Что не так с «Домом Дракона» и «Игрой престолов»: изнанка повесточки, 4/5

Иными словами, мы видим идеологию в чистом виде, что доказывается простым указанием на финал обеих историй: после колоссального кризиса (чуть-чуть не произошедшего конца света в «Игре престолов» и гражданской войны в «Пламени и крови» — литературной основе «Дома Дракона») все просто возвращается на круги своя. Оказывается невозможным измыслить, вообразить ничего, кроме наличного порядка. Так, борьба «черных» и «зеленых» вообще не носит никакого сущностного смысла: они одинаковы; борьба идет ни за что, это, в сущности, лишь форма крушения системы, болезни, гниения Господства-Отцовства. Гекатомбы гражданской войны «черных» и «зеленых» и большие их гекатомбы войны пяти королей и следующих за ней кровавых событий ничего не изменили. Система в агонии, но альтернатива ей не мыслима.

Make America Great Again

Этика, идеология, метафизика вселенной сериалов — это просто-напросто наши, позднесовременные этика, идеология, метафизика — наша вселенная — в фэнтезийной обертке, что и делает их популярными: «это про нас».

Что сериалы работают с реальной идеологической структурой поздней современности, доказывает неожиданная иллюстрация из жизни, момент в момент синхронной с показом «Дома Дракона». Слабый больной суверен, чью слабость, чью безмерную старческую немощь видит весь мир, отказывается идти на второй срок своего правления. Его пытается подменить типичнейший миноритарий (женщина — и сразу из двух расовых меньшинств), которой противостоит человек отнюдь не традиционно-патриархального типа, на что он сам претендует: его явный ресентимент и хюбрис с головой выдают в нем типичнейшего минорита. Для позднесовременной квазимаскулинности вообще характерна поза обиды, задетости — чего-то, что выдает отсутствие традиционной, крепко укоренной в своем господстве, уверенной в себе и в оправданности своего господства маскулинности. Позднесовременная глобальная система в кризисе. Но не это страшно; а то, что в отсутствие альтернативы, замкнутая в консервативно-леволиберальной биполярности, после масштабного кризиса она соберется вновь в ту же больную биполярную структуру, ничего не изменив, напрасными сделав все жертвы кризиса: что-то не так с нашей реальностью. И что-то не так с сериалами, ее лишь отражающими, но не дающими никаких указаний на возможное преобразование ее. То есть оказывающимися лишь средствами трансляции господствующей идеологии, пропагандой (пусть и талантливой).

Единственную, кажется, наводку на что «не так» изнутри самого сериала дает Кристон Коль (рыцарь, образец традиционной маскулинности, характернейшим образом растленный двумя королевами-антагонистками), объясняющий крах традиционно-патриархальных устоев и ценностей через «драконов»; переводя с художественно-идеологического уровня (где, к слову, это объяснение совершенно неуместно, коль скоро драконы использовались в мире сериалов тысячелетиями и не ясно, почему именно в этой конкретной войне они дезавуируют рыцарскую идеологию) на уровень позднесовременной реальности: «что-то не так» заключается в постгероическом, индустриальном способе войны, исключающем личный героизм, то есть демонстрацию традиционной маскулинности в доиндустриальных войнах, где традиционное Отцовство-Господство находило себе наилучшее оправдание, зенит своих славы и блеска. Не лишенное истины, но вряд ли достаточное объяснение нашего «что-то не так» (однако эта отсылка к индустриализму прекрасно сочетается с намеченной выше диагностикой «что-то не так» через подрыв индустриализмом традиционных обществ, где леволиберализм — сущностно консервативная попытка спасения системы Господства в ситуации её подорванности). Однако сгорающие в чудовищном огне массы людей — нечто, конечно, из Новейшей истории, нашей истории — наносит последний штрих к позднесовременному мировидению. Крах всякой этики, метафизика пустоты и случайности — и описанная биполярная идеология, фатально ведущая к охваченным огнем войны массам, и воссоздание той же самой ситуации после. Выход немыслим, невообразим. Далее

