Родился.

Толкин называл Воскресение эвкатастрофой. Он сам придумал этот термин и обозначал им «счастливый поворот сюжета, от которого сердце пронзает радость, а на глазах выступают слёзы. <...> Чувство это — внезапный отблеск Истины; всё твоё существо, скованное материальными причинно-следственными связями, этой цепью смерти, вдруг испытывает глубочайшее облегчение: как если бы вывихнутая рука или нога внезапно встала на место».

Но ведь и Рождество эвкатастрофа. Счастливый поворот в жизни человечества, который оно ничем не заслужило. Мы заслужили новый всемирный потоп, а вместо него родился Христос.

Войны идут, близкие умирают, мы предаём и нас предают, но мы всё ждём эвкатастрофы, неожиданного разворота и всеобщего счастья, хоровода радости. Я лично жду, жду и знаю, что не случится. Но ведь две эвкатастрофы уже были. И такие, что большего и желать нельзя. Не может быть большего чуда. А нам, человекам, всегда мало, подавай ещё.

Я в этом году снова почти не читала Евангелие, заботилась о ближних меньше, чем следует, и гораздо больше, чем следует, о себе. И в храм приходила, исключительно когда больно. Стояла там и думала, что нельзя идти только в слезах, только за помощью, лучше тогда не идти вообще. А потом поняла, что это гордыня. Страх быть слабым, жалким по-своему человеком (признать, что такой и есть), который молится только при турбулентности в самолёте. Нет, надо приходить хотя бы за утешением, и признавать эту свою слабость, тогда ещё есть шанс что-то изменить, а гордыня это всегда медленная духовная смерть.

И всё-таки в некоторых своих делах я исходила из существования Бога, и в том числе поэтому, наверное, ощущение чуда мне всё ещё доступно, не отнято.

Вы жили так же. Или, наоборот, посещали службы и много читали священные тексты. Но все мы сегодня празднуем одно.

Родился Тот, про Кого Достоевский смог сказать «если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Добро пожаловать снова в школу. Медленно вырубаю режим Фила из «Мальчишника в Вегасе»

«Обходить кустарник не было уже никакой возможности: он рос повсюду.

Я продирался сквозь него.

Сначала с ощущением упрямой убеждённости.

Затем с чувством порывистой ярости.

Понемногу оно сменялось остервенелым отчаяньем.

Однако то, что казалось мне густым кустарником ещё минутой ранее, вскоре таковым уже считаться не могло. <...> Я раскачивался в этой паутине, выискивая её слабое место.

Влево!.. Вперёд!.. Вправо!.. Влево!.. Вперёд!..

Наконец, я понял, что податливых мест впереди – не осталось.

Оглянувшись назад, я увидел, что пройденный нами путь наглухо скрыт.

Преодолённые нами ветви не просто вернулись в привычное им положенье, но стремительно, пуще прежнего, переплелись и намертво склеились.

<...>

Рванулся напролом в обратный путь. Распахал щёку веткой, но даже не стал отирать кровь, с каким-то тихим наслаждением чувствуя её потёки. Шепча ругательства, гнул ветви, продолжая свой бесноватый танец.

Меня удерживали за руки. Вязали каждый мой шаг. Спутывали колени. Коротко и зло били по спине и под рёбра. А потом ещё, с оттягом, по затылку.

Но ничего, кроме собственной глупости, обидным мне уже не казалось.

<...>

Почти уже рыча, я вывалился из плена. <...> Осталось догадаться, в какую сторону пойти, чтоб явиться всё-таки к дому, а не в очередной лесной тупик.

Я выбрал идти направо. <...> Вскоре мы оказались у перекрывшего дорогу дерева, возле которого несколько часов назад я решил скоротать путь к дому.

Получилось хотя бы не обмануться в поиске обратного пути к той точке, где была совершена ошибка. Чаще всего в человеческой жизни и это уже невозможно»

Захар Прилепин, «Собаки и другие люди»

Открываю случайный, один из ста, шкафчик в спортзале, вещи бросить. В пустом шкафу стоят четыре книги, все старые, с затёртыми корешками. Кто-то, видать, решил устроить книжный обмен между теми, кого на праздниках тоже тянет к движению. Единственный корешок, на котором ясно читается текст — Алексей Толстой, «Пётр Первый».

Застываю.

За пару дней до того мы с Кириллом Борисовичем Назаренко договорились сделать разбор «Петра Первого». Книги у меня не было.

Мельком смотрю некоторые другие открытые шкафчики. Книги оказались только в моем.

Выбранные места из переписки с друзьями.

Люди и отношения вокруг Блока — это система, каждый элемент которой нужно описывать, чтобы что-то понять о самом Александре Александровиче. Не у всех ведь так — но именно Блок вообще не может стоять в истории и на листе монографии один, сразу падает. Слишком тесно и насмерть строились его отношения с ближними, его, говорившего «я хочу познакомить вас с моей мамой, потому что мама — это я».

От семьи Блоков и от близких им сохранилось очень много дневниковых записей, писем, воспоминаний и в целом слов, описывающих каждый нюанс блоковской жизни. Настолько каждый, что многое хочется после прочтения «развидеть».

Но некоторыми очаровательными словами я буду с вами делиться.

***

Однажды Александр Львович Блок, приехав из Варшавы, вызвал к себе сына: «Ты должен выбрать себе какой-нибудь псевдоним, а не подписывать свои сочинения, как я —А. Блок. Неудобно ведь мне, старому профессору, когда мне приписьвают стихи о какой-то „Прекрасной даме“. Избавь меня, пожалуйста, от этого».

Георгий Блок, двоюродный брат поэта, писал о его отце, Александре Львовиче или «дяде Саше»:

«...Встречаться c ним нам, детям, было довольно страшно. Еще до первой из этих встреч я успел подслушать, что он живет где-то очень далеко в Варшаве, живет совершенно один, в грязной, странно обставленной квартире. От него убежали две жены. Он их бил, а одной даже нож приставлял к
горлу. <...>

Когда он — впервые на моей памяти — появился у нас, то оказалось, что наружного у него совсем не такая величаво-инфернальная... <...> ... а главное — чего я никак не ожидал — он был робок, совсем как бабушка.

<...>

Я был у него в его варшавской квартире. <...> Посоветовал мне не снимать пальто, потому что холодно. Он никогда
не топил печей. <...> Столовался в плохих „цукернях“. Дома только чай пил. Считал почему-то нужным экономить движения и объяснял мне:

— Вот здесь в шкапу стоит сахарница; когда после занятий я перед сном пью чай, я ставлю сюда чернильницу и тем же движением беру сахар, a утром опять одним движением ставлю сахар и беру чернильцу.

Он был неопрятен (я ни укого не видел таких грязных и рваных манжет), но за умываньем, несмотря на „экономию движений“, проводил так много времени, что поставил даже в ванной комнате кресло:

— Я вымою руки, потом посижу и подумаю»

Сам Блок на одной из своих книг сделал надпись для папы: «Моему отцу по духу». Это «по духу» очень возмутило Александра Львовича.

Все-таки, говорил он, не только же по духу я ему отец.