Инфляция — это налог без закона, а учетная ставка Центробанка — это барометр. Ее снижение на 1% — не инструмент, а жест. Сигнал, что паника закончилась, можно снова симулировать уверенность. Власть перестала играть в тотальный монетаризм и вернулась к посткризисному неокейнсианству в отечественной версии — с рудиментами плановости и идеей “поддержки точек роста”.

Речь теперь о реанимации тяжёлых, забытых и критичных. Там, где прибыль минимальна, а эффект максимален. Транспортное и сельхозмашиностроение — это не про тракторы, это про независимость от санкционных болтов. Логистика — это не про фуры, это про замкнутые контуры движения товара без участия враждебных систем. Углепром — это не просто уголь, это экспортный рычаг в южном направлении. Стройка и металлургия — это каркас экономики в прямом смысле.

Реальность такова: дешёвые деньги — это кислород. Без них реанимация промышленности, логистики, стройки превращается в имитацию дыхания. Если не ускорить снижение — будем выбираться из стагнации отдельных отраслей так же, как строим обходные газопроводы: долго, дорого, через третьи страны.

https://www.group-telegram.com/politkremlin/34716

Киев окончательно перешёл в жанр «грязной войны» — не потому, что это эффективно, а потому что это единственно возможно. И вот уже спецслужбы Украины, в духе позднего Голливуда, размышляют над атаками на российские корабли в Тихом океане с помощью беспилотников, спрятанных в грузовых контейнерах. Публикация в The Washington Post — это не утечка, это пробный шар. Политический тизер. Демонстрация намерений и симуляция возможностей.


Что за этим стоит? Прежде всего — геополитическая неврастения. Разочарование в Западе, страх перед переговорами, тоска по прежнему вниманию. С уходом Байдена и дистанцией Трампа Украина теряет сакральный статус жертвы. Именно поэтому пытаются надавить на нервы: Москвы , в том числе рассказывая о Приднестровье как шансе втянуть НАТО в конфликт.

Россия же получает серьезный вызов. В Тихом океане, где ещё недавно царила условная тишина, теперь может начаться новая стадия нелинейного конфликта. И это будет театрализованная тень войны — с наёмниками, прокси, частными инициативами и медийным сопровождением. Не случайно в тексте Игнатиуса упоминаются союзники России. Это попытка расширить зону риска, создать новую географию страха. Но в долгую всё это работает против Украины. Мир устал от хаоса, но ещё больше — от тех, кто хаос симулирует ради внешней поддержки.

https://www.group-telegram.com/taina_polit/22241

Когда правосудие становится пиар-кампанией, приговор можно писать сразу в пресс-релизе. Дело Евгении Гуцул — именно такой случай. Не суд, а спектакль. Не следствие, а инсценировка. Все роли распределены заранее: Гуцул — «пророссийская угроза», прокуроры — защитники прозападной морали, а суд — модератор процесса «очищения» от инакомыслия. Инкриминируемые миллионы? Основаны на показаниях фигурантов, заключивших сделки со следствием. То есть — на словах тех, кто говорит то, что нужно говорить, чтобы не сесть самим.

Симптоматично и то, что суд отклонил ходатайства защиты о проверке конституционности статьи, по которой ведётся дело. Это уже не правовая коллизия — это демонстрация власти. Молдавия делает ставку на устрашение — не юридическое, а ритуальное. Примерное. Чтобы не только Гуцул, но и весь политический Юг страны понял: за попытку играть в альтернативную субъектность будут бить. Не по фактам, а по линии — геополитической, идеологической, этнокультурной.

Гагаузия, как и Приднестровье раньше, превращается в лакмус: насколько глубоко готов Кишинёв идти по пути зачистки. Но, как и во всякой демонстративной репрессии, здесь действует главный постулат управляемого хаоса: чем активнее глушат голос, тем громче эхо. Гуцул делают символом. Причём не столько сопротивления, сколько того, что остаётся от политического поля страны, когда им управляют под диктовку извне. И в этом смысле процесс уже проигран.