Ангелология выступает и парадигмой объект-ориентированных онтологий, как мышление, утверждающее несводимость «объектов» (ангелы как начатки творения суть парадигмы всех сущих, всех объектов) ни к отношениям друг к другу, ни к каком-либо общему началу, ни к собственным качествам (коль скоро они свободны, то и «темны», то есть больше самих себя, своих качеств — они «сверхкачественны» как сказал бы Н. Лосский, они и больше своих проявлений в мире, как и больше своих отношений с миром). По тем же причинам она выступает и парадигмой плоской онтологии (как единственные экземпляры своего вида, к которым не применимо родовидовое различие ангелы несравнимы никак и ни с кем: онтологически они равны в своей абсолютной уникальности). Реальность есть совокупность контингентных, сингулярных событий (божественных актов, творящих творения и свободных актов этих творений). Ангелы суть «странные» «объекты», образующие собор, то есть свободно плетущие сеть, где первичны объекты, а не сеть (собор в отличие от рода: род ведь есть форма общности, предпосланная своим участникам). Таков мир в своей ангелологической истине, а, значит, как и утверждает спекулятивый материализм, «законы природы» суть не законы, а лишь зацикленности, повторяемости, контингентные исторически сложившиеся способы быть.

В силу сказанного, ангелология выступает парадигмой смыкания «темных» и либертарно-эгалитарных теорий — и тут же парадигмой теологического поворота продукта этого смыкания. Политическая ангелология доставляет «темным» теориям их политическое измерение, а либертарно-эгалитарным теориям — их не-человеческое измерение; и обоим семействам теорий — их теологию. Это так, поскольку ангелология конститутивно и не-человечна и либертарно-эгалитарна. Поскольку же ангелология есть и парадигма постметафизики, то она же и доставляет производимым ею продуктам смыканий «темных», либертарно-эгалитарных и поворачивающих к теологии теорий постметафизическую базу. В результате мы получаем концептуальный продукт полной комплектации, имеющий все основные уровни, измерения, блоки. 17-й тезис о политангелологии

«Всякая власть от Бога», то есть в пику римской и пр. древним политическим теологиям власть 1.) не божественна (правитель — не бог); 2.) находится ПОД Богом, уровнем ниже сакрального, сама, тем самым, не являясь сакральной.

«Воздайте кесарю кесарево а богу богово»: то есть воздайте кесарю НЕ богово, как он сам того требует: кесарь не бог, как он и его чиновники утверждают и требуют признавать.

Властвующий «не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» — это апостолом буквально этой самой властью распятого Мессии сказано, одним из вождей и теоретиков этой самой властью гонимого движения сказано: Иисусу отмстили ли за зло божьи слуги римские палачи распяв его, его последователей — включая самого Павла — за злое ли арестовывают и казнят? — но ведь в отличие от нас Павел прекрасно знает какая власть распяла Мессию и какая власть гонит общины распятого Мессии — которые он, Павел, учреждает. Не указывает ли тут Павел за внешним подчинением власти её истинное место?

«Царя чтите» — эти слова приписывая Петру, автор надписанного его именем Послания, не Нерона ли имел ввиду — царя, распявшего Петра и множество других первохристиан — и Нерон был ли «правителем, от Бога посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро»? — и вообще это нежнейшее Послание, проникнутое жалостью к гонимым, страдающим, бессильным — все рассчитанное, чтобы самое их бессилие осмыслить, слабость в силу превратить — все, посвященное ведь мученичеству, «страданиям за правду» — не кончается ли обозначением Рима как «Вавилона», т. е. очевидным в среде читателей Послания инвективой против Рима — идущему вслед подобному павловому указанию власти её истинного места, оформленному как декларация подчинения власти, но вот такой власти: которую бояться нечего, ведь она наказывает только злодеев и пр.?

Все подобные места Нового Завета следует не вырывать из контекста, превращая в консервативные тривиальности; читать их надо в контексте — контексте истории распятия римлянами Мессии, истории основании общин распятого Мессии, почитающих Его истинным царем, спасителем, господом, Богом (надо помнить, что все эти титулы и римского царя и распятого Мессии — равно и политические и религиозные концепты, и весь Новый Завет насквозь тем самым политичен) — среди Римской империи, чей правитель понимается ими вопреки закону не как спаситель, господь и бог, — общин, аннулирующих основные структуры имперского общества — общин, где нет «эллина и иудея, скифа и варвара, мужчины и женщины, господина и раба», а притом у которых «все общее» — бессильные, гонимые члены которых конечно подчиняются римской власти — но не признают ее божественный характер, десакрализуют её, прямо тем самым ведь нарушая повеления «от Бога поставленных», «божьих слуг» и пр. и пр.

