В Кемеровской области разворачивается кейс, который выходит за рамки уголовного разбирательства и обнажает структурные уязвимости в системе управления. Формально — история о мошенничестве при строительстве жилья для детей-сирот. По версии следствия, в 2023 году группа лиц организовала хищение бюджетных средств по 35 контрактам: деньги (около 90% аванса) были перечислены подрядчику — «Кемеровскому ДСК», однако квартиры так и не были переданы. Ущерб превысил 27 миллионов рублей. На скамье — глава Кемеровского округа Марина Коляденко, коммерческий директор ДСК Александр Турбаба и его коллега Павел Стариков.

При этом фигуранты оказались приближенными к ядру региональной власти. Коляденко — бывший заместитель Ильи Середюка в бытность его главой округа, а сегодня — фигурантка, находящаяся в гражданском браке с вице-губернатором по строительству Глебом Орловым. Он пришёл на суд её поддержать. Александр Турбаба — супруг вице-губернатора по внутренней политике Ольги Турбабы. Она в суд не явилась, но просила оставить мужа под домашним арестом.

Опыт предыдущих кризисов в регионах показывает: в подобных ситуациях властям важно не просто отмежеваться от фигурантов, а убедительно продемонстрировать, что система реагирует на сбои не формально, а с учётом их реального политического веса. В этом контексте любое кадровое решение — особенно в отношении вице-губернатора Турбабы — будет восприниматься не как частная история, а как сигнал о текущем балансе сил и приоритетов внутри региональной вертикали.

Для властной команды это — момент ответственности. Управляемая реакция, демонстрация предсказуемости и приоритета институциональной логики над межличностной становится критически важным элементом долгосрочной устойчивости. В противном случае данный инцидент способен перерасти в негативный репутационный сценарий.

Официальные данные Минобрнауки звучат сухо: около 30% иностранных граждан не сдают экзамен по русскому языку с первого раза, половина — проваливает повторный. Но за этими цифрами скрывается не просто статистика, а индикатор провала всей системы интеграции мигрантов, отражение разрыва между культурной политикой и миграционной реальностью. Русский язык — не грамматическая проблема, он является ключевым культурным рубежом для государства.

Россия десятилетиями сохраняла модель «трудовой миграции без ассимиляции». Они обслуживали рынок дешёвой рабочей силы — от ЖКХ до стройки, но не становились частью социума. Их присутствие воспринималось как временное. В 2020-е ситуация изменилась: Россия вступила в демографический спад, и трудовая миграция стала не исключением, а системной нормой. Но институтов, способных сделать этих людей частью российской культуры, так и не появилось.

Сегодня государство пытается компенсировать это экзаменом — как фильтром. Но фильтр работает, когда есть предварительная адаптация. Когда школы, курсы, окружение работают на интеграцию. Когда у человека есть мотивация — и инструменты. В России же десятки тысяч мигрантов выходят на экзамен как в бой, где против них всё: от лексики до тестовой логики. А результат — лишь усиливает социальное раздражение у принимающего общества.

Следующий потенциальный этап миграционной политики в РФ — это пересмотр формата тестирования. Под давлением растущей статистики отказов и скрытой тревожности региональных администраций, в 2025 году будет запущена новая волна цифровых решений. Главный тренд — перенос экзамена в онлайн-среду с адаптивными алгоритмами. Уже в обозримой перспективе может быть запущена платформа для дистанционной подготовки и сдачи тестов — на базе ИИ, с подсказками, проверкой произношения и адаптацией под родной язык сдающего.

Но проблема гораздо глубже. На горизонте — рост социального напряжения в промышленных центрах и крупных городах с высокой концентрацией мигрантов. И именно там могут вспыхивать локальные конфликты. Экзамен показывает, что страна принимает людей руками, но отталкивает их идентичностью. Однако если в ближайшее время не появятся качественные интеграционные механизмы, мы получим поколение «вторичных граждан»

Решение стран «Бухарестской девятки» и Северной Европы поднять оборонные расходы до 5% ВВП является разворотом к наступательному планированию против РФ. Европа, десятилетиями жившая в парадигме «гражданского мира», вступает в фазу жёсткой милитаризации, причём без оглядки на общественный консенсус.

