И звон как плач, и звон как крик,
Последний, горестный, молящий:
То Бог кричит. И свет невзрачный
Исчез в бессветье, спрятав Лик,
Не дав толпе вглядеться жадно.
Толпа замолкла. Тишина.

Для нас теперь и свет, и радость
-
Всё тишина. Так Бог избыл,
Так всё предвечное свершилось.
Но стой, не бойся тишины,
Смотри в неё скозь страх и ад,
Вглядись до самого предела.

Где смерть ждала – там Кровь и Тело.
Так в тишине родился Бог.
Так в тишине звучало Слово.
Так в тишине ад изнемог,
Мертвясь присутствием Иного.

На колокольнях звонари –
В ладонях теплится верёвка.
И звон как свет, как песнь зари,
Как тишина, что стала громкой.

Про Юлю)
Всем спасибо ещё раз!

И с Великой Субботой! Ризы уже белые, Евангелие пасхальное уже прочитано, но Плащаница ещё лежит посреди храма.

Время останавливается.

«Наш ответ».

До дрожи сердца. Вот такой он, наш ответ – не зеркало, а ответ.
Было бы зеркало, были бы прицельные расстрелы мирных артой и сбросами с дронов, было бы огромное количество посланных мамам и женам бойцов видео пыток их любимых в плену, были бы беспорядочные и бесконечные обстрелы жилых кварталов по принципу "куда лапы дотянулись", были бы умершие от избиений мирные в подвалах, привязанные скотчем к столбам свои же люди, поддерживающие другую сторону, терракты и хохот над ними, да страшно даже писать, что было бы, будь мы их зеркалом.
Если коротко – будь мы их зеркалом, мы были бы живыми мертвецами.

Но мы не зеркало, и поэтому ответ – другой. Ответ про жизнь, и ответ, в котором жизнь.

Это то, что надо напоминать себе, когда после очередных новостей захочется что-то очередное отзеркалить.

Пусть не будет у нас этого зеркала никогда.

Радоница.
Когда-то в детстве я хотела назвать так
газету нашей воскресной школы.
Был конкурс названий, и я думала, что моё должно победить.
Такое слово – не просто "радость",
а будто бы радость радуется.
Мне хотелось слышать его ещё и ещё,
а мама почему-то смутилась.
Мама – преподаватель
нашей воскресной школы,
и она подбирала слова, чтобы объяснить мне,
почему так назвать нельзя.
Но я так и не поняла.
Вернее, не согласилась.

Газету назвали "Зёрнышки",
а я оставила Радоницу себе.
Все эти годы я хранила её внутри,
даже не понимая, что она значит.
Нет, конечно, я знала, что это –
церковное поминовение усопших.
На Пасху не поминаем.
Проскомидию можно, а литии и панихиды нельзя.
Не ходим на кладбище.
Всё потом.
А в этот день можно.
Это было всё, что я знала о Радонице,
и она сидела во мне как маленькая божья коровка,
не раскрывшая крыльев.
Она была у меня всегда, и я у себя тоже,
на этом наше сходство заканчивалось.
Ещё я всегда помнила, что это то слово,
которым так и не назвали газету.

И вот я стояла в храме, молясь и думая о своём
(например, как бы успеть выспаться и сходить в храм одновременно),
и хор пел панихиду,
и все мы поминали своих и не только своих любимых.
Я тоже поминала, а потом забывалась, и всё-таки думала о своём.
Например, о том, что давно не ходила на волонтёрку.
Или о том, что бы такое надеть.
А потом о Пасхе.
И снова обо всех тех, кто.
Так и прошёл вечер.
Служба кончилась.
Батюшка произнёс отпуст,
и они ушли.
Они все ушли.
Их был целый храм.
Нас был целый храм.
Мы стояли все вместе, живые и те, кто уже навсегда жив,
и посреди была Пасха.
Но я узнала только о том, как они ушли.
Это было дуновение Вечности,
словно ветер прошёл, и ты не успел ощутить его,
но узнал, что он был.
Ты узнал присутствие ветра по тому, что остается после него.
После них – после нашей встречи средь Пасхи –
остаётся радость,
и она радуется.

И этот храм, всегда полупустой,
в этот день был заполнен полностью,
потому что каждый из нас был там не один.
А над всеми – Пасха, и никто больше никогда
не один.

Газету так и не назвали Радоницей,
но теперь я знаю, что так можно назвать
всю свою жизнь.

Божья коровка раскрыла крылья,
и Радость радуется о ней.