Влияние А. Пуанкаре и Г. Вейля на науку XX в. было более глубоким. Для Пуанкаре, который создал современную математику, топологию и теорию динамических систем, будущее математики лежало в развитии математической физики, ориентированной на описание релятивистских и квантовых явлений. Между прочим, Пуанкаре объяснял, что только неинтересные задачи могут быть сформулированы четко и решены полностью. Согласно Пуанкаре надо постараться понять, что может быть изменено в формулировке проблемы. Прежде всего он имел в виду вариацию коэффициентов уравнений в бифуркационных задачах и все аргументы типа общего положения — предметы, которые теперь называются теорией особенностей, глобальным и функциональным анализом. Интересно, что факт, который сейчас называют теоремой о версальной деформации, был доказан еще в его диссертации (для случая голоморфных полных пересечений нулевой размерности) как лемма 4 и был основой для его теории бифуркаций.
Математика в XX в. главным образом следует пути, указанному Пуанкаре (основная проблема — как однажды мне сказал А. Вейль — состоит в том, что появилось слишком много хороших математиков, тогда как во времена Пуанкаре все видные математика лично знали друг друга). А.Н. Колмогоров утверждал, что Гильберт был серьезно обеспокоен тем, что может произойти с обложкой Mathematistiche Annalen через 500 лет: он полагал, что имена бывших редакторов могут заполнить слишком много места. Колмогоров же в ответ выражал Гильберту свои опасения насчет того, что наша культура вряд ли просуществует так долго: объединенная бюрократия всех стран сможет в скором времени уничтожить все виды творчества, сделав невозможным дальнейшие математические открытия, как сегодня уже невозможны географические. Уже сейчас можно представить, что некоторые из наиболее привлекательных областей математики трансформируются в заповедники, где богатые люди смогут по высокой цене приобрести удовольствие охоты за одной-двумя теоремами, руководствуясь научными егерями.
из статьи В.И. Арнольда "Полиматематика"
Математика в XX в. главным образом следует пути, указанному Пуанкаре (основная проблема — как однажды мне сказал А. Вейль — состоит в том, что появилось слишком много хороших математиков, тогда как во времена Пуанкаре все видные математика лично знали друг друга). А.Н. Колмогоров утверждал, что Гильберт был серьезно обеспокоен тем, что может произойти с обложкой Mathematistiche Annalen через 500 лет: он полагал, что имена бывших редакторов могут заполнить слишком много места. Колмогоров же в ответ выражал Гильберту свои опасения насчет того, что наша культура вряд ли просуществует так долго: объединенная бюрократия всех стран сможет в скором времени уничтожить все виды творчества, сделав невозможным дальнейшие математические открытия, как сегодня уже невозможны географические. Уже сейчас можно представить, что некоторые из наиболее привлекательных областей математики трансформируются в заповедники, где богатые люди смогут по высокой цене приобрести удовольствие охоты за одной-двумя теоремами, руководствуясь научными егерями.
из статьи В.И. Арнольда "Полиматематика"
По слухам, Эйнштейн заговорил очень поздно. Его первыми словами, которые он произнес, когда был уже во втором классе, были: "Суп слишком горячий". Когда обрадовавшиеся родители спросили его, почему же он не заговорил раньше, Эйнштейн ответил: "Потому что до этого момента все было в порядке".
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
Однажды Литлвуда спросили о том, кто, по его мнению, является величайшим интеллектуалом, и кто имел наибольшее влияние на его подход к мышлению. Конечно, он упомянул Архимеда и Ньютона. Далее он добавил, что, на самом деле, самым великим человеком является тот, кто научил его алгебре в школе.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
Литлвуд был человеком многих привычек. Например, после полудня он обязательно выпивал большой стакан водки, разбавленной водой — такую привычку он перенял у своего коллеги Безиковича. Литлвуд слушал только Баха, Бетховена и Моцарта; по его мнению, жизнь слишком коротка чтобы слушать других композиторов.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
22 ноября.