Для сравнения: во времена Холодной войны средние оборонные расходы стран НАТО составляли около 3,5% ВВП. Сейчас государства, многие из которых ещё 10 лет назад не имели полноценной армии, закладывают цифры, превышающие даже американские оборонные нормы. Польша уже тратит 4% ВВП, Эстония, Литва и Латвия следуют вслед. Финляндия и Швеция новички альянса также объявляют о многомиллиардных вливаниях в вооружение, инфраструктуру, расширение мобилизационного ресурса.

Причина в официальной повестке — «угроза со стороны России». Но за этой угрозой скрывается не столько страх, сколько намерение: создать на восточных границах ЕС зону постоянной напряжённости, наполненную инфраструктурой НАТО, военными базами и автономными командными центрами. При этом речь идёт не о защите от нападения, а о подготовке к возможному конфликту на территории стран-буферов — от Прибалтики до Карпат.

Расчет на ближайшие 3-5лет, в течение которых пройдет формирование восточного форпоста НАТО на базе «двойного кольца» — Бухарестская девятка + Северный фланг. Из Польши в Румынию прокладываются новые маршруты быстрой переброски, а в странах Балтии развёрнуты элементы ПРО и центры кибервойны. Финляндия получит до 80 новых истребителей F-35.

Одновременно пересматривается и подход к набору в армию: в Германии вводят срочную службу, в школах Польши, Прибалитки вводятся программы «гражданской обороны». В инфополе — эскалация милитаристской пропаганды. Главный риск — переход к «случайной провокации», когда любое обострение может быть превращено в повод для конфликта. Европа превращается в антироссийский фронтир — и делает это добровольно.

https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12590

Смена политических элит — процесс в российских условиях нередкий, но почти всегда асимметричный: не столько массовый, сколько точечный, не столько поколенческий, сколько ситуативный. Однако к 2026–2027 году контуры грядущей трансформации начинают приобретать иную логику: на первый план выходит потребность не в косметической ротации, а в реальной перезагрузке состава управленческого слоя — как по возрасту, так и по опыту. Изменения не связаны с кризисом управляемости, а продиктованы изменением самого состава социальной легитимности.

Ключевой вектор — это интеграция в управленческую среду групп, чья значимость резко возросла в 2022–2025 годах. Прежде всего речь об участниках СВО: бойцы, командиры, добровольцы, получившие статус общественных авторитетов и включённые в формирование новых групп на местах. Часть из них уже заняли позиции в муниципальных и региональных структурах, но в ближайшие два года часть из них может быть выдвинута на федеральный уровень — в Госдуму, министерства, госкорпорации, а также направлена в другие регионы в рамках «вертикальной мобилизации».

Второй важный сегмент — представители бизнеса, адаптировавшиеся к новой логистике, переориентировавшие производство на нужды армии и мобилизационной экономики. Их включение в политический контур — не столько награда, сколько необходимость: это люди, способные работать в условиях ограниченного ресурса, на высокой скорости и в жёсткой нормативной среде.

Третий уровень — гражданские волонтёры и специалисты в сфере реабилитации. То, что ещё вчера воспринималось как миссия «по зову сердца», сегодня становится новой институциональной нормой. Государство, видимо, будет создавать кадровые лифты для этой категории: в НКО, министерствах труда, здравоохранения, в блоках по внутренней политике. Их лояльность сочетается с высоким уровнем включённости в реальную социальную ткань — что критично для снижения дистанции между властью и обществом в постконфликтный период.

Отдельный эффект даст неизбежная смена политических поколений. В оппозиционной среде она протекала медленно, и теперь система, скорее всего, начнёт форсировать обновление там, где это необходимо для поддержания управляемой конкуренции — в медиа, институтах «конструктивной альтернативы», экспертных площадках. Возникнет запрос на молодых, но прагматичных спикеров, способных не воевать с государством, а вести диалог с обществом внутри признанной рамки.

В совокупности всё это означает: 2026-й станет годом политического трансфера. Не турбулентности, а смены смыслов. Впервые за много лет ротация будет происходить не от кризиса, а от зрелости. И главным вопросом станет не «кто уходит», а «кто теперь говорит от имени времени».