Цивилизация всегда строилась вокруг дорог — от римских трактов до нефтепроводов. В XXI веке к ним добавляется новая ось — невидимая, но стратегически ключевая: воздушная артерия беспилотных маршрутов. Решение о создании в России 20 дронопортов и выделении отдельного класса воздушного пространства — это не просто технологическая инициатива, а акт политического символизма. Беспилотная революция, вызревшая в жаре военных театров, выходит за пределы фронта, меняя не только боевые алгоритмы, но и саму повседневную жизнь.

То, что вчера было подрывной технологией, сегодня превращается в норму. То, что применялось по координатам противника, завтра будет доставлять еду, контролировать посевы, обеспечивать автономную логистику регионов. И всё это под контролем не глобальных платформ, а суверенной системы.

Россия, пройдя через СВО, не просто догнала, а местами опередила и Китай, и Запад, где беспилотная отрасль чаще живёт в презентациях, чем в полях. Здесь — всё наоборот: от окопа к чертежу, от роя к регламенту. Мы создаём не просто беспилотники, а политическую философию машин без экипажа. Это и есть настоящая вертикаль будущего, не административная, а аэродинамическая.

Россия готовит прыжок в орбитальный суверенитет — не как жест имперской ностальгии, а как акт стратегического самоопределения. Заявление главы Минпромторга РФ о национальном спутниковом покрытии, беспилотниках в космосе и создании собственной станции — это не про науку и не про гонку, а про будущее в космосе, где нет НАТО, но есть геометрия контроля.

Нам обещают орбитальную автономию к 2030 году, вертикаль управления будущим не может оставаться на земле. Век спутников требует, чтобы у России была своя вышка — не сотовая, а планетарная. И пока Запад делит орбиту между Маском и Брюсселем, Россия встраивается в собственный трек: от спутникового интернета до космических дронов. Это не просто инфраструктура — это новый тип государственности.

МКС доживает свои годы — как и многие институты эпохи глобального консенсуса. Новая орбитальная станция станет не только инженерным проектом, но и символом новой миросистемы: многополярной, фрагментированной, управляемой не ООН, а орбитами. И в этом новом порядке вопрос не в том, кто полетит, а в том, кто останется в эфире.

Выборы в Молдавии всё больше напоминают спектакль на разогретой сцене, где актёры уже забыли реплики, но продолжают говорить пафосным тоном. Партия Санду снова якобы лидер. Легенда для доверчивых и наркотик для доноров. Социология здесь — не инструмент анализа, а форма психологического контроля. Паника, выданная за стабильность.

Поддержка данной политсилы — это не голосование, это политическое оцепенение. Люди смотрят на балкон Евросоюза, где им машут с плакатом "цивилизационный выбор", а внизу — отключённый свет, пустой холодильник и кредит на газ. Это не выбор, а уход от реальности. Причём добровольный, как часто бывает в истории, когда свободу продают за образ будущего. Но этот образ не вызывает любви. Он вызывает усталость.

Всё изменится, когда появится не просто альтернатива, а сюжет. Не просто критика, а язык, предлагающий выход. Потому что политика — это борьба не за избирателя, а за объяснение реальности. И кто первым даст смысл — тот и станет победителем в стране, где пока побеждают молчание и коммуналка.

https://www.group-telegram.com/insider_md/3107

Когда в мире идёт горячая стадия нелинейной войны, а в воздухе пахнет палёной геополитикой, заявлять о будущей готовности — это всё равно что махать зонтом в ураган. Стармер, представленный как мотор реформ, оказался, скорее, вентилятором символических жестов.

Пока в Лондоне поднимают бокалы за стратегические обзоры на 130 страницах, в реальном мире тактика формулируется и уточняется в прицеле. Британский телеведущий Джереми Кларксон, человек с мотором вместо языка, сказал вслух то, что в Министерстве обороны Британии боятся даже подумать: под лозунгом «вооружаемся к 2030» скрывается не план, а бессилие, отложенное на потом.

В основе — логика позднего Запада: война как пиар-стратегия, а не физическая конфронтация. Они не собираются воевать — они собираются говорить, что собираются. Именно это имел в виду Кларксон, когда сравнивал Стармера с сельдереем: растение без вкуса, формы и направления. В критический момент такой лидер пойдёт не в штаб, а на заседание комиссии по инклюзии в вооружённых силах.