Позавчера я с 9 ч. 20 мин. засел заниматься; до обеда успел прозаниматься 4 часа. Я уже думал, что экзамен придется похерить, но вечером в университете узнал, что он будет 25-го. По сему поводу я вчера весь день ни черта не делал, да и сегодня занимаюсь не очень усердно.
24 ноября.
В результате абсолютно ничего не знаю, а экзамен завтра утром. Что я буду отвечать — неизвестно.
26 ноября.
Сегодня с утра немного занимался, а дальше бездельничал. Хотя я самым настоящим образом ничего не знал, я совершенно перед экзаменом не волновался. Выдержал благополучно.
1919 г., 1 января.
31 декабря благополучно сдал механику. Новый год встречал с Васей Попялковским в артистическом кафе «Красный петух». Ночевал у Васи. Проспал с 4 ч. 30 мин. до 10 ч. в одетом состоянии на диване. На следующий день с большим трудом дочитал оставшиеся 115 страниц по физике. Вечером пошёл экзаменоваться и, таким образом, кончил университет. Правда, только фактически, но не формально. Первые несколько минут я был необычайно доволен, но это быстро прошло.
дневник Павла Урысона
Позавчера я с 9 ч. 20 мин. засел заниматься; до обеда успел прозаниматься 4 часа. Я уже думал, что экзамен придется похерить, но вечером в университете узнал, что он будет 25-го. По сему поводу я вчера весь день ни черта не делал, да и сегодня занимаюсь не очень усердно.
24 ноября.
В результате абсолютно ничего не знаю, а экзамен завтра утром. Что я буду отвечать — неизвестно.
26 ноября.
Сегодня с утра немного занимался, а дальше бездельничал. Хотя я самым настоящим образом ничего не знал, я совершенно перед экзаменом не волновался. Выдержал благополучно.
1919 г., 1 января.
31 декабря благополучно сдал механику. Новый год встречал с Васей Попялковским в артистическом кафе «Красный петух». Ночевал у Васи. Проспал с 4 ч. 30 мин. до 10 ч. в одетом состоянии на диване. На следующий день с большим трудом дочитал оставшиеся 115 страниц по физике. Вечером пошёл экзаменоваться и, таким образом, кончил университет. Правда, только фактически, но не формально. Первые несколько минут я был необычайно доволен, но это быстро прошло.
дневник Павла Урысона
У Харди, по его собственным словам, было четыре цели в жизни:
1) Доказать гипотезу Римана;
2) Покорить Эверест;
3) Убить Муссолини;
4) Строго доказать невозможность существования Бога;
Ни одну из целей достичь у него не вышло.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
1) Доказать гипотезу Римана;
2) Покорить Эверест;
3) Убить Муссолини;
4) Строго доказать невозможность существования Бога;
Ни одну из целей достичь у него не вышло.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
Герард Хохшильд однажды отправил статью в Анналы. Ревьюер ответил: "Статья достаточно хороша, чтобы опубликовать ее в Анналах. Но недостаточно хороша для Хохшильда. Отказано."
из книги Mathematical Conversations - Selections from The Mathematical Intelligencer
из книги Mathematical Conversations - Selections from The Mathematical Intelligencer
Однажды после лекции к Норберту Винеру подошел один из студентов и сказал: "Я не понимаю задачу, которую вы обсуждали на лекции. Не могли бы вы объяснить мне, как ее решить?" Винер на мгновение задумался и написал ответ (и только его) на доске. "Да, - сказал студент, - но я действительно хотел бы овладеть техникой. Не могли бы вы рассказать мне подробности доказательства?" Винер задумчиво склонил голову и снова написал ответ на доске. В некотором замешательстве студент спросил: "Но, профессор Винер, не могли бы вы показать мне, как решается задача?" На что Винер ответил: "Но я уже показал вам, как решить задачу двумя способами!"
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
Абхьянкар выступал на семинаре Мамфорда, и Зариский, хотя и давно вышедший на пенсию, пришел послушать выступление своего бывшего студента. Абхьянкар начал свое выступление с заявления, что он будет работать только с характеристикой 0. Зариский сразу же задал вопрос: "Какие трудности возникают при рассмотрении характеристики р?" Абхьянкар улыбнулся и ответил: "Исключительно психологические". Зариский повернулся к аудитории и с особым выражением заявил: "У меня НИКОГДА не было психологических трудностей".