Муниципальный уровень всё чаще становится не нижним, а критически важным этажом политического процесса. В рамках Единого дня голосования 2025 года избирательные кампании пройдут в 25 административных центрах, включая такие точки с нарастающим протестным потенциалом, как Владимир, Томск, Нижний Новгород, Новосибирск, Сыктывкар, Кострома, Самара, Ульяновск. Эти города — не просто административные единицы, а узлы политической и социальной чувствительности. Здесь концентрируются те вызовы, которые пока ещё не попадают в федеральную повестку напрямую, но уже формируют фон будущих циклов.

Речь идёт прежде всего о «городской проблемной повестке»: вопросы ЖКХ, экологических рисков, градостроительных конфликтов, дефицита диалога между жителями и администрациями. На первый взгляд — это не кризисные параметры. Но на муниципальном уровне они часто воспринимаются как маркеры политического отношения центра к регионам в целом. С 2024 года усиливается активность локальных групп, способных мобилизовать электорат не под абстрактные лозунги, а под конкретные урбанистические кейсы — от застройки зелёных зон до непрозрачных коммунальных тарифов.

В этих условиях федеральные партии оказываются перед выбором: либо игнорировать «мелкие» городские темы, либо включать их в свой манифест как точки входа в новую социальную среду. Всё чаще выбирается второе. И это означает одно: муниципальные выборы 2025 года могут стать ареной не борьбы партий за формальное большинство, а конкуренции стратегий по перехвату реальной повестки.

Для власти, в том числе региональной, это окно для перезагрузки механизма коммуникации с активным городским населением. Формат «партийной экспедиции» в проблемные районы — больше не символ поддержки, а рабочий инструмент профилактики недовольства. Города, где ещё недавно протестные настроения измерялись числом митингов, сегодня подают сигналы через участие в локальных инициативных группах, в муниципальных кампаниях, в онлайн-активизме. И именно здесь будет формироваться следующая волна управленческих кадров — тех, кто сможет встроить локальные запросы в общенациональную рамку.

ЕДГ-2025 в административных центрах — это не просто тест на популярность. Это — замер глубины социального взаимодействия. Кто лучше услышит «малую» повестку, тот получит устойчивость на большом политическом горизонте. И потому ставка делается не только на кандидатов, но на способность системы видеть город не как фон, а как точку роста.

Сбер предложил внедрять генеративную модель на базе искусственного интеллекта в технологические процессы максимально широко.

На международной конференции ЦИПР глава блока «Технологическое развитие» банка Андрей Белевцев презентовал премьер-министру Михаилу Мишустину своего нейросетевого помощника GigaChat 2.0. Это ключевая технология, которая позволяет быстрее и качественнее решать сложные задачи и реализовывать масштабные проекты намного эффективнее.

Компания уже смогла реализовать более 100 различных проектов, 15 тыс. внешних клиентов эффективно используют технологию, ведь она находится в открытом доступе. GigaChat 2.0 может использоваться как цифровой помощник, например, в инженерии быстро находить нужную технологическую информацию для принятия обоснованных инженерных решений.

Михаил Мишустин отметил важную составляющую проекта — использование искусственного интеллекта. По словам премьера, в России мало компаний с таким уровнем решений, но развитие продается довольно большими темпами, так как сформировалась потребность в подобных технологиях. Поэтому глава правительства предложил Сберу обратить внимание на молодые стартапы, сотрудничество с которыми может стать очень продуктивным и успешным.

Фиксируем важный поворот: заявления крупнейших западных банков о вероятности ослабления доллара — это не просто рыночные оценки, а сигналы начала трансфомации валютной архитектуры. Для России здесь ключевым является не только отказ от доллара в расчетах, но и институциональная готовность к валютной автономии. Развитие инструментов — цифровой рубль, клиринговые платформы, соглашения о прямых курсах — должно опережать тренд, а не догонять его.

Ослабление доллара создаёт окно возможностей, но не гарантирует устойчивость. Поэтому ставка РФ должна быть не на ожидание чужой слабости, а на усиление собственной системной ликвидности в национальной валюте и институтах расчёта.