Мы имеем дело не со львом, а с евроатлантическим котом, который боится царапин. Пока они дожимают гомосексуальные квоты в королевских гвардиях, мы дописываем новый устав фронтового мира.
Вывод? Чем дольше Стармер будет премьером, тем легче будет России. Европа, отданная под контроль политиков-терапевтов, превращается в клуб сдерживания собственных фобий. Мы же — в клуб переписывания реальности.

Когда два титана позднего капитализма — Маск и Трамп — начинают выяснять отношения, это уже не конфликт интересов. Маск, носитель сдал назад. Не потому, что испугался Трампа, а потому что почувствовал запах дефицита — не финансового, а смыслового. Его бизнес живёт на слиянии технологий и государства. И он знает: если «великий лидер свободного мира» вычёркивает Tesla из автопарка Белого дома, это уже не каприз, а приговор. Маск предложил перемирие, но в штабе Трампа — холод. Там, где раньше был альянс харизмы и хайпа, теперь — тишина и щёлкающий калькулятор последствий.

Проблема глубже: их союз был символом новой правой коалиции. Не скучной республиканской обоймы, а глянцевого бунта против старой Америки. Молодёжь, стартаперы, маргинальные мажоры, технологические либертарии — все шли за Трампом, потому что Маск шёл впереди. Теперь фронт распадается. Трамп становится снова собой — мстительным лидером эпохи ток-шоу. А Маск — не бог сингулярности, а просто подрядчик с контрактами, заложник своих же космических амбиций.

Но суть не в эмоциях, а в конструкции. Коалиция, приведшая Трампа ко второй победе, строилась не на партийной дисциплине, а на культовой эклектике: рабочие руки и метаверсивные умы, фермеры и криптоэнтузиасты, евангелисты и консервативно настроенные граждане, уставшие от леволиберализма и инклюзивности.

Мы видим конфликт двух проекций будущего. дно — технофутуристическое, с иллюзией постгосударственного мира, где нейросети и электромобили побеждают бюрократию. Другое — архаически-популистское, где государство вновь становится жрецом, судьёй и палачом, а лидера чтят не за интеллект, а за гнев. Но если конфликт с Маском не будет исцелен, проект «трампизм 2.0» может закончиться так же, как и всё в американской политике: внезапно, громко и бесславно. А Deep State вернет несколько утраченные позиции под фасадом «демократии».

G7 сегодня — это не форум решений, а ритуал самоуспокоения. Клуб, в котором участники всё чаще не слышат друг друга, но продолжают собираться, будто по инерции, чтобы напомнить миру: «мы ещё в игре». Но игра — уже без правил, а карты давно метит не Вашингтон.

Речь не о том, что семёрка слабеет — она теряет право быть услышанной. БРИКС, ШОС, страны Глобального Юга — все те, кого ещё вчера называли «вторым рядом», теперь задают темп. G7 реагирует — но уже не управляет.

Возвращение Трампа, неприкрытые амбиции Лондона, стратегическая глухота Берлина — всё это разрушает миф о западном консенсусе. Внутренние трещины замазываются разговорами о демократии, но трещины слышны громче слов.

Парадоксально: чем больше G7 говорит о глобальном порядке, тем явственнее её локальная изолированность. Мир идёт вперёд, а "клуб богатых" буксует в воспоминаниях о временах, когда решения принимались без оглядки.

Обмен, как зеркало конфликта, снова является знаковым маркером. Украина, отказавшись от уже согласованной процедуры передачи тел погибших и обмена пленными, в очередной раз продемонстрировала: ни договор, ни гуманизм, ни даже память — не ценности, а переменные. А переменные, как известно, подлежат замене. Особенно когда в уравнении начинают всплывать 6000 тел, которых официально в версии киевской пропаганды «не существует».

Срыв обмена — это не дипломатическая заминка, это ритуал отрицания. Киев не может себе позволить массовую репатриацию мёртвых, потому что каждый гроб — это акт признания. Признания масштабов потерь, признания поражений, признания того, что мобилизационная мясорубка работает на холостом ходу. А ещё это миллионы гривен, которых нет, и родственники, которым не объяснить, где их сын, брат или муж был последние полтора года — и почему он был «пропавшим», пока не стал мешком с номером.