Люди начинают усиленно не воевать, усиленно творить мир (мириться-смиряться: смирение, кротость) и испытывают чудовищное противодействие: нельзя не воевать, мир невозможен — так, что становится ясным, что мир (мирность, смирение, кротость) есть нечто не от мира сего, нечто сверхъестественное, чудесное, благодатное, божественное — просто-напросто в понимании мира сего невозможное; нечто, что будет миром сим, миром войны, убито, казнено, распято. Этому трагическому сюжету посвящены три романа, вошедшие в нашу сегодняшнюю подборку: три романа из XX века — века невиданных кровопролитий. Читать здесь

Ангелология тем самым есть парадигма вообще некоторой определенной концептуализации реальности, взгляда на мир вообще. Ангелология есть прежде всего стиль мысли, способ смотреть, перспектива (сама по себе перспективистская, полифоническая, коль скоро каждый ангел есть уникальный — единственный — представитель своего уникального — у каждого ангела своего — вида-перспективы). Ангелы суть непадшие, совершенные творения. Воображая ангелов, ангелолог воображает совершенное творение, мир как его создал Бог, мир как он извечно и ныне и присно существует в ангельском соборе, мир, каким он весь будет после Конца истории.

Ангелы суть парадигмы совершенного бытия: мир доброкачественен, благ, прекрасен — не в замысле только, не в потерянном начале только, не в грядущем конце только, но первичным, фундаментальным, принципиальным, изначальным образом (ангелы суть начала — принципы мира). Вот этот мир, вот эта реальность, а не трансцендентное — совершенно, удалось без греха, зла, смерти: райское бытие есть норма творения. В некоем специфическом смысле в это (совершенство, радость, благость) много труднее поверить, чем в Бога или Конец истории. Ангелология, тем самым, суть антидот против цинизма, пессимизма, той демонологической перспективы, что почитается «реализмом», если не просто здравым смыслом; это-то быть может самое актуальное в ней: мы можем поверить в совершенство по ту сторону бытия и/или истории; но мы не в силах поверить в здесь-и-сейчас совершенство (в том числе политическое): «жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай» (Достоевский).

Ангелология показывает нам, что мир изначально совершенен, благ, мирен, что он не нуждается ни в каком зле, ни в каком грехе, ни в каком насилии. Антигностическая, антиязыческая, сущностно позитивная креатологическая парадигма: мир в своих основаниях и на своих высотах прекрасен, истинен, добр. Ангельские небеса есть та часть творения, что представляет собой актуальную бесконечность (в отличие от нашего конечного пространства-времени: см. притчу о 99 овцах и одной пропащей, которую Отцы обычно толкуют как притчу об ангелах и человечестве), что извечно осуществляет гармоническую полифонию, не-насильственную либертарно-эгалитарную Утопию (в каком качестве Отцы всегда и преподносили «ангельскую жизнь» — как парадигму монашеской жизни). Мир не нуждается в человеке, его истории, «прогрессе», напротив, это человек нуждается в спасении, нуждается в заботливом служении ангелов. Мир не ограничен и никак не сводим к «миру сему», к греху и всему тому, что разворачивается вокруг греха: до грехопадения, после Конца истории и всегда вне «мира сего» бесконечность блаженства Божьего творения. Зло лишь возможно, но никак не необходимо: 99 овец Доброго Пастыря сразу и навсегда выбрали совершенное райское бытие — без «прогресса», «эволюции» и т.п. не говоря уже о каком-либо зле. История есть не что иное, как спасение человека, достижение им того состояния, в котором извечно пребывают ангелы. Антропоцентризм имеет смысл в этом и только в этом смысле — в смысле радости отца о возвращении блудного сына, который этой радостью поставляется в центр, в смысле радости доброго пастыря, оставившего 99 овец ради поиска одной пропавшей, которая пропажей своей становится в центр заботливого внимания пастыря. Мир уже всегда есть совершенство. Первична и достаточна радость, любовь, кротость, мирность.⬇️