В преддверии местных выборов КПРФ демонстрирует пример прагматичного позиционирования в оппозиционном фланге. Партия, по словам первого зампреда ЦК Юрия Афонина, концентрирует усилия в регионах с «многослойной» избирательной архитектурой — где в один день проходят кампании сразу на трёх уровнях: губернаторском, региональном и муниципальном. Это Республика Коми, Калужская и Костромская области. Такой выбор — не случайность, а попытка синхронизировать электоральные импульсы и усилить эффект мобилизации, используя пересечения избирательных кругов.

В этом контексте выдвижение кандидатов с устойчивым региональным и медийным капиталом выглядит не как жест символического сопротивления, а как точечная инвестиция в результат. В Иркутской области снова в кампанию возвращается экс-губернатор Сергей Левченко — фигура со значительным опытом и узнаваемостью, несмотря на прежний конфликтный опыт управления. В Свердловской области выдвигается вице-спикер местного заксобрания Александр Ивачев — представитель партийной «второй волны», символизирующий не столько протест, сколько институциональное присутствие.

В Республике Коми — ставку делают на Олега Михайлова, действующего депутата Госдумы с сильной кампанией 2021 года. В Калужской области КПРФ вновь опирается на внутренние кадры: в кампанию включается первый секретарь обкома Николай Яшкин. Кандидат в Костромской области пока не определён, но ясно, что выдвижение будет вписано в общую стратегию: ставка на узнаваемость, региональную лояльность и акцент на социальную проблематику.

Отдельный акцент, заявленный партией — это поддержка кандидатов, прошедших СВО. Тем самым КПРФ не только конкурирует за патриотическую повестку, но и трансформирует образ партийца: от ветерана идей — к ветерану действий. Это создаёт точку перехвата электоральных ожиданий у части избирателей, для которых биография становится аргументом убедительнее идеологии.

Навязать полноценную борьбу «Единой России» в губернаторских гонках КПРФ будет затруднительно. Даже громкие фамилии и локальный авторитет не всегда способны компенсировать институциональное преимущество партии власти. Тем не менее, точечные успехи на уровнях заксобраний и городских дум, особенно в регионах с накопленной социально-экономической проблематикой и наличием действующих депутатов, вполне реальны. Именно там КПРФ способна подтвердить статус оппозиции «долгого цикла» с прицелом на выборы в Госдуму 2026.

В некоторых субъектах РФ предвыборная кампания начинается не с лозунгов, а с отставок. Не с манифестаций курса, а с реконфигурации властной машины. Врио губернатора Свердловской области Денис Паслер усиливает переформатирование правительства региона, зачищая его от ставленников предшественника Евгения Куйвашева.

Началось с системной ревизии Министерства инвестиций и развития. Его глава Вадим Третьяков, фигура из куйвашевской обоймы и бывший советник экс-губернатора, покинул пост после резкой критики. Паслер потребовал полный разбор по каждому проекту, результат оказался неудовлетворительным: большая часть инвестпортфеля не реализована или ушла в другие субъекты.

Параллельно продолжается перекройка социального блока. Уже заменены три замминистра здравоохранения, а ключевые позиции заняли кадры из Оренбургской области, с которыми Паслер работал, когда ее возглавлял. Именно оттуда и действующий министр здравоохранения Татьяна Савинова. Также ожидаются ротации в Минкульте на смену Светлане Учайкиной может прийти Илья Марков — глава департамента культуры Екатеринбурга и фигура с заметной поддержкой мэрии.

Паслер не удерживает равновесие интересов, он выстраивает новую систему под себя: с понятными людьми, с проверенным алгоритмом. В такой логике предвыборный период перестаёт быть фазой ожидания — он становится фазой закрепления решений. Такая стратегия обнуляет пространство для манёвра прежних элитных групп и смещает саму рамку кампании: речь идёт не о «кто победит», а о «какой порядок будет зафиксирован». Если темп изменений сохранится, Свердловская область к сентябрю получит перестроенную модель управления.

Рост подростковой преступности среди детей мигрантов фиксируется уже второй год подряд. По данным Следственного комитета РФ, за первые четыре месяца 2025 года криминальная активность этой группы увеличилась на 13%. В 2024 году прирост составил 8%, при этом тогда же произошёл скачок числа особо тяжких преступлений — на 82%. Тенденция системная и уже выходит за рамки ведомственного контроля.