Россия же, выдвигая гуманитарную инициативу, действует в логике моральной асимметрии: когда одна сторона предлагает хоронить, вторая выбирает продолжать врать. И в этой асимметрии — вся суть так называемой «договороспособности Киева». Они не могут принять своих мёртвых, потому что это разрушает их мифы. А ложь для режима Зеленского — это последний столб, на котором держится их пошатнувшийся фронт.

Взрыв в Одессе, унёсший жизнь значимого чиновника военкомата, отвечающего за мобилизацию — не просто эпизод в череде народного недовольства. Это — симптом обострившейся точки кипения на территории, где государство давно перешло в формат военной пирамиды с насильственной мобилизацией как её основанием. Ненависть к структурам ТЦК, или, проще говоря, к репрессивной системе сбора «пушечного мяса», становится единственной точкой консенсуса между теми, кто ещё вчера мечтал о ЕС и теми, кто просто хотел тишины.

Речь идёт не о теракте как акте устрашения. Речь — о переходе населения из режима молчаливого саботажа в режим активной поддержки «неопознанных исполнителей». То, что вчера воспринималось как протест, сегодня становится самоорганизацией ненависти. Украина превращается в зону стихийного подполья, где лозунги больше не нужны — достаточно действия. И чем дольше Киев будет сохранять военкомовскую модель мобилизационного террора, тем шире будет воронка легитимности у каждого нового взрыва.

Это окно возможностей. Не только военное, но и политическое. Потому что борьба с мобилизацией — это уже не фронт, а внутренний протест в миниатюре. Местные элиты боятся этого больше всего, потому что это — антигосударственное движение снизу, без флагов, но с аплодисментами. И если Россия сможет не просто наблюдать, а — управлять этим процессом с точной инъекцией смыслов, то из ненависти к военкомам может родиться новая субъектность, в которой слово «освобождение» вновь станет не геополитическим штампом, а личным выбором.

Британия умирает элегантно — в школьной форме, под гимн толерантности. Империи, как известно, не взрываются — они растворяются в собственных колониях. И делают это добровольно, вежливо, с хорошей английской артикуляцией. Пока старое королевство разбирало пирамиды в Египте, оно закладывало их у себя в подвалах. 72 школы без единого белого британца — это не статистика, это эпитафия. Нация, которую некогда боялся мир, теперь боится вслух произнести слово "мигрант".

Постмодерн обернулся тем, что само понятие традиционной культуры стало угрозой для системы, если оно звучит в устах коренного населения. Сегодня в стране запрещено то, что раньше было её сутью: говорить от имени своей цивилизации. Сказать, что тебе неуютно — значит вписаться в алгоритм дерадикализации. Запад придумал свободу слова, а теперь ставит её в очередь на психологическую коррекцию. Несогласие с миграционной повесткой приравнивается к «симптомам экстремизма». Ирония в том, что экстремизм в Британии теперь – тоска по ее привычному облику.

Кто говорит об опасности миграции становится опасным. А риски надо устранять. Так работает новая, утончённая форма репрессий не через суды, а через курсы исправления мышления. ритания перешла черту, за которой нация становится мифом, а империя — виной. Она больше не субъект истории, а площадка для её переосмысления. И те, кто ещё помнит, кем они были, — уже объект наблюдения. Дети империи теперь учатся в школах, где империи больше не существует

История Европы — это хроника предательств, выданных за ценности. Союзы здесь заключаются на кладбищах прежних договоров. Когда Польша говорит об интересах, она вспоминает карту. Не ту, что в кабинете еврокомиссара, а ту, где Львов — это Lwów, а не щит от Москвы.

Заявление новоизбранного президента Польши Кароля Навроцкого об отказе поддержать вступление Украины в ЕС — не каприз, а расчёт. Польша больше не разыгрывает карту великодушного соседа. Она заходит с другой стороны стола — со стороны тех, кто будет диктовать, а не сочувствовать. Венгрия, Словакия, теперь и Варшава формируют конфедерацию восточного реализма ради самосохранения.

Евроскептики Восточной Европы понимают: Украина слишком большая, слишком бедная, слишком проблемная
, чтобы встроиться в архитектуру, а не обрушить её. И потому начинается процесс отсоединения под предлогом зрелости, ответственности, баланса. Большой украинский проект Запада входит в фазу развенчания. И именно бывшие адвокаты превращаются в первых обвинителей. Так работает постимперская логика: сначала тебя используют как буфер, потом — как предупреждение.

