемые интеллектом страсти, то эта страсть — тяга к известному социальному идеалу — есть наряду со стремлением познать мир terminus ad quem творческой воли, в то время как диссонанс между сущим и должным, мучительное чувство противоречий мысли, их несоответствия действительности, контрасты зла по отношению к добру, безобразия по отношению к красоте есть terminus a quo. Если в религиозной деятельности человека, деятельности преимущественно аффективного характера, в смутной форме таились все роды человеческого творчества, то в философии они находят себе отчетливое, просветленное разумом выражение.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952) переходит к рассмотрению третьей стороны творческого волевого акта в процессе изобретения, а именно к двигательному акту. Этап усвоения знаний в рамках движения соответствует формированию двигательных навыков, так как привычку следует рассматривать в качестве памяти на движения. Разнообразные навыки изобретателя должны быть целесообразно связаны между собой. Умение выразительно и грамотно говорить и писать, владеть методами естественнонаучных и психологических экспериментов — все это во многом связано с культурой двигательных процессов. Следом Лапшин переводит свое внимание на возможности сужения сферы случайного в творческом процессе, стоящего между огромным усилием разумной воли и роковой легкостью (счастливым случаем). При этом необходимо исходить не из точки tabula rasa сознания, а из разнообразных факторов биологического и социологического характера. Творческие пробования начинают свой путь и движутся по разным направлениям в полях испытания, которые выделяет философ. Обратимся к фрагментам из текста:
«Даже исследование по истории философии требует умения обращаться с библиографией, работать в архивах, быть знакомым с каталогизацией и т. д. Проблема экономии сил рабочего тщательно разрабатывается в настоящее время. Так, например, Джильбретс занялся преобразованием способов работы у каменщиков (см. Реджинальд Таунсенд: “Волшебство в изучении движений”, пер. Копьева, 1919 г., также замечательную статью акад. В. М. Бехтерева “Личность и труд”; Научно-технический Вестник, 1920. No 1). Было бы вполне последовательно распространить проблему экономии мышечной работы и на людей духовного труда. Исследование процессов работы великих ученых и философов было бы в этом отношении весьма поучительно. Умение экономизировать физические силы, составляющее секрет сноровки опытного квалифицированного рабочего, в той же мере заслуживает изучения, как ловкость, т. е. изобретательность в движениях, вызываемая внезапным изменением условий работы, так сказать моторная интуиция, или догадка. <…>
👍3❤1
При выполнении сложного цикла движений, объединенных одною общею целью, важно исходить от целого, т. е. сообразоваться при выполнении отдельного движения с его отношением ко всей целокупности движений. По словам Гаше-Супле, можно научиться перекидывать один за другим четыре шарика одною рукою путем соображения, но чтобы проделать это с пятью шариками, надо отдаться какому-то целостному импульсу, пока рука не приноровится “сама” это производить, вмешательство умысла окажется совершенно бесполезным. Отсюда “волшебное” впечатление, производимое некоторыми фокусами жонглеров. Это мастерство в выполнении сложных двигательных актов представляет поразительную аналогию с приведенными выше фактами неожиданного появления “нужных идей” у художника или философа, проистекающее, как мы видели, от органической связи между собою отдельных моментов сложного замысла. В научном труде это мастерство выражается в том, что работа спорится и вся объединена стремлением довести двигательные процессы до желанного конца, например осуществление философской системы в совершенно законченном виде. Если мы теперь объединим теснейшим образом связанные между собою интеллектуальные, аффективные и двигательные элементы волевого акта в творческой деятельности ученого или философа, то получим следующую схему: (схема приведена в конце очерка). <…>