⬆️Ангелология проблематизирует привычное видение богословия, возвращая нас к Книге Иова: сосредоточенность на человеке, его грехах, его спасении, его истории заслоняет тот представляемый ангелологией кардинальный догматический факт, что мир совершенен до и помимо человека; имеет смысл, ценность, славу, обожение вне какой-либо связи с человеком. Бог говорит человеку: «где был ты, когда Я полагал основания земли? … На чем утверждены основания ее … при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?». Премудрость танцует на куге земном перед Творцом; Утешитель в «Царю Небесный» назван «хорегом» жизни. Этот танец Творения, это ликование утренних звезд оказывается до- и вне-человеческой истиной, глубиной, высотой творения, реальности как таковой — а не грех, не зло и не все то, что связано с ними.

Ангелология тем самым очищает теологию от «корреляционизма» (ныне знаменитый концепт Мейясу), антропоцентризма — увязки суждения о мире с человеческой перспективой и является теологической модуляцией объект-ориентированных онтологий, спекулятивного реализма, новейшего материализма etc. Или, говоря проще, ангелология научает человеческие существа «смиренномудию, сокрушению, плачу, осознанию невеликости человеческих мер, человеческой немощности и человеческому ничтожеству», тем делая их «сотрапазниками ангелов» (прп. Никита Стифат, вторая сотница; разумеется, подобных текстов христианская традиция содержит неисчислимое множество). 18-й тезис о политангелологии

Теология освобождения, возникшая в Латинской Америке в 1960-е, является одной из самых интересных (но не единственной) попыткой совместить христианство с леворадикальной политической практикой.

Что заставляло священников с оружием в руках сражаться против военных диктатур? Почему отношение Католической церкви к социализму можно описать как движение «зигзагами»? Как кризис мирового левого движения и марксизма сказывается на теологии освобождения?

Сегодня мы хотим предложить вам ознакомиться с интересной статьей Влада Федюшина о том, что собой представляет теология освобождения — и не менее интересными комментариями к ней Владимира Шалларя, автора канала «Либертарная теология».

Избираю библейской эпизод о валаамовой ослице эмблемой политической ангелологии в силу:

1.) Встречи двух не-человеческих существ при непонимании человеком — и не просто человеком, но пророком, профессионалом религии — происходящего.

2.) Политического контекста: пророк, служитель сильных мира сего, проклинающий врагов их, после этого эпизода меняет политическую позицию на диаметрально противоположную — в остром политическом кризисе, посреди кровопролития.

3.) Социально-экономического контекста: в позднейшей традиции Валаам — образец продажности профессионалов религии: «Валаам, который возлюбил мзду неправедную», «предаются обольщению мзды, как Валаам» (2Пет. 2:15, Иуд. 1:11, Откр. 2:14).

4.) Дисквалификации проституированных властями профессионалов религии в пользу ангелов и животных: институт религии проституирован властями: в этой ситуации на сцену выходят ангелы и животные. Человек-пророк, не видящий ангела, служит властям и бьёт видящее ангела животное: вот эмблема. Ослица видит истину, но не человек-пророк.

5.) Иными словами, ангел и ослица оказываются в политически значимой ситуации более угодными Богу чем, продажный, служащий властям человек-пророк. В остром политическом кризисе, посреди кровопролития не человек-пророк, но ангел и животное служат Богу. Человек в этом эпизоде воплощает мздоимство, продажность, подвластность сильным миром сего, готовность религиозно санкционировать их военно-политические позиции и т. п. В такой ситуации Бог совершает действие через не-людей. Не человек, не профессионал религии видит ангела, а ослица; «посредники» с Богом тут — не профессионалы религии, а ангел и животное (человек — внизу иерархии, под животным и ангелом): характерно, что непосредственное повеление Бога Валаам игнорирует, он и после этого обращения собирался служить своим властям и проклясть их врагов — переубеждают его в конечном счете животное и ангел. Профессионал религии принадлежащий к человеческому виду играет роль в этой истории, но не про него она: правда за ослицей, а не пророком. Не в состоянии даже и вообразить ангелов, мы однако можем еще прислушаться к животным, быть может видящих ангелов. Не профессионал религии, а животное видит вестника Бога. Весть животного оказывается вестью о вестнике Бога; весть же этого вестника оказывается политического содержания: non-human, animal, ecological studies в их связи с политикой встречаются в ангелологии; в ангелологическом контексте животные говорят, профессионалы религии посрамляются, политика диаметрально меняет вектор. Короче: переплетение не-человеческого, политического, религиозного; политическая ангелология. Среди этих трех: ангела, ослицы и человека-пророка — чисты ангел и ослица, но не человек-пророк.