Подростки вовлекаются в преступную среду через деструктивный контент в интернете, влияние взрослых с криминальным опытом и коммуникации в мессенджерах. Но за этим набором факторов — более глубокая проблема. Подростки мигрантского происхождения стали индикатором того, насколько неработающими оказываются интеграционные и профилактические механизмы. В ситуациях, когда дети оказываются между слабым институциональным контролем и уличной субкультурой, выигрывает всегда та среда, которая предлагает более простые модели поведения и ясные иерархии.

Статистика говорит о сломе адаптационных механизмов: о провале встраивания мигрантских семей в локальные сообщества, об утрате институционального контроля над городским фоном, о том, что миграция перестаёт быть только экономическим процессом и начинает производить культурно-уголовные традиции. Подростки — самая чувствительная часть этой среды: у них нет ни сформированной идентичности, ни устойчивых моделей поведения, ни ресурсных инструментов защиты.

Миграция в России на протяжении последних лет формировалась как инструмент покрытия дефицита трудовых ресурсов — без полноценной адаптационной стратегии. Интеграция в школы, досуг, профориентацию, родительские коммуникации — всё это оставалось на уровне рекомендаций. А сегодня последствия становятся очевидными: разрыв между экономической полезностью миграции и её социальными издержками уже невозможно компенсировать исключительно административными методами.

Поручение главы СК Бастыркина регионам провести анализ подростковой преступности — важный сигнал. Но если государство не начнёт целенаправленную интеграционную политику, с участием всех уровней — от школы до муниципалитета, от силовых блоков до молодежных служб — уже через два-три года возрастная структура преступности может сместиться, и появится поколение, выросшее в условиях альтернативной легитимности.

#тренды
Внутренняя политика России всё чаще возвращается к тому, что на протяжении десятилетия оставалось на периферии публичного внимания — к реальной экономике регионов. Речь не о макроуровне и не о глобальных прогнозах, а о повседневной индустриальной инфраструктуре: шахты, заводы, ТЭЦ, логистика, жилищно-коммунальные комплексы, выстроенные вокруг ресурсной модели. В преддверии Думских выборов 2026 года, особенно на фоне довыборов в сентябре 2025-го, именно эта повестка может оказаться ключевой на территориях, определяющих исход в индустриальном поясе страны.

Фокус сдвигается не случайно. Округа № 41 (Бийск, Алтай), № 158 (Самара), № 102 (Прокопьевск, Кузбасс) — это не просто география. Это символы базовой индустриальной России, где экономика и социальные ожидания всегда связаны теснее, чем где-либо. Особенно это касается Прокопьевского округа: несмотря на устойчивую лояльность электората, запрос на содержательную повестку здесь не исчезает, а переформатируется. Люди по-прежнему ждут от государства не просто участия, а предсказуемости — в тарифах, инфраструктуре, медицине, экологии, обновлении фондов.

Особенность патерналистских территорий в том, что формальная стабильность не отменяет подспудных изменений в ожиданиях. Если в 2016-м было достаточно «принадлежности к системе», то к 2026-му предпочтение получают те, кто способен артикулировать конкретную региональную проблематику и встроить её в национальную повестку. В Прокопьевске это означает — компетентно говорить о будущем угольной отрасли и о реабилитационных программах для шахтёров. В Бийске — о переработке и НПК. В Самаре — о судьбе промышленных кластеров и трансформации рабочих профессий в новых технологических цепочках.

Довыборы-2025 здесь будут играть роль своего рода репетиции — не столько электоральной, сколько управленческой. Именно на этих округах протестируют форматы новой «социальной коммуникации»: когда кандидат — не просто представитель центра, а переговорщик интересов между Москвой и территорией. Эта модель будет особенно востребована в условиях растущего ожидания «возврата смысла» от парламентской политики.

К 2026 году индустриальные округа станут тестом на актуальность представительства. Проблемная, но устойчивая база таких округов позволяет апробировать новые подходы: демонстративную субъектность региональных команд, подготовку молодых «внутриотраслевых» кандидатов, усиление связки между реальным производством и парламентским представительством. Победа в таких округах — не только показатель лояльности, но и сигнал: кто способен не просто удерживать мандат, но формировать повестку на стыке экономики и социальной политики.