Как в мире животных, так и у человека пробования, действия на ощупь, испытания играют большую роль. Загадочность изобретения подобна загадочности возникновения целесообразного результата из случайного исчерпывания всевозможных комбинаций. Правда, в процессе творчества человеческого имеется налицо разумная деятельность, регулирующая этот процесс, но и она сама постепенно развилась из простейших интеллектуальных актов отожествления и различения. Стихийное творчество в природе, породившее целесообразные явления, и творчество человека, во всяком случае, представляют замечательную аналогию. Через всю историю философии проходит антиномия разумного, необходимого и случайного. <…>
Образ мировой игры, где из царства случая возникает разумное, мы встречаем у Ницше. Этот образ приходит в голову тогда, когда размышляешь о стихийности человеческого творчества. Оно как будто и разумно, и случайно. Человек как будто осуществляет цели, к которым предумышленно стремился, с другой стороны, кажется, что это процесс роковой и что его положительный результат проистекает от счастливой случайности. С одной стороны, человек употребляет в процессе творчества огромные усилия разумной воли, с другой стороны, оно осуществляется с какой-то непостижимой роковой легкостью. Это глубокое противоречие творческой воли обнаруживается очень ярко в разногласиях ученых, описывающих процесс художественного творчества. Одни полагают, что художник достигает разумно намеченной цели, другие, что этой цели он не сознает. В то время как Вундт пишет: “Истинный художник никогда не может указать, какую цель он имеет в виду при создании определенного творения”, Георг Гирт требует, чтобы художник при своей внутренней работе имел в виду ясно поставленную цель (см. Мейман: “Введение в современную эстетику”, стр. 108—109. Эта двойственность в “Мейстерзингерах” прекрасно выражена Вагнером в словах Ганса Закса о песне Вальтера:
Lenzes Gebot,
Die siisse Noth.
Die legten’s ihm in die Brust, Nun sang er, wie er musst,
Und wie er musst, so konnt er’s, Das merk ich ganz besonders!
“Весенняя заповедь, сладкий рок, / Наполнивший грудь. / И он запел так, как должен был, / А как должен был, так и смог. / Я видел это совершенно отчетливо” (нем.). <…>
Как в мире животных, так и у человека пробования, действия на ощупь, испытания играют большую роль. Загадочность изобретения подобна загадочности возникновения целесообразного результата из случайного исчерпывания всевозможных комбинаций. Правда, в процессе творчества человеческого имеется налицо разумная деятельность, регулирующая этот процесс, но и она сама постепенно развилась из простейших интеллектуальных актов отожествления и различения. Стихийное творчество в природе, породившее целесообразные явления, и творчество человека, во всяком случае, представляют замечательную аналогию. Через всю историю философии проходит антиномия разумного, необходимого и случайного. <…>
Образ мировой игры, где из царства случая возникает разумное, мы встречаем у Ницше. Этот образ приходит в голову тогда, когда размышляешь о стихийности человеческого творчества. Оно как будто и разумно, и случайно. Человек как будто осуществляет цели, к которым предумышленно стремился, с другой стороны, кажется, что это процесс роковой и что его положительный результат проистекает от счастливой случайности. С одной стороны, человек употребляет в процессе творчества огромные усилия разумной воли, с другой стороны, оно осуществляется с какой-то непостижимой роковой легкостью. Это глубокое противоречие творческой воли обнаруживается очень ярко в разногласиях ученых, описывающих процесс художественного творчества. Одни полагают, что художник достигает разумно намеченной цели, другие, что этой цели он не сознает. В то время как Вундт пишет: “Истинный художник никогда не может указать, какую цель он имеет в виду при создании определенного творения”, Георг Гирт требует, чтобы художник при своей внутренней работе имел в виду ясно поставленную цель (см. Мейман: “Введение в современную эстетику”, стр. 108—109. Эта двойственность в “Мейстерзингерах” прекрасно выражена Вагнером в словах Ганса Закса о песне Вальтера:
Lenzes Gebot,
Die siisse Noth.
Die legten’s ihm in die Brust, Nun sang er, wie er musst,
Und wie er musst, so konnt er’s, Das merk ich ganz besonders!