по словам одного из слушателей семинара Мамфорда
по словам одного из слушателей семинара Мамфорда
Помнится, у меня как-то возникли вопросы по поводу гомотопии цепных комплексов, и Саша (прим. ред: имеется в виду А. Харшиладзе), у которого я попросил консультации, потратил немало времени, объясняя мне, что к чему. Но близко мы сошлись только годом позднее, когда А. В. Чернавский вывез нас на дачу М.И. Штанько под Фрязино, где мы устроили интенсивную двухнедельную математическую школу. Такие летние школы были очень популярны в то время, и на них удавалось порой научиться за неделю тому, что учат месяцами.
Приехав на дачу, мы первым делом поймали ежа и поселили его в доме, чтобы можно было в процессе лекций и обсуждений сказать собеседнику «и ежу понятно», что часто было последним аргументом в математическом споре.
воспоминания А.А. Болибруха ("Воспоминания и размышления о давно прошедшем")
Приехав на дачу, мы первым делом поймали ежа и поселили его в доме, чтобы можно было в процессе лекций и обсуждений сказать собеседнику «и ежу понятно», что часто было последним аргументом в математическом споре.
воспоминания А.А. Болибруха ("Воспоминания и размышления о давно прошедшем")
Я сидела тут же, не вмешиваясь в разговор, не спуская глаз с Федора Михайловича и жадно впивая в себя все, что он говорил. Он казался мне теперь совсем другим человеком, совсем молодым и таким простым, милым и умным. «Неужели ему уже 43 года! — думала я.— Неужели он в три с половиной раза старше меня и больше чем в два раза старше сестры! Да притом еще великий писатель: с ним можно быть совсем как с товарищем!» И я тут же почувствовала, что он стал мне удивительно мил и близок.
— Какая у вас славная сестренка! — сказал вдруг Достоевский совсем неожиданно, хотя за минуту перед тем говорил с Анютой совсем о другом и как будто совсем не обращал на меня внимания.
Я вся вспыхнула от удовольствия, и сердце мое преисполнилось благодарностью сестре, когда в ответ на это замечание Анюта стала рассказывать Федору Михайловичу, какая я хорошая, умная девочка, как я одна в семье ей всегда сочувствовала и помогала. Она совсем оживилась, расхваливая меня и придумывая мне небывалые достоинства. В заключение она сообщила даже Достоевскому, что я пишу стихи: «право, право, совсем недурные для ее лет!» И несмотря на мой слабый протест, она побежала и принесла толстую тетрадь моих виршей, из которой Федор Михайлович, слегка улыбаясь, тут же прочел два-три отрывка, которые похвалил. Сестра вся сияла от удовольствия. Боже мой! Как любила я ее в эту минуту! Мне казалось, всю бы жизнь отдала я за этих милых, дорогих мне людей.
Часа три прошли незаметно. Вдруг в передней раздался звонок: это вернулась мама из Гостиного двора. Не зная, что у нас сидит Достоевский, она вошла в комнату еще в шляпе, вся нагруженная покупками, извиняясь, что опоздала немножко к обеду.
Увидя Федора Михайловича так запросто, одного с нами, она ужасно удивилась и сначала даже испугалась. «Что бы сказал на это Василий Васильевич!» — было ее первою мыслью. Но мы бросились ей на шею, и, видя нас такими довольными и сияющими, она тоже растаяла и кончила тем, что пригласила Федора Михайловича запросто отобедать с нами.
С этого дня он стал совершенно своим человеком у нас в доме и, ввиду того, что наше пребывание в Петербурге должно было продолжаться недолго, стал бывать у нас очень часто, раза три, четыре в неделю.
Особенно хорошо бывало, когда он приходил вечером и, кроме него, у нас чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и увлекателен. Общих разговоров Федор Михайлович терпеть не мог; он говорил только монологами и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием. Зато, если это условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как никто другой, кого я ни слышала.