Протестный потенциал в некоторых регионах РФ не исчезает с ослаблением оппозиционных структур — он трансформируется. В электоральном цикле 2025 года внимание вновь смещается к территориям с устойчивым запросом на критическую повестку, где недовольство не всегда находит прямых политических посредников, но продолжает воспроизводиться на уровне повседневных ожиданий. Томская и Новосибирская области, Забайкальский край, Якутия и Костромская область — разные по социокультурной модели регионы, где запрос на альтернативную повестку существенный.

В этих субъектах пройдут кампании разного уровня: выборы в думы административных центров (Томск, Новосибирск, Кострома), заксобрание Новосибирской и Костромской областей, губернаторская кампания в Костроме, муниципальные выборы в Якутии. Политическая плотность повышается, но не за счёт роста организованной оппозиции, а за счёт активности локальных групп — урбанистов, экологистов, сообществ по вопросам тарифной справедливости.

Томск и Новосибирск сохраняют репутацию университетских и медиа-центров, где даже точечные градостроительные конфликты могут стать катализатором локальной политизации. В Якутии — это фактор этнокультурной мобилизации и запрос на «равное участие» в управлении ресурсами. В Костроме — протест выражен в форме патерналистского ожидания внимания со стороны власти, на фоне консервативной критики инфраструктурного неравенства. В Забайкалье — ресурсоэкстрактивная модель без видимого перераспределения в инфраструктуру.

Местная избирательная кампания может стать моментом, когда остаточное протестное напряжение трансформируется в новую политическую рамку. Не снятие конфликтов, а их институционализация — становится ключевым вызовом для партий и региональных команд. Задача — не в том, чтобы подавить или игнорировать локальные очаги недовольства, а в том, чтобы встроить их в обновлённую логику представительства.

Это означает переход от модели простой электоральной лояльности к модели условной субъектности — где гражданин голосует не потому, что должен, а потому, что его повестка услышана. Поэтому 2025 год не только электоральный цикл, но и тест на адаптивность политической системы.

В своём последнем выступлении Владимир Путин дал предельно жёсткую оценку попыткам украинского руководства возобновить переговорный процесс. Он напомнил, что ещё недавно Киев и его западные покровители строили иллюзии о стратегическом поражении России на поле боя, а сегодня — на фоне тяжёлых потерь, отступлений и истощения ресурсов — переходят к просьбам о «перемирии» сроком в 30–60 дней. При этом, подчеркнул президент, украинская верхушка делает ставку на террор. Вопрос, поставленный Путиным, звучит резко, но системно: с кем вести переговоры — с теми, кто шантажирует страну террором и одновременно вымаливает передышку для перегруппировки?


На фоне недавних терактов, атак на стратегические аэродромы, огонь по гражданкой инфраструктуре в Брянской, Белгородской, Курской областях и новых регионов, а также попыток проникновения украинских диверсионно-разведывательных групп вглубь российских территорий, акценты становятся очевидными. Киев не предлагает переговоры как способ достижения мира — он предлагает тактическую паузу в рамках затяжного конфликта. Такой запрос не содержит гарантий прекращения огня, не фиксирует намерений отказаться от терактов, не предполагает смены стратегии. Он предназначен лишь для того, чтобы выиграть время: на доукомплектацию, логистику, очередную волну мобилизации и подвоз западного оружия.

Террористическая активность, исходящая от Украины, трактуется не как эпизодическая реакция, а как элемент системной стратегии ее западных кураторов. Переговоры в этой логике воспринимаются Кремлём не как канал деэскалации, а как потенциальный канал дестабилизации. И потому ответ — фиксация того, что субъект, делающий ставку на терроризм, теряет право на участие в переговорном процессе.

До тех пор, пока нынешний киевский режим сохраняет ресурс мобилизации и провокации, любые перемирия будут рассматриваться как формы военного обмана. В этих условиях Москва делает очевидную ставку на институциональное педалирование нелегитимности киевского режима — как внутри, так и вовне. И это означает, что будущий переговорный процесс, если и состоится, будет вестись уже с другими фигурами.

Колонка в Daily Mail, приписывающая Москве планы ядерного удара по Украине, — не просто спекуляция, а часть информационной доктрины с чётко заданной целью: маргинализовать Россию как «иррационального игрока» и встроить её в архетип угрозы, которая не подлежит договору, а только сдерживанию.