6.) Разумеется, ангелологическая инициатива может вызвать только раздраженное непонимание («что ты бьёшь меня?» вопрошает ослица): ангелолог — осел; ангелология ни к чему властям и проституированным ими профессионалам религии.

7.) Главное: посреди проституирования религии, посреди кровавого кошмара, в беспросветной ситуации — есть ангел, пусть увидеть его и может лишь ослица. В некоторой политической ситуации несмотря на видимое торжество продажности и кровопролития есть невидимая истина — есть возможность повернуть ситуацию на вектор истины.

Иисус Христос, искупив первородный грех, открывает ангельскую жизнь человечеству — здесь-и-сейчас, уже в этой жизни, как не устают подчеркивать Отцы Церкви. Здесь-и-сейчас нужно жить совершенным образом, жить ангельской жизнью. Совершенная жизнь открыта здесь-и-сейчас — таков этический и политический вывод из парадокса реализованной эсхатологии, составляющей ядро христианства: Мессия уже пришел, Искупление уже совершенно. Ангелология есть парадигма немедленного осуществления Утопии. Ожидание пролетарской революции, всеобщей забастовки, установления мировой республики, техносингулярности есть фактический эскапизм — форма принятия наличного порядка с отбрасыванием либертарного импульса в воображаемое будущее. Политическая ангелология утверждает, что совершенную политию можно и должно учредить здесь-и-сейчас, Исход из Империи нужно совершить здесь-и-сейчас. Притом политии практикующих ангельскую жизнь (скиты и киновии) есть не- и вне-государственные политии, пространство освобожденных от государства политического мышления и поведения; тем самым политическая ангелология есть дискурс не- и вне-государственных политий. Таким образом, ангелология доставляет теологическое измерение той политической теории, что утверждает основной формой либертарно-эгалитарной политики Исход из Империи (Хардт и Негри, Тиккун, Невидимый Комитет, Мерифилд, Скотт, Гребер — параллельно политической неопатристической политической теологии Исхода их Империи по Флоровскому, Хоружему и др.).

Соответственно, ангелология закладывает и парадигму определенного понимания истории — антиутопического, антипрогрессистского в позитивном смысле: Утопия уже всегда состоялась, мир по дефолту уже всегда и есть Утопия, так что утопизм оказывается отбрасыванием в будущее того, что можно и должно осуществить здесь-и-сейчас, и что уже всегда осуществлено в ангельских политиях. Каждое мгновение — врата через которые мог бы войти Мессия, как писал Беньямин. Каждое мгновение есть чистая контингентность, чистая новизна, чистая альтернативность, которая может обернуться раем. История не есть предопределенный (в любом из возможных смыслов) путь: она есть пространство альтернативности. Не нужно борьбы, вражды, «прогрессивного» восхождение к идеалу через кровь и страдания etc. etc.; в любой момент можно и должно прервать зло, в любой момент можно и должно учредить совершенную — ангельскую — жизнь. История не телеологически замкнута, не предопределена, но эсхатологически разомкнута, альтернативна (что является одним из главным утверждений мессианского марксизма Беньямина-Деррида).