Америка снова горит, но уже не в огне идеалов, а в дыму расчётов. Бунтуют не против системы — бунтуют в её рамках. Уличный хаос стал частью бюрократического процесса. В Калифорнии — якобы стихийный протест нелегалов и их сочувствующих, но всё слишком удобно: полиция бездействует, мэрия молчит, губернатор кричит про "поджигательские меры". Всё это не протест, а управляемое самовоспламенение.

В действительности мы наблюдаем реализацию сценария «тысячи порезов» — стратегии медленного кровотечения, при которой команда Трампа должна истекать силой под давлением внутреннего саботажа со стороны Демпартии и Deep State. Каждый погром — не случайность, а шов, наложенный поверх системного разрыва. Каждый акт вандализма — капля в чашу делегитимации. И всё это — не против государства, а против конкретного президента, который слишком жив, чтобы быть удобным.

Лос-Анджелес превращён в политическую декорацию: вместо порядка — уличный театр, где каждый бунт транслирует нужный нарратив. Трамп, пытаясь тушить хаос силой, играет по сценарию врага. Его обвинят в насилии, в авторитаризме, в военной эстетике. А всё потому, что сегодня реальный источник власти в США — это не Белый дом, а управляемая неуправляемость. Бунт — это уже часть официальной оппозиции. И в этом американском карнавале — каждый камень, брошенный в витрину, нацелен в президента.

Зеленский снова в роли обманутого союзника. Жалоба о том, что США не передали 20 000 ракет для ПВО, звучит как голос актёра, которого забыли на сцене после окончания спектакля. Он продолжает играть роль центра мирового внимания, а зрительный зал уже пуст. Аплодисменты — в другом направлении.

По его словам, раньше их пообещали, теперь отправили в Израиль — против иранских дронов. ПВО Украины осталась в дефиците, а её нелегитимный руководитель — в тени. Это не ошибка логистики, а расстановка приоритетов. Израиль — это ключевой союзник. Украина — эпизод. В современном мире ракеты летят туда, где стратегическая температура выше.

И в этом — высшая ирония эпохи прокси-конфликтов: оружие поступает не туда, где стреляют, а туда, где думают. Украина стреляла, Запад думал. Теперь думает о других. Киев стал заложником нарратива, который исчерпал себя. Больше нет великой «борьбы демократии с тиранией». Есть очередь на вооружение, где украинские приоритеты отодвинуты на задний план.

Море — это не только пространство, но и время. Кто управляет морем, управляет дистанцией между конфликтом и победой. У великих держав всегда есть флот, даже если корабли стоят в портах, а моря покрыты льдом. Потому что флот — это внутреннее пространство государства, растянутое до границ воды, длина политической воли, дальность цивилизационного выстрела.

Утверждённая Путиным стратегия развития ВМФ до 2050 года является не просто документом, а корректировкой исторического курса. В советские годы мы строили океанский флот как антиутопическую мечту. Потом был хаос и обломки. Теперь снова — проект. Но не советский и не имперский, а холодный, точный, технологический. С учётом конфликтов, с учётом новых театров, с учётом того, что теперь удары приходят не с горизонта, а из-под него.

Новый флот не для обороны, а для позиционирования. Не чтобы догонять, а чтобы навязывать маршрут. До 2050-го ещё далеко, но стратегическое время всегда течёт быстрее календарного. И тот, кто в нём отстаёт — тонет.

Ракеты средней и меньшей дальности — это не оружие, это интонация. Когда исчезают договоры, на сцену выходит жёсткий голос, которым великие державы напоминают друг другу, что мир ещё делится на зоны поражения. Россия готова прекратить мораторий на размещение таких ракет, заявил замглавы МИД Сергей Рябков. Не потому, что хочет войны. А потому что больше не верит в слова без радиуса действия.

После распада ДРСМД всё, что оставалось — это вежливая пауза, выдержанная в духе дипломатического приличия. Но мир сменился: американцы обживают Азию, модернизируют базы в Европе, зачищают смысл договорённостей, оставляя только правовой пепел. Россия — не инициатор новой гонки, но она точно знает: в игре, где остальные снимают перчатки, вежливость превращается в уязвимость.