из детских воспоминаний С. Ковалевской ("Воспоминания детства")
— Какая у вас славная сестренка! — сказал вдруг Достоевский совсем неожиданно, хотя за минуту перед тем говорил с Анютой совсем о другом и как будто совсем не обращал на меня внимания.
Я вся вспыхнула от удовольствия, и сердце мое преисполнилось благодарностью сестре, когда в ответ на это замечание Анюта стала рассказывать Федору Михайловичу, какая я хорошая, умная девочка, как я одна в семье ей всегда сочувствовала и помогала. Она совсем оживилась, расхваливая меня и придумывая мне небывалые достоинства. В заключение она сообщила даже Достоевскому, что я пишу стихи: «право, право, совсем недурные для ее лет!» И несмотря на мой слабый протест, она побежала и принесла толстую тетрадь моих виршей, из которой Федор Михайлович, слегка улыбаясь, тут же прочел два-три отрывка, которые похвалил. Сестра вся сияла от удовольствия. Боже мой! Как любила я ее в эту минуту! Мне казалось, всю бы жизнь отдала я за этих милых, дорогих мне людей.
Часа три прошли незаметно. Вдруг в передней раздался звонок: это вернулась мама из Гостиного двора. Не зная, что у нас сидит Достоевский, она вошла в комнату еще в шляпе, вся нагруженная покупками, извиняясь, что опоздала немножко к обеду.
Увидя Федора Михайловича так запросто, одного с нами, она ужасно удивилась и сначала даже испугалась. «Что бы сказал на это Василий Васильевич!» — было ее первою мыслью. Но мы бросились ей на шею, и, видя нас такими довольными и сияющими, она тоже растаяла и кончила тем, что пригласила Федора Михайловича запросто отобедать с нами.
С этого дня он стал совершенно своим человеком у нас в доме и, ввиду того, что наше пребывание в Петербурге должно было продолжаться недолго, стал бывать у нас очень часто, раза три, четыре в неделю.
Особенно хорошо бывало, когда он приходил вечером и, кроме него, у нас чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и увлекателен. Общих разговоров Федор Михайлович терпеть не мог; он говорил только монологами и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием. Зато, если это условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как никто другой, кого я ни слышала.
из детских воспоминаний С. Ковалевской ("Воспоминания детства")
Бергман много думал о математике и страстно любил свою работу. Однажды, во время Международного математического конгресса в Кембридже в 1950 году, Бергман встретился за ланчем с двумя итальянскими друзьями. Точно по расписанию они появились в офисе Бергмана: выдающийся итальянский математик Пикконе (с букетом цветов для Бергмана!) и его младший коллега Сичера. Это был первый визит Пикконе в Соединенные Штаты, и он не говорил по-английски; Сичера выступал в качестве переводчика. После обмена приветствиями Бергман спросил Сичеру, читал ли он последнюю статью Бергмана. Сичера сказал, что да, и что статья показалась ему крайне интересной. Однако он сказал, что, по его мнению, требуются некоторые дополнительные предположения для дифференцируемости. Бергман сказал: "Нет, нет, вы не понимаете", - и продолжил объяснять на доске. Пикконе, ничего не понимая, терпеливо ждал. После объяснения Бергман спросил Сичеру, понял ли он теперь. Сичера сказал, что да, но он все еще считал, что на определенном этапе требуются дополнительные условия, без которых о дифференцируемости говорить не приходится. Бергман был непреклонен, и разгорелся жаркий спор. Через некоторое время Сичера сказал: "Ладно, давайте забудем об этом и пойдем обедать". Бергман воскликнул: "Нет дифференцируемости — нет обеда!" - и остался в своем кабинете, а Пикконе с Сичерой отправились обедать. Пикконе передал цветы официантке.
