Сашкин день рождения.
Всегда странно было слышать "сегодня этому человеку исполнилось бы..", поэтому не буду уточнять. У него времени нет, а когда удаётся даже капельку прикоснуться к той Реальности, где он, то и у нас здесь уходит эта условности, эта метрическая линейка – время.
Есть другие измерения: неисчерпаемые глубины этой Реальности и Любви Божией, на которой она держится; вернее, из которой она состоит. Бескрайняя вечность, полная радости, от прикосновения к которой страшно.
Боль от того, насколько радостная эта радость и насколько близка к нам, и насколько мы чаще всего всего от неё далеки.
А времени нет.

Я смотрю на улицу, названную его именем. Пока это пустые улицы, они будут застраиваться, и я сомневаюсь, что люди, которые станут там быть живыми, узнают о тех вечно живых, чьи имена начертят на синеньких табличках адресов.

Вряд ли жители этой улицы будут знать о том, сколько сделал для Севастополя Александр Черемёнов.
Сколько я его знала – а знала я его девятый год – он всё время что-то делал. И не в одиночку, а привлекая к этому своих комсомольцев. Собственно, Сашка поднял и оживил севастопольский комсомол. Он водил ребят на поисковые работы, где поднимали бойцов, погибших в Великую Отечественную; они вместе сажали деревья, ухаживали за заброшенными историческими местами за чертой города, выходили на рейды по закраске объявлений о наркотиках в самом городе. Сашка учил своих комсомольцев участвовать в реконструкциях, он делал выставки из того, что они находили на поисковых работах, приходил с этим в школы и вёл занятия о любви к истории и к своей Родине. В общем-то, он и был олицетворением этой любви. Красный цвет, цвет всего советского – это ведь ещё и цвет любви..

И ничем иным, кроме как этой любовью, я не могу объяснить Сашкиноупорное участие в судьбе подростков из тяжелых семей. Сашка сам взял на себя этот крест, и хотя под его тяжестью ему приходилось кричать в пустоту и скрипеть зубами, он продолжал его нести.

Он был из тех редких людей, владеющих несколькими языками: я имею в виду, не иностранными. Он легко и свободно говорил на чистейшем красивом русском (я же в МГУ учился, – пожимал он плечами, а я и в МГУ нечасто слышала такую речь), на подростковом сленге и на севастопольском диалекте гопнического (не знаю, как это называется)). Переключался между этими диалектами мгновенно и никогда не лез за словом в карман. Один из голосов севастопольской русской весны (хотела сказать, активистов, но активистами там был чуть ли не весь город), висевший за это на миротворце как оккупант – узнав об этом, Сашка посмеивался над тем, что он оккупант в своём родном городе, и он же – тот, кто спасал обколовшегося подростка в подворотне (скорая соизволила приехать только после того, как он на одном из своих диалектов объяснил, что является помощником депутата севзаксобрания), и он же тот, кто приходил в эти неблагополучные квартиры, орал на пьяных родителей, приводил их в чувство, и он же тот, кто старался воспитать их детей настоящими людьми.

В итоге он и на фронте пришёл к тому же: его поставили замполитом. Он не брал себе позывного и так и остался для сослуживцев "замполит".

Сашка не был человеком своего времени. Вернее, он как раз им был, просто его время было иным, чем наше. Он не боялся этого и одевался так, как подсказывало ему его время.
Над ним смеялись политические оппоненты, его осуждали равнодушные, его ненавидели враги (у ххлов был всплеск радости, когда он погиб), и даже коллеги по партии не всегда понимали его ("я говорил им, что надо готовиться к войне, а они смеялись надо мной").

Оглядываясь на это всё, я и сама смеюсь, но над другим: и как я раньше не понимала?

Мы столько лет общались, порой часто и много, но я никогда не пускала его в свою душу: "это же Сашка". Уважали, восхищаюсь делами, но даже не считала другом, это же Сашка, понятно же. Что я в это понятие вкладывала, не знаю сама.
Это же Сашка. Такой, как есть.