Мир по дефолту, в заводских настройках, в своих основаниях, глубинах и высотах — уже всегда есть абсолютное счастье и совершенство, мир уже всегда — запредельная радость, и этому можно и нужно просто отдаться, не нужно за это бороться, проливать кровь, репрессировать etc. И прямо здесь-и-сейчас можно и нужно в это включиться: ангельская жизнь, либертарно-эгалитарные политии возможны здесь-и-сейчас, потому что мир настроен уже всегда на них: в своих основаниях и своих высотах он уже всегда есть торжествующий ангельский собор, открытый и человеческим существам после совершенного Иисусом Христом их искупления. 19-й тезис о политангелологии

Кьеркегорово-хайдеггерово различение (слишком-человеческого) страха и (не-человеческого) ужаса, где первый является одним из ординарных элементов повседневного человеческого существования, а второй — тем, что трансцендирует это существование, позволяет различить в массиве «темных» теорий то, что соответствует, и то, что не соответствует высоте их собственного понятия. «Темные» теории суть неосознавшие себя ангелологии, погрязшие в слишком-человеческом мире страхов, фобий, либидозно-мортидозных скрутов человеческого бессознательного etc. Страх, тревога, паническое, негативное etc. есть или проявления вытесненного либидо (ранний Фрейд), или — проявление мортидо, влечения к расчленению, смерти etc. (поздний Фрейд); в любом случае — нечто слишком-человеческое: скруты человеческих влечений и удовольствий. Ничто не подтверждает этого так явно как социально-политическая подкладка любимого «темными» теоретиками творчества Лавкрафта, чья буквальная ксенофобия известна (его литература ужаса отражает его ужас перед «цветными»). Ангелы суть концепт, что схватывает подлинную не-человеческая жуть, погружающую человеческие существа в ужас, а не играющую с человеческим бессознательным, не эксплуатирующую слишком-человеческие страхи, как это делает искусство хорроров, и следующая ему философия. Нужно различить ужас-благоговение и страх-отвращение: отвращение есть знак задействования либидозности-мортидозности; благоговение есть знак освобожденности от этого, знак не-человечности. Ксенофобия должна быть преодолена: лавкрафтианские монстры должны быть встречены филоксенически — как ужасающие серафимы, жуткие херувимы, непредставимая меркаба (а Лавкрафт воображая не-, до-, сверх-человеческие существа, ритуалы, вершащиеся за эоны до появления человека воображает все же ангелов в чем и состоит тайна его гениальности, разграничивающая его от авторов тривиальных хорроров). Ангелы, как свидетельствует Библия, вызывают жуткий ужас, но, очевидно, ни в какой мере не эксплуатируя слишком-человеческие фобии и влечения. Ад, демоническое, монструозное etc. — все это человеческим существам слишком знакомо, все это переполняет как и их бессознательное, так и их массовую культуру. Что им подлинно чуждо, что тем самым по-настоящему «странно» — это рай, Небеса ангельские.

Таким образом, чтобы достичь высоты собственного понятия, «темные» теории должны открыть ангелологию. «Темные» теории вслепую хотят активировать парализованное позднесовременное воображение, но фатально скатываются к продукции культуриндустрии, в преисподнюю этого самого парализованного воображения, в его типичную тривиальную порнографию (сюжеты «темной» антропологии попадают в ту же категорию: «хищничество», «каннибализм» — типичные образы этой порнографии). Подлинный ключ к исцелению позднесовременного воображения — ангелология, но никак не демонология (питающаяся ужасами Лавкрафта и пр. продуктами искусства ужасов: эксплуатирующий хоррор-культуриндустрию проекты «ужаса философии», «феноменологии ужаса» etc.). Философская хоррология напрямик используя демонологическую образность (искусство ужасов, вдохновляющее «темные» теории, ведь напрямик реактивирует демонологию) тем самым ведь взывает к ангелологии.