из книги Mathematical Conversations - Selections from The Mathematical Intelligencer
из книги Mathematical Conversations - Selections from The Mathematical Intelligencer
Недавно принятый на работу сотрудник Института перспективных исследований подошел к двум пожилым на вид людям и спросил, знает ли кто-нибудь из них что-нибудь о теории представлений. Пожилые люди — Арман Борель и Роберт Лэнглэндс — ответили "да". "Что ж, — продолжил он, — вы не возражаете, если я задам вам глупый вопрос?" "Вы уже его задали", — ответил Лэнглэндс.
воспоминания Д. Милна
воспоминания Д. Милна
В свои последние годы Эрдеш страдал от сильных проблем со зрением, из-за чего ему стало затруднительно читать. Коллеги помогли ему записаться на операцию по коррекции в местной больнице. Он встретился с врачом, который начал во всех подробностях описывать, каким образом будет проходить процедура, но Эрдеш заявил, что это ему вовсе не интересно, и единственное, что он хочет узнать — это сможет ли он читать. Хирург ответил, что да — ведь в этом весь смысл операции по коррекции зрения.
Несколько недель спустя, в день операции, Эрдеш приехал в больницу вместе со своими коллегами. После всех необходимых приготовлений его повели в операционную. Свет в комнате стал меркнуть, и Эрдеш тут же спросил, что происходит. "Мы приглушаем свет, чтобы начать операцию". "Но вы же обещали что я смогу читать!" — воскликнул Эрдеш.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
Несколько недель спустя, в день операции, Эрдеш приехал в больницу вместе со своими коллегами. После всех необходимых приготовлений его повели в операционную. Свет в комнате стал меркнуть, и Эрдеш тут же спросил, что происходит. "Мы приглушаем свет, чтобы начать операцию". "Но вы же обещали что я смогу читать!" — воскликнул Эрдеш.
из книги "Mathematical Apocrypha", S. Krantz
29 апреля–1 мая.
Пробовал решать задачу Бореля.
2 мая.
Задача Бореля.
3 мая.
Просидел у Лузина от 11 ч. 30 м. до 17 ч. 30 м. Совместно решали задачу Бореля, но ни черта не решили.
4 мая.
Ночью решил (кажется) задачу Бореля.
6 мая.
Рассказал Лузину про задачу Бореля. Он меня очень поздравлял, а вечером оказалось, что я наврал. Что теперь делать?
8 мая.
Продолжал упорно работать, без особого успеха. Занятия вовсе не клеятся, просыпаюсь с несвежей головой. Сильнейшая утомлённость (и физическая, и умственная) , отсутствие стремлений к физическим упражнениям, наконец, отсутствие «весеннего» настроения.
9 мая.
Доказал частный случай, но всё более прихожу к заключению, что общего случая мне доказать не удастся.
10–11 мая.
Понемногу продолжаю работать. Наконец получил доказательство, но, наученный горьким опытом, отнюдь не берусь утверждать, что не наврал где-нибудь. Через 0,03. Уже нашёл ошибку, получил только прежний частный случай.
12 мая.
На этот раз, кажется, доказал. Вечером рассказал всю эпопею Лузину.
13 мая.
Поздно ночью опять нашёл ошибку.
дневник Павла Урысона
Пробовал решать задачу Бореля.
2 мая.
Задача Бореля.
3 мая.
Просидел у Лузина от 11 ч. 30 м. до 17 ч. 30 м. Совместно решали задачу Бореля, но ни черта не решили.
4 мая.
Ночью решил (кажется) задачу Бореля.
6 мая.
Рассказал Лузину про задачу Бореля. Он меня очень поздравлял, а вечером оказалось, что я наврал. Что теперь делать?
8 мая.
Продолжал упорно работать, без особого успеха. Занятия вовсе не клеятся, просыпаюсь с несвежей головой. Сильнейшая утомлённость (и физическая, и умственная) , отсутствие стремлений к физическим упражнениям, наконец, отсутствие «весеннего» настроения.
9 мая.
Доказал частный случай, но всё более прихожу к заключению, что общего случая мне доказать не удастся.
10–11 мая.
Понемногу продолжаю работать. Наконец получил доказательство, но, наученный горьким опытом, отнюдь не берусь утверждать, что не наврал где-нибудь. Через 0,03. Уже нашёл ошибку, получил только прежний частный случай.