“Весенняя заповедь, сладкий рок, / Наполнивший грудь. / И он запел так, как должен был, / А как должен был, так и смог. / Я видел это совершенно отчетливо” (нем.). <…>
👍3❤1
1) Биологическое расширение поля творческой деятельности — аккумуляции первичных наклонностей, благоприятствующих образованию сложного комплекса подобных наклонностей, пригодного для данного рода творчества, путем наследственности. 2) Социологическое расширение поля творческой деятельности — культурный уровень эпохи, влияние круга чтения, школы, экономических и политических условий. На этой почве в индивидуальном сознании изобретателя уже складывается при непрестанном участии все более и более проясняющейся разумной деятельности сознания психофизическая подготовка мозга и сознания в виде аккумуляции организованного запаса знаний, аффективной чуткости и координации двигательных процессов. Только на этой почве вступают в свои права изобретательность, ловкость и проницательность. <…>
1. Комбинаторика фактов. Чем большим запасом организованных фактических знаний располагает ученый или философ, тем более ему приходится в данной области работы при исследовании причинной или вообще законосообразной связи выбирать для экспериментирования; в этом выборе, разумеется, играют роль его знания, но он не может обойтись и без пробований. <…>
2. Комбинаторика мыслей. В области мышления точно так же в виде того, что Мах называл Gedankenexperimentum, происходит у ученого и философа непрестанное пробование. Иногда та же мысль фигурирует в одном периоде философского развития в качестве аргумента в пользу одной точки зрения, а в другой период, когда взгляды философа глубоко изменились, та же идея служит обоснованием для диаметрально противоположного толкования. <…>
3. Комбинаторика точек зрения. У художников она выражается в пробованиях относительно идеальной перевоплощаемости своих мысленных героев, относительно их характеров и ситуаций. “Война и мир” Толстого возникла “как бы случайно”. 17 ноября 1864 г. Толстой пишет: ”Вы не можете себе представить, как мучительна эта предварительная работа глубокой пахоты того поля, на котором я принужден сеять; обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения, и обдумать миллионы возможных сочетаний, для того чтобы выбрать из них 0,000001-ную, ужасно трудно, и этим я занят”. <…>
4. Наконец, комбинаторика форм выражения, пробование в области стиля и вообще борьба со словом, стремление выработать ясную и отчетливую терминологию для передачи своих совершенно новых мыслей, для которых нередко не существует подходящих терминов».
1. Комбинаторика фактов. Чем большим запасом организованных фактических знаний располагает ученый или философ, тем более ему приходится в данной области работы при исследовании причинной или вообще законосообразной связи выбирать для экспериментирования; в этом выборе, разумеется, играют роль его знания, но он не может обойтись и без пробований. <…>
2. Комбинаторика мыслей. В области мышления точно так же в виде того, что Мах называл Gedankenexperimentum, происходит у ученого и философа непрестанное пробование. Иногда та же мысль фигурирует в одном периоде философского развития в качестве аргумента в пользу одной точки зрения, а в другой период, когда взгляды философа глубоко изменились, та же идея служит обоснованием для диаметрально противоположного толкования. <…>
3. Комбинаторика точек зрения. У художников она выражается в пробованиях относительно идеальной перевоплощаемости своих мысленных героев, относительно их характеров и ситуаций. “Война и мир” Толстого возникла “как бы случайно”. 17 ноября 1864 г. Толстой пишет: ”Вы не можете себе представить, как мучительна эта предварительная работа глубокой пахоты того поля, на котором я принужден сеять; обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения, и обдумать миллионы возможных сочетаний, для того чтобы выбрать из них 0,000001-ную, ужасно трудно, и этим я занят”. <…>
4. Наконец, комбинаторика форм выражения, пробование в области стиля и вообще борьба со словом, стремление выработать ясную и отчетливую терминологию для передачи своих совершенно новых мыслей, для которых нередко не существует подходящих терминов».