«Легче представить конец света, чем конец капитализма» (Фишер). Такер, один из заметных «темных» теоретиков, характерным образом воображает конец человечества в одном ряду с тьмой и населяющим ее многоразличным монструозным. Пока «темное» мышление остается демонологическим — не способным на ангелологическое воображение (посткапиталистической) Альтернативы — оно остается и идеологическим (продуктом и обслугой позднего капитализма). Чтобы высвободиться «темным» теориям, нужно открыть ангелологию — открыться ей. 20-й тезис о политангелологии

⬆️К дню памяти прп. Иосифа Волоцкого, 3/3. Повторим, историческая память (точнее: либеральный миф XIX в. и — тот же самый! — консервативный миф XXI в.) ужасно несправедлива к преподобному Иосифу. Напомним только несколько фактов: в большей части эпизодов своей жизни Иосиф был «фрондой», оппонентом властей — в отличие от нестяжателей и жидовствующих — движений, которые как раз выражали интересы властей; он уходит из возглавляемого им (после смерти преподобного Пафнутия) Боровского монастыря из-за несогласия с государем (и страха перед ним), который «продает, бьет, отдает в холопы» монастырских крестьян; он принимает в монастырь беглых холопов; он доказывает аристократии, что всякий человек свободен, коль скоро лично и за себя будет отвечать на Суде (эсхатологическое равенство как аргумент в пользу социального равенства и личной свободы) — в частности проповедует аристократии гуманное/христианское отношении к низшим им социально людям; он защищает в теории и проводит на практике строгое, полное равенство, общность собственности, равную обязательность труда — в своем монастыре, который становится духовным, культурным, экономическим, социальным центром всей «волоцкой страны», стержнем огромной, развитой социальной системы (запаса на случай голода, помощи бездомным и нищим, похорон и поминовения «заложных покойников» и т. д. и т. п.): строгий «коммунизм» (киновия — «общая жизнь», коммуна) как духовный/хозяйственный центр всего социума — вот что такое на самом деле иосифлянство, но ни в коем случае не «сращение с властью»: а прямо наоборот, коль скоро «жидовствующие» (главные оппоненты Иосифа) — это ведь та самая «власть» и есть; и в этом смысле апология казней жидовствующих — играет особым светом… (хорошего здесь, конечно, в любом случае совершенно ничего нет). Хотя отметим все же, что казни еретиков — нехарактерная для православия вещь, не традиционная; не зря Геннадий Новгородский апеллирует к опыту испанской инквизации как примеру («передовой западный опыт»!); таким же образом и защита монастырского землевладения — а против кого Иосиф его защищал? — против той же самой «власти», которая ведь и хотела «секуляризировать» церковные земли. Т.е., два главных предмета критики Иосифа (апология казней и апология монастырского землевладения) не только не говорят о его какой-то особенно государственическом/монархическом и т.п. позиции, но прямо наоборот.

Так что будем иметь в виду, что истинное иосифлянство — это: 1. Свободная, не подчиняющая власти, Церковь. 2. Теология сопротивления неправедной власти, теология тираноборства. 3. Активная социальная политика. Таков — огромный, но неоценный — вклад Иосифа в тео-полито-логию. Апология казней — к ужасу и стыду нашему — но должна быть тоже понята как часть этой активной социальной политики… (и еще раз: хорошего тут ничего нет) — той, что не поддерживали нестяжатели. Читать дальше и полностью

⬆️Выразим ту же мысль в терминологии Хоружего (специалиста в области восточнохристианских духовных практик): «нестяжатели» суть производители/хранители/трансляторы собственно духовных практик (Иисусовой молитвы и т. д.) и производимого ими специфического опыта (созерцание Нетварного Света и т. п.); а вот «иосифляне» — создатели примыкающих, ассоциированных практик: применение того, что созидается в духовных практиках в культуре, социуме, экономике. Нестяжатели: духовные практики. Иосифляне: ассоциированные с этими духовными практиками, примыкающие к ним художественные (иконописные и т. п.), культурные, социальные, экономические и т. д. практики. Вот почему не верно противопоставлять нестяжателей и иосифлян. Читать дальше и полностью

***

Спор нестяжателей и иосифлян — модуляция некоторой конститутивной оппозиции классической христианской политической теологии — теологии Исхода из Империи в Пустыню: Исход создает сообщества альтернативной жизни — и тут дело все в том, что есть два типа таких сообществ (или скорее два полюса разнообразия их) — идиоритмия и киновия, в секуляризации дающих соответственно анархизм и коммунизм.