12 мая.
На этот раз, кажется, доказал. Вечером рассказал всю эпопею Лузину.
13 мая.
Поздно ночью опять нашёл ошибку.
дневник Павла Урысона
28 сентября.
Магистерские экзамены на носу. Впрочем, я и не думаю заниматься и всё больше разбираю шахматные партии по Шифферсу. Пошёл в университет и по дороге дал новое доказательство (лучшее) теоремы Жана Мазуза.
6 ноября.
Занимался. Предложение места преподавателя в Техническом.
10 ноября.
Экзамен, рассказал всё своё. Были: Лузин. Поздравлял, сказал, что блестяще, но и только. Степанов заинтересовался, и даже очень. И Фиников, который ничего не понял, мне его было искренне жаль.
12 ноября.
Решил держать интегральные уравнения 24 ноября; пока что валандаюсь без толку.
19 ноября.
Нашёл замечательную ошибку в теории интегральных уравнений.
24 ноября.
Экзамен по интегральным уравнениям и классическому анализу. Были только Лузин и Кудрявцев. Всё отлично.
29 ноября.
Ходил в Техническое, «получил» две группы. В Техническом меня выбрали единогласно. Вечером у меня был Бернштейн. Он пришёл после семинара, все велели мне кланяться, от «царя», т.е. Лузина, до последней нищенки, так называемой «малой кастрюльки» (некая курсиха).
8 декабря.
Дебют в Техническом. Очень недурно.
10 декабря.
Занимался необычайно много (44 страницы шрифта меньше обыкновенного = 55 нормальных).
29 декабря.
В Техническом экзаменовал 15 человек, из коих четырёх провалил. Достаточно неприятно. Устал как собака.
1921 г. 4–5 января. Читал очень успешно Бианки — «Теория поверхностей» и больше ничего. Даже из дома не выходил.
13 января.
Вечером «IV заседание по вопросу о функциях 2-х переменных с ограниченным изменением» с В. В. Степановым у меня. Недурно.
10 февраля.
Восемь часов подряд экзаменовал в Техническом; дошёл до полнейшего одурения.
20 февраля, 17 ч.
Сегодня не пошёл на концерт, так как надо было готовиться к докладу в математическом обществе. Сейчас отправляюсь. Поджилки трясутся.
25 февраля.
Занимался хорошо.
1 марта.
Занятия шли плохо, так что я, в сущности, к экзамену не готов.
2 марта.
Утром экзамен по высшей алгебре — теории инвариантов и теории чисел. Благополучно.
15 марта.
Опять занимался семь часов.
дневник Павла Урысона
Магистерские экзамены на носу. Впрочем, я и не думаю заниматься и всё больше разбираю шахматные партии по Шифферсу. Пошёл в университет и по дороге дал новое доказательство (лучшее) теоремы Жана Мазуза.
6 ноября.
Занимался. Предложение места преподавателя в Техническом.
10 ноября.
Экзамен, рассказал всё своё. Были: Лузин. Поздравлял, сказал, что блестяще, но и только. Степанов заинтересовался, и даже очень. И Фиников, который ничего не понял, мне его было искренне жаль.
12 ноября.
Решил держать интегральные уравнения 24 ноября; пока что валандаюсь без толку.
19 ноября.
Нашёл замечательную ошибку в теории интегральных уравнений.
24 ноября.
Экзамен по интегральным уравнениям и классическому анализу. Были только Лузин и Кудрявцев. Всё отлично.
29 ноября.
Ходил в Техническое, «получил» две группы. В Техническом меня выбрали единогласно. Вечером у меня был Бернштейн. Он пришёл после семинара, все велели мне кланяться, от «царя», т.е. Лузина, до последней нищенки, так называемой «малой кастрюльки» (некая курсиха).
8 декабря.
Дебют в Техническом. Очень недурно.
10 декабря.
Занимался необычайно много (44 страницы шрифта меньше обыкновенного = 55 нормальных).
29 декабря.