👍4❤1
43. Эмоциональная чуткость и мистическая триада психологии в работе "Философия изобретения и изобретение в философии" И. И. Лапшина
Наблюдение Бергсона и эксперименты Мюнстерберга крайне поучительны для понимания того магического, сказочного впечатления, которое производит творческий процесс. Творчество есть причудливое сочетание упорного труда и свободной непринужденной игры. Философ, подобно ребенку, с которым сравнивал Гераклит вечность, “пешками играет в войну”. ”Мы воображаем Платона и Аристотеля, — говорит Паскаль, — в длинных платьях педантов, а они были просто честными людьми (honnetes gens), и, как и другие, смеясь в кругу своих друзей, когда им вздумалось написать “Законы” и “Политику”, они сделали это играючи”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952), рассматривая способность «заменять» (в целях экономии сил) некоторые мыслительные операции в процессе изобретения на проявления эмоциональной чуткости, проницательности и ощущение целостной концепции, обращается к триаде мистической психологии: интуиция, инспирация, инстинкт. Больше всего Лапшина интересует именно инстинкт. Обратимся к фрагментам из текста:
«Совокупность всех этих взаимодействующих процессов настолько сложна, что было бы совершенно непостижимым, как может единое внимание так быстро перемещаться, ибо бывают случаи в творческой работе, когда пользование четырьмя поля ми испытания зараз является необходимым. Здесь происходит нечто подобное тому, когда очень сильный шахматист играет сразу четыре партии без доски “вслепую” или когда в минуту опасности столкновения капитан корабля должен проявить самообладание, давая сразу нужные распоряжения в трюм, матросам, наблюдая за туманной далью и справляясь с нужными инструментами. Без признания огромной роли в данном случае чуткости, проницательности и чувства целостной концепции, о которых я подробно говорил, тут немыслимо было бы получить желаемый результат. Механизм координации нескольких полей пробования может пояснить пример из Бергсона, который имеется в его замечательной статье “Интеллектуальное усилие”. Шахматисты второго сорта, играя вслепую, при каждом ходе представляют себе всю доску с фигурами в известном расположении, которое изменяется при каждом новом ходе. Но шахматисты первоклассные, играя на четырех досках заглазно, не представляют себе ни одной доски, но чувствуют расположение всех фигур при каждом ходе в форме какого-то эмоционального подголоска, играющего роль символа, замещающего восприятие доски. Чтобы определить, какими качествами должен обладать капитан корабля, который должен владеть собою в минуту опасности, разделяя работу мысли и активность внимания между несколькими сферами испытаний, Гуго Мюнстерберг придумал следующий опыт. Дают испытуемому 24 карточки, из которых на каждой напечатано в совершенном беспорядке 48 гласных — 4 ряда по 12 прописных букв А, Е, О, U:
На 6 карточках А 21 раз, Е, О ,U по 9,
“ 6 “ Е 18 раз, А, О, U по 10,
“ 6 “ О 15 раз. А, Е, U по 11,
“ 6 “ U 12 раз, А, Е, О по 12.
Наблюдение Бергсона и эксперименты Мюнстерберга крайне поучительны для понимания того магического, сказочного впечатления, которое производит творческий процесс. Творчество есть причудливое сочетание упорного труда и свободной непринужденной игры. Философ, подобно ребенку, с которым сравнивал Гераклит вечность, “пешками играет в войну”. ”Мы воображаем Платона и Аристотеля, — говорит Паскаль, — в длинных платьях педантов, а они были просто честными людьми (honnetes gens), и, как и другие, смеясь в кругу своих друзей, когда им вздумалось написать “Законы” и “Политику”, они сделали это играючи”.
И. Лапшин, «Философия изобретения и изобретение в философии»
В третьей главе второго тома работы «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922) русский философ И. И. Лапшин (1870-1952), рассматривая способность «заменять» (в целях экономии сил) некоторые мыслительные операции в процессе изобретения на проявления эмоциональной чуткости, проницательности и ощущение целостной концепции, обращается к триаде мистической психологии: интуиция, инспирация, инстинкт. Больше всего Лапшина интересует именно инстинкт. Обратимся к фрагментам из текста:
«Совокупность всех этих взаимодействующих процессов настолько сложна, что было бы совершенно непостижимым, как может единое внимание так быстро перемещаться, ибо бывают случаи в творческой работе, когда пользование четырьмя поля ми испытания зараз является необходимым. Здесь происходит нечто подобное тому, когда очень сильный шахматист играет сразу четыре партии без доски “вслепую” или когда в минуту опасности столкновения капитан корабля должен проявить самообладание, давая сразу нужные распоряжения в трюм, матросам, наблюдая за туманной далью и справляясь с нужными инструментами. Без признания огромной роли в данном случае чуткости, проницательности и чувства целостной концепции, о которых я подробно говорил, тут немыслимо было бы получить желаемый результат. Механизм координации нескольких полей пробования может пояснить пример из Бергсона, который имеется в его замечательной статье “Интеллектуальное усилие”. Шахматисты второго сорта, играя вслепую, при каждом ходе представляют себе всю доску с фигурами в известном расположении, которое изменяется при каждом новом ходе. Но шахматисты первоклассные, играя на четырех досках заглазно, не представляют себе ни одной доски, но чувствуют расположение всех фигур при каждом ходе в форме какого-то эмоционального подголоска, играющего роль символа, замещающего восприятие доски. Чтобы определить, какими качествами должен обладать капитан корабля, который должен владеть собою в минуту опасности, разделяя работу мысли и активность внимания между несколькими сферами испытаний, Гуго Мюнстерберг придумал следующий опыт. Дают испытуемому 24 карточки, из которых на каждой напечатано в совершенном беспорядке 48 гласных — 4 ряда по 12 прописных букв А, Е, О, U:
На 6 карточках А 21 раз, Е, О ,U по 9,
“ 6 “ Е 18 раз, А, О, U по 10,
“ 6 “ О 15 раз. А, Е, U по 11,
“ 6 “ U 12 раз, А, Е, О по 12.