Киновия есть альтернативная полития строгого равенства и обобществления собствености — общая жизнь; её опасности: возвращения власти и насилия — имманентные коммунизму опасности. Репрессивность коммунизма есть, похоже, нечто структурно предопределенное: см. апологию казней у киновитов-иосифлян и вообще известную «антиутопичность» киновий («вождизм» настоятелей, сплошная дисциплинаризация жизни и пр.: см. резкий контраст «индивидуалистического» Алфавитного патерика и «тоталитаристского» монастыря апы Шенуте, например).

Идиоритмия есть альтернативная полития примата индивидуального образа жизни, свободы — жизнь в своем, индивидуальном ритме; её опасности: возвращение частной собственности и рынка, малость, немассовость, социально-политическая невлиятельность — имманентные анархизму опасности (см., например, обличение обуржуазивания афонских скитов в «Посмертных вещания Нила Мироточивого»).

(Тут имеются ввиду, конечно, идеальные типы)

Легко сказать: нужен диалектический синтез этих двух — соборность, анархокоммунизм, гармония свободы и равенства, индивидуальности и единства; в истории получаем, однако, не синтез, а две линии — где в переплетении, где в конфликте.

Помимо прочего, см. на этот счет — «Как жить вместе» Барта: курс лекций где оппозиция идиоритмии и киновии в восточнохристианском монашестве занимает центральное место. Он как раз и прослеживает, что идиоритмия и киновия — две зеркальные эгалитарные утопии с зеркальными опасностями: неравенство грозит вернуться — в идиоритмии через не упраздненную здесь частную собственность — а в киновии через бюрократию, управляющую обобществленной собственностью. Пустыня создается, пишет Барт, анахоретами как беглецами от налогов и военной службы; там-то и возникает развилка: анахореты или создают идиоритмические группы без властных инстаций, но и без полного равенства и общей собственности или же сообщество с полным равенством и общей собственностью, но уже и с властными инстанциями. Пустыня совмещала сообщества обоих типов (анахорет, скажем, учреждает киновию, но от киновии отпочковываются идиоритмические скиты и т. п.)

Агамбен в «Высочайшей бедности», книге посвященной нищенствующему монашеству как феномену, определившему западную политику в её основных чертах, специфических проблемах и т.п., пишет, в частности, что «монашеское изгнанничество из мира может быть помыслено как основание нового сообщества», а именно сообщества отмены государства, семьи и частной собственности, то есть сообщества коммунистического — собственно «киновии», сообщества общей жизни.

Агамбен рассматривает монашеские правила, уставы как «учреждающие документы (constitutiones – как они, к слову, часто и называются) монастырской общины», как образцы конституций, напрямик указывая на их предшествование теориям общественного договора Гоббса и Руссо.

Итак: монашеские уставы как привилегированные источники политической теологии, как нечто, что лежит в центре западной политики вообще, и политики либертарно-эгалитарной в частности. Учреждение киновии, а не введение чрезвычайного положения должно быть положено в основании политико-теологических исследований. Не диктатура, а киновия.

И вот что тут надо добавить/поправить: не вообще «политическая теология», а именно политическая ангелология. Ведь первый устав первой киновии — образец всех последующих монашеских правил — кем дан? — ангелом (Устав Пахомия). Ангел как учреждающая власть, как учредитель либертарно-эгалитарного сообщества. Но ведь — еще и еще раз — жизнь без государства, семьи и частной собственности, т. е. коммунистическую/монашескую (киновийную) жизнь всегда ведь и называли «ангельской жизнью», а практикующих её — принявшими «ангельский чин». Этой ангелологической метафоре агамбеновский ход обращения к монашеским правилам придает юридически-политическую конкретность. (Между прочим в Уставе Пахомия находим принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям»: «позволяй каждому есть по потребности», «назначай им труды, соразмерные с силами каждого».)

Однако, прецедент находим ещё в Библии (как то в теологии и следует): сообщество сбежавших рабов, Израиль получает конституцию от ангелов (Гал 3:19). «Монашеское изгнанничество из мира», Исход рабов в Пустыню есть учреждение либертарно-эгалитарного сообщества, чью конституцию даруют ангелы. Политическая теология имеет себе образцом (далее на правах мидраша) не введение чрезвычайного положения фараоном в условиях волнений рабов, а Исход рабов и дарование им конституции ангелами.

Сердцевина политической теологии — политическая ангелология.