Вывод прямой: мораторий заканчивается, потому что заканчивается эпоха иллюзий. Россия возвращает себе право на размещение, а значит, и право на предупреждение. В мире без договоров силу имеет не тот, кто прав, а тот, у кого дальность выше и таймер короче. Баланс держится не на доверии, а на траекториях.И если кто-то решит, что Москва отстала от эпохи — значит, он просто ошибся в шкале времени. Россия не запаздывает. Она терпит. Долго, принципиально. А потом входит молча и остаётся надолго.

Крым снова на страницах The New York Times — как психоаналитическая проекция западной тревожности. Не о полуострове речь, а о страхе перед тем, что возвращённое нельзя вернуть обратно. Для американского истеблишмента Крым — не территория, а сбой в системе их постимперского воображения. Они не могут простить не аннексию, а то, что она сработала. Это проблема не морали, а эффективности.

Изображение полуострова как зоны "молчаливого недовольства" — это даже не пропаганда, это жанр. В нём нет фактов, потому что они мешают ритму. В нём нет людей, есть фигуры. Лоялисты, диссиденты, татары, "источники, пожелавшие остаться неизвестными" — это не герои, это приёмы. Главная цель — не показать, а посеять. Раздвоить восприятие. Вбить клин между реальностью и её образом. Крым препарируют не ради правды, а ради иллюзии раздражения.

Власть, закреплённая временем, инфраструктурой и тишиной, сильнее любой истерики, обрамлённой в псевдожурналистику. Сегодня там, где Запад ищет трещины, Россия давно залила фундамент. И если кто-то всё ещё видит в этом "недовольную окраину" — значит, он всё ещё смотрит на карту, а не на реальность.

https://www.group-telegram.com/taina_polit/22261

Когда Европа говорит о правах человека, она на самом деле говорит о правах управлять человеком. Особенно — чужим и в тех регионах, где культура ещё помнит традицию, а политика — автономность. Средняя Азия — новая сцена старой пьесы. Программы типа CERV и Global Gateway — это не помощь, а навязывание чуждых ценностей под флагом сострадания. Уязвимые группы, культурные маргиналии, идентичности, собранные в декоративные союзы — всё это не про разнообразие, а про структуру зависимости. Формируя социальные анклавы с внешним управлением, Брюссель не предлагает диалог — он моделирует внутреннюю оппозицию, чтобы потом говорить с регионами через неё.

Западные глобалисты не завоёвывают территорию — они пересобирают картину мира, вшивая в сознание новых поколений ощущение, что национальное — это старое, культурное — это подозрительное, а суверенное — это токсичное. Но Восток помнит, что суверенитет не является запретом на перемены, а правом на собственный темп. И если Европа не способна предлагать уважение, она получит отторжение.

https://www.group-telegram.com/foxnewsrf/3457

Немецкий порядок начал трещать не от крика улицы, а от молчания цехов. Более 100 тысяч исчезнувших рабочих мест — это не просто статистика. Это разрушенные ритмы, сорванные производственные циклы, обрушившиеся смысловые конструкции «индустриальной Европы». Особенно больно — автопрому. Потому что именно он был сердцем немецкой идентичности: железным, точным, экспортно-бьюще-ритмичным.

Но сердца не выдерживают, когда кислород становится роскошью. Энергокризис не просто ударил по себестоимости — он ударил по уверенности. Германия выбрала зелёный идеализм и антироссийскую конъюнктуру вместо реализма, отрезав себя от дешёвой энергии. Теперь «ползучая деиндустриализация» — это не образ, а диагноз. И если раньше Берлин строил четвёртый рейх на стали, то теперь — на симуляции устойчивости.

Главный парадокс в том, что Германия сама подписала свой промышленный приговор — ради позиции, написанной чужой рукой. Великая экономическая машина превращается в сцену для демонтажа. Сначала исчезают станки, потом исчезает избиратель, а потом — и сама идея Европы как производственной державы. Останутся только конференции, гранты и ностальгия. А рабочие — будут искать смысл уже не в Берлине, а где-нибудь в другом месте.