❤1👍1
Испытуемый должен в наикратчайший срок растасовать карты так, чтобы в одной из четырех полученных пачек преобладало А, в другой — Е, в третьей — О и в четвертой — U. Время, затраченное на опыт, измеряется хронометром. Оказывается, что для одних это занятие крайне мучительно, и они затрачивают на него много времени, причем даже когда они делали мало ошибок, их внимание до того парализовалось постоянными колебаниями, что они не испытывали уверенности в успехе. Другие действуют быстро и самоуверенно, но совершенно неудачно. Но есть группа лиц, которые производят этот опыт не только сравнительно быстро, но и с незначительным числом ошибок; характерно при этом, что самый эксперимент представляется им в большинстве случаев приятным и интересным умственным занятием. Здесь во всех случаях испытуемый следует общему впечатлению, которое он получает от множества букв. Возможность тайного подсчета исключена требованием наикратчайшего срока для выполнения задачи (“Психология и экономическая жизнь”, 1912, глава “Опыты с мореплаванием”). <…>
Термин “интуитивное мышление” мне не нравится, так как расплывчатость термина интуиция наел повод к постоянным недоразумениям, и потому лучше везде избегать его, сохраняя за ним исключительно значение сверхрационального, мистического постижения истинно сущего, т. е. то значение историко-философское, а не психологическое, которым определяется сущность мистицизма или интуитивизма. Интуиция есть термин, пригодный не для обозначения определенного психического состояния или рода познания, чувствования или воли, но для определенного притязания известной группы мыслителей на особый способ постижения истинно сущего. В то время как слова perspicacitas, sagacitas имеются в классической латыни, термин intuitio позднего происхождения. Intueor имеет активный смысл — не столько όράω, θεάομαι βλέπω, смотрю, сколько έμβλέπω, α’τενίζω, всматриваюсь. Слова: intuitio, intuitus и intuitivus в классической латыни отсутствуют, появляясь впервые у Боэция. Intueor встречается у поэтов редко (например, у Горация), у Вергилия и Лукреция его вовсе нет. Христианское pistis не есть интуиция. В настоящем исследовании В настоящем исследовании я тщательно избегаю его, пользуясь терминами догадка, чуткость, проницательность, придавая этим последним терминам вполне отчетливое и специфическое значение. Существуют три философских термина, имеющие между собою нечто общее: интуиция, инспирация (вдохновение) и инстинкт — мистическое познание (divinatio), мистическое одушевление (богодухновение) и мистическое действие (теургия). Это — триада мистической психологии, в которой нашему рассмотрению подлежит теперь понятие инстинкта, которое еще не изъято из обращения и в области биологии, не говоря уже о психологии. Но будет, может быть, время, когда и это сложное понятие заменено будет несколькими более ясными. <…>
Термин “интуитивное мышление” мне не нравится, так как расплывчатость термина интуиция наел повод к постоянным недоразумениям, и потому лучше везде избегать его, сохраняя за ним исключительно значение сверхрационального, мистического постижения истинно сущего, т. е. то значение историко-философское, а не психологическое, которым определяется сущность мистицизма или интуитивизма. Интуиция есть термин, пригодный не для обозначения определенного психического состояния или рода познания, чувствования или воли, но для определенного притязания известной группы мыслителей на особый способ постижения истинно сущего. В то время как слова perspicacitas, sagacitas имеются в классической латыни, термин intuitio позднего происхождения. Intueor имеет активный смысл — не столько όράω, θεάομαι βλέπω, смотрю, сколько