Автор — бывший военный, но материал написан не как военная аналитика, а как идеологический манифест. В нём сознательно размываются грани между вероятным, возможным и допустимым. Важен не сам «сценарий ядерного удара», а то, что его выносит на повестку условный «эксперт» — именно это даёт медиа-эффект легитимации.

Западные читатели должны привыкнуть к мысли: Россия — страна, способная на безумие. Это подготавливает почву:

– для срыва любых будущих попыток диалога;
– для санкционного давления без обратной связи;
– для полной делегитимации альтернативных интерпретаций конфликта.

Речь идёт не о «предупреждении», а о психологической обработке аудитории. Формируется контур, в котором даже гипотеза о переговорах с Москвой будет восприниматься как «уступка диктатору с ядерной кнопкой».

И самое главное: под видом «осторожной экспертизы» ведётся подготовка к следующему этапу — втягиванию НАТО в конфликт через создание атмосферы «неотвратимости». Именно так выстраиваются инфоповоды под горячие решения. В том числе — и за счёт симуляции угрозы, которой не существует.

Телефонный разговор между Дональдом Трампом и Владимиром Путиным оказался символическим по уровню взаимных сигналов. Вашингтон де-факто публично дал понять: ответ Москвы на террористические атаки Киева на стратегические аэродромы не будет поводом для ужесточения американской политики. Ни осуждения, ни предупреждений, ни санкционных угроз. Напротив, Трамп назвал разговор «хорошим», дав понять, что политический климат вокруг российско-американских отношений переходит в стадию практического прагматизма.

Более того, сразу вслед за этим американский лидер сам же перевел разговор в другую плоскость — к теме Ирана, предлагая России роль посредника в переговорах по ядерной программе Тегерана. Мы видим не просто демонстрацию доверия, а политический акт признания международной субъектности Москвы в конфигурации ближневосточного урегулирования.

Администрация Трампа не стремится участвовать в стратегии глобалистов по удушению России. Напротив, формируется парадигма «разграниченного мира», где РФ добивается безопасности в своей сфере интересов, а взамен получает точечное участие в решении вопросов, значимых для США. И это не про дружбу или альянс, а про новый реализм.

Москва получает пространство для манёвра: не только легитимизацию реакции в рамках украинского конфликта, но и возможность расширения своего дипломатического веса в геополитической игре в одним из ключевых регионов мира. При этом украинская власть, втянутая в террористическую стратегию давления на Россию, оказывается в ловушке: ни прямой поддержки Штатов, ни морального прикрытия в случае ответного удара.

Американский глобалистский мозговой центр RAND транслирует не просто академические выкладки, а идеологию будущей прямой конфронтации с РФ. В её основе — отказ от иллюзий о быстрой победе и переход к «глубокой» войне: многослойной, затяжной, с охватом новых театров, прежде всего кибер- и аэрокосмического пространства. Доклад фиксирует: в случае открытого столкновения с Россией, победа Запада возможна лишь при полной перестройке архитектуры военного планирования и политического управления. Это стратегическая декларация: НАТО не готово воевать по-старому, но намерено учиться быстро.

Именно поэтому упор делается на отказоустойчивые сети, массовое производство дронов, подавление ПВО и внутренняя консолидация политических элит. Переход от доктрины «точечного технологического превосходства» к парадигме системной устойчивости означает нечто большее, чем смену тактики: это попытка воссоздать утраченный образ стратегического доминирования. Запад осознал, что фронт будущей войны не будет локализован — ни географически, ни во времени. Он потребует постоянной адаптации, мобилизации ресурсов и перенастройки общественного сознания. Украина, по сути, стала полигоном, а не пределом.

Для России это означает одно: игнорировать такие сигналы — стратегическая наивность. Перед нами не военное планирование как реакция, а как способ навязывания собственной реальности. Выход из ситуации лежит не в зеркальной гонке вооружений, а в асимметричном развитии — от усиления киберщита и наращивания интеллектуальных вооружений до мобилизации экономической и социальной устойчивости. Москва должна не просто отвечать, а работать на упреждение.

https://www.group-telegram.com/Taynaya_kantselyariya/12598