«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
«Маленькая жизнь» вряд ли подойдет тем, кто мало погружен в искусство. Не потому что там огромное количество интертекста, а потому что при чтении этой книги важно умение разделить героя и автора, повествование и авторские взгляды.
В общем, сделать важную работу, которую ни один цензурный комитет сделать не в состоянии. У цензоров есть формальные критерии — это нельзя, это можно, какой там автор/условный автор/антагонист и другие словечки. В «Маленькой жизни» собралось всё, что нельзя — однополые отношения, абьюз, проституция, насилие над детьми... Мне и самой страшновато, что столько мрачных перипетий* обрушились на одного героя Джуда.
*более того, я уверена, что ужасы жизни можно было сделать менее концентрированными, потому что степень покалеченности психики Джуда могла бы сохраниться при меньшем количестве насильственных сцен. Для меня необходимость в таком количестве ужаса сомнительна (и подчас почти штамп: например, если насилие, то обязательно монах), но окей — допускаю, что так Янагихара достигает катарсического. Это, вероятно даже, работает. Чем больше жести, тем труднее разделять написанное и собственно-эмоциональное, о чем я и говорила в начале.
Но интересно, что катарсиса Янагихара достигает на самом деле другой вещью — как ни странно силой любви. Она у Джуда неожиданно появится уже во взрослом возрасте. Почему неожиданно? Герой уверен, что является человеком, который любви в принципе не достоин: он «грязный», неправильный, его мучали, его предавали, потому что сам плох, сам виноват. Но он получает любовь в таком количестве, что в это сложно поверить.
Для меня настоящей невероятностью было, когда уже взрослого Джуда усыновляет профессор университета с женой, и этот огромный мужик Джуд с обширным опытом тут же начинает вести себя как ребенок: он переживает подростковый возраст, испытывает приемных родителей на прочность, потому что когда-то ему именно этого опыта не хватило, а не всех других взрослых инициаций. И новые родители проживают с ним этот этап, поддерживают новообретенного сына.
И даже когда финал нельзя назвать счастливым, мы видим людей, которые испытывают огромную благодарность за то, что на какой-то период времени были вместе. Это и прощение, и принятие, и любовь, которая никогда не закончится.
После всего текстового ужаса, ты закрываешь книгу и, отделив слова от жизни (вспомним слова Сорокина о том, что в литературе можно всё, а в жизни нельзя), понимаешь, что книга завершилась, а любовь останется навсегда. И там, и с тобой.
Что она пройдет испытание временем, и медными трубами. И что даже если финал будет плох, вся благодарность и биение жизни настолько плотные, что практически осязаемы. Ты и полюбил, и побунтовал, и прошел трудности.
И что любовь эта — в принципе и есть жизнь. И что по сравнению с силой этой книги, какой-то там цензурный комитет — жалкий муравьишка, что залез в книгу, пока ты читал в парке под солнцем и чувствовал себя живым.
BY Кухарка Гегеля
Warning: Undefined variable $i in /var/www/group-telegram/post.php on line 260
On Feb. 27, however, he admitted from his Russian-language account that "Telegram channels are increasingly becoming a source of unverified information related to Ukrainian events." These entities are reportedly operating nine Telegram channels with more than five million subscribers to whom they were making recommendations on selected listed scrips. Such recommendations induced the investors to deal in the said scrips, thereby creating artificial volume and price rise. "Russians are really disconnected from the reality of what happening to their country," Andrey said. "So Telegram has become essential for understanding what's going on to the Russian-speaking world." So, uh, whenever I hear about Telegram, it’s always in relation to something bad. What gives? "And that set off kind of a battle royale for control of the platform that Durov eventually lost," said Nathalie Maréchal of the Washington advocacy group Ranking Digital Rights.
from us