έμβλέπω, α’τενίζω, всматриваюсь. Слова: intuitio, intuitus и intuitivus в классической латыни отсутствуют, появляясь впервые у Боэция. Intueor встречается у поэтов редко (например, у Горация), у Вергилия и Лукреция его вовсе нет. Христианское pistis не есть интуиция. В настоящем исследовании В настоящем исследовании я тщательно избегаю его, пользуясь терминами догадка, чуткость, проницательность, придавая этим последним терминам вполне отчетливое и специфическое значение. Существуют три философских термина, имеющие между собою нечто общее: интуиция, инспирация (вдохновение) и инстинкт — мистическое познание (divinatio), мистическое одушевление (богодухновение) и мистическое действие (теургия). Это — триада мистической психологии, в которой нашему рассмотрению подлежит теперь понятие инстинкта, которое еще не изъято из обращения и в области биологии, не говоря уже о психологии. Но будет, может быть, время, когда и это сложное понятие заменено будет несколькими более ясными. <…>
❤1👍1👏1
Для объяснения загадочной пророческой природы инстинкта как психического явления у человека необходимы три условия: 1) предположение наличности не только одушевленности, но начатков умственной деятельности у животных (способность отожествления и различения); 2) изначальную наличность первичных наклонностей аппетитивного (питание и размножение) и репулъсивного (самосохранение) характера и 3) совокупное влияние наследственности, естественного отбора, привычек, непосредственных влияний окружающей среды. Именно с такой точки зрения производит в течение четверти века свои исследования над “генезисом инстинктов” Гаше-Супле (см. замечательную книгу ”La Genese des instinctes”, 1912). С одной стороны, он подвергает блестящей критике тенденцию некоторых зоопсихологов, устраняющих у животных “психизм” и стремящихся свести их инстинктивные проявления к тропизмам, т. е. к физиологическим реакциям на непосредственные воздействия окружающей среды. С другой стороны, он разрушает иллюзии относительно “разума” животных, объясняя мнимо-разумные действия при помощи ассоциативного механизма. Но самое интересное, что заключает в себе его книга, — это применение экспериментального метода к вопросу об изменяемости инстинктов. Много лет занимаясь в Зоопедическом институте в Париже дрессированием животных, исследуя, как путем дрессировки животным прививается неудержимая наклонность выполнять сложные действия, кажущиеся для наблюдателя, не знакомого с механизмом дрессировки, в высшей степени разумными и целесообразными, Гаше-Супле стремится разгадать пророческую природу естественных инстинктов. Мы увидим ниже (в V главе), какое косвенное значение имеют его идеи для изучения инстинктивной стороны в человеческом творчестве, но можно сказать заранее, что всякая попытка “научно” объяснить интуицию, инспирацию или инстинкт есть вполне законная, но по существу дела бесконечная проблема. Видеть в инстинкте сверхрациональное явление так же ошибочно, как считать возможным окончательно и раз навсегда исчерпать ту задачу. Ни организм, ни человеческое творчество не сводимы к конечному механизму, физическому или психическому. Загадки духа неисчерпаемы, и бесконечно сложны структура и функции того древа знания, которое изучал Фауст:
Когда вдруг у меня вставал перед глазами
Весь нервный ствол с его отростками, ветвями,
Тогда я восклицал, подкупленный догадкой:
Так вот где вижу я то древо знанья,
О чем нам говорят библейские преданья!
(Ленау)».
Когда вдруг у меня вставал перед глазами
Весь нервный ствол с его отростками, ветвями,
Тогда я восклицал, подкупленный догадкой:
Так вот где вижу я то древо знанья,
О чем нам говорят библейские преданья!
(Ленау)».
❤1👍1👏1