В Техническом экзаменовал 15 человек, из коих четырёх провалил. Достаточно неприятно. Устал как собака.
1921 г. 4–5 января. Читал очень успешно Бианки — «Теория поверхностей» и больше ничего. Даже из дома не выходил.
13 января.
Вечером «IV заседание по вопросу о функциях 2-х переменных с ограниченным изменением» с В. В. Степановым у меня. Недурно.
10 февраля.
Восемь часов подряд экзаменовал в Техническом; дошёл до полнейшего одурения.
20 февраля, 17 ч.
Сегодня не пошёл на концерт, так как надо было готовиться к докладу в математическом обществе. Сейчас отправляюсь. Поджилки трясутся.
25 февраля.
Занимался хорошо.
1 марта.
Занятия шли плохо, так что я, в сущности, к экзамену не готов.
2 марта.
Утром экзамен по высшей алгебре — теории инвариантов и теории чисел. Благополучно.
15 марта.
Опять занимался семь часов.
дневник Павла Урысона
Сена утекает под мост Мирабо
С нашей любовью
— Вспоминать трудно,
Но счастье без труда недостижимо
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, здесь только мы.
Рука в руке, лицом к лицу,
Мост наших рук ведет к концу
Потоки вечные усталых волн взглядов.
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, осталась ты.
Любовь утекает, как текучая вода —
Надежда страшно жестока —
Любовь ушла,
А жизнь осталась.
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, нетленны мы.
Уходят дни, идут недели —
Ни время, ни любовь не возвратятся,
А вода все утекает под мост Мирабо
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, осталась ты.
перевод В.И. Арнольда стихотворения Гийома Аполлинера «Мост Мирабо»
С нашей любовью
— Вспоминать трудно,
Но счастье без труда недостижимо
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, здесь только мы.
Рука в руке, лицом к лицу,
Мост наших рук ведет к концу
Потоки вечные усталых волн взглядов.
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, осталась ты.
Любовь утекает, как текучая вода —
Надежда страшно жестока —
Любовь ушла,
А жизнь осталась.
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, нетленны мы.
Уходят дни, идут недели —
Ни время, ни любовь не возвратятся,
А вода все утекает под мост Мирабо
Приходит ночь, и бьют часы —
Уходят дни, осталась ты.
перевод В.И. Арнольда стихотворения Гийома Аполлинера «Мост Мирабо»
На подмосковной даче в Мамонтовке Павел познакомился с Верой, которая жила там с родными. Павлик очень редко встречался с Верой и всегда случайно. А полюбил её навсегда. Мечтал о Вере и жил этой мечтой.
2 сентября (понедельник) 1918 г.
Что делать? Старый, испытанный способ. Незачем ходить перед домом Веры. А ходи по Тверской и жди встречи, через ½ года, быть может, я её и встречу. А телефон у них не работает — прямо можно с ума спятить.
3 сентября (вторник).
Штора на окне снова пришла в неподвижное состояние. После долгого, долгого колебания зашёл в подъезд и спросил швейцара: «Приехали ли М-ны?». И тут последовал voix de grace: «Не приезжали». Я остался спокоен, как человек, который оглушён. И сейчас спокоен, даже, вероятно, скоро смогу начать заниматься. Но внутри у меня пусто, словно всё выметено. Я не в скверном состоянии, у меня никакого настроения, мне всё равно.
9 сентября (понедельник).
Под вечер пошёл к Лене и заставил её играть. Выбрал я ноктюрн Döhler'a, так думал создать этим соответствующее настроение. Эффект получился значительно сильнее, чем я хотел. Мои мысли обратились к Верочке, и я чрезвычайно ясно — ясно до боли — представил себе её фигуру, её милое лицо, её голос. С чувством безвыходного отчаяния шёл я домой, тщетно стараясь усилием воли создать себе равнодушное настроение. Только по приходе домой я несколько пришёл в себя.
10 сентября (вторник), 10 час.
Спал я плохо, всю ночь в моем мозгу вертелись мотивы. Phantasie Impromptue и Capricio Brillante (Мендельсона); а над всем этим — Верочка. Я её видел такой, какой она была в Мамонтовке (хотя она мало с тех пор переменилась, но всё же переменилась) , а также на фотографии гимназического выпуска. И вперемежку всё время жгучая мысль: «Никогда, никогда...». Хотя я твёрдо решил не смотреть на её окно, но, когда проходил мимо, не мог удержаться. По пути туда (20 ч.) штора была поднята и было темно. На обратном (0 ч.) спущена и светло (у неё и в столовой). Неужели горничная действительно у неё поселилась? Хуже всего то, что на меня опять напало сомнение, хотя я и понимаю, что это нелепость, что это абсолютно невозможно. Мне сейчас пришло в голову, что самое жестокое — это не отнять у человека последнюю надежду, а, наоборот, дать ему искорку надежды в явно (для него самого) безнадёжном случае.
1 сентября.
Я узнал тайну «шторы»: там кто-то живёт. Казалось бы, что всё это не особенно должно на меня повлиять. Между тем я пришёл в ужасное состояние. Впервые за всю историю это состояние просилось наружу; более того, мне трудно было сдержаться, и даже не вполне смог это сделать: если моя физиономия и изображала нечто вроде улыбки, то усидеть на месте я совершенно не был способен. Узнал, что Вера с родными в Киеве. Особенно мучительна была картина, которую я себе представил: людная улица, солнечный, тёплый день, она в спокойно хорошем настроении и с радостным лицом... По дороге домой я окончательно успокоился; сейчас мне только немного грустно, не более.
18 октября (пятница).
Два дня неумеренно много мечтал о Верочке... Только один раз мне пришла мысль в голову: «А ведь этого никогда не будет», — и мне стало очень не по себе.
26 ноября (вторник).
Не могу себе представить, чтоб я полюбил другую. Смотрю я на хорошенькую девушку с удовольствием, охотно разговариваю, даже познакомлюсь, но и только.
2 сентября (понедельник) 1918 г.
Что делать? Старый, испытанный способ. Незачем ходить перед домом Веры. А ходи по Тверской и жди встречи, через ½ года, быть может, я её и встречу. А телефон у них не работает — прямо можно с ума спятить.
3 сентября (вторник).
Штора на окне снова пришла в неподвижное состояние. После долгого, долгого колебания зашёл в подъезд и спросил швейцара: «Приехали ли М-ны?». И тут последовал voix de grace: «Не приезжали». Я остался спокоен, как человек, который оглушён. И сейчас спокоен, даже, вероятно, скоро смогу начать заниматься. Но внутри у меня пусто, словно всё выметено. Я не в скверном состоянии, у меня никакого настроения, мне всё равно.
9 сентября (понедельник).
Под вечер пошёл к Лене и заставил её играть. Выбрал я ноктюрн Döhler'a, так думал создать этим соответствующее настроение. Эффект получился значительно сильнее, чем я хотел. Мои мысли обратились к Верочке, и я чрезвычайно ясно — ясно до боли — представил себе её фигуру, её милое лицо, её голос. С чувством безвыходного отчаяния шёл я домой, тщетно стараясь усилием воли создать себе равнодушное настроение. Только по приходе домой я несколько пришёл в себя.
10 сентября (вторник), 10 час.
Спал я плохо, всю ночь в моем мозгу вертелись мотивы. Phantasie Impromptue и Capricio Brillante (Мендельсона); а над всем этим — Верочка. Я её видел такой, какой она была в Мамонтовке (хотя она мало с тех пор переменилась, но всё же переменилась) , а также на фотографии гимназического выпуска. И вперемежку всё время жгучая мысль: «Никогда, никогда...». Хотя я твёрдо решил не смотреть на её окно, но, когда проходил мимо, не мог удержаться. По пути туда (20 ч.) штора была поднята и было темно. На обратном (0 ч.) спущена и светло (у неё и в столовой). Неужели горничная действительно у неё поселилась? Хуже всего то, что на меня опять напало сомнение, хотя я и понимаю, что это нелепость, что это абсолютно невозможно. Мне сейчас пришло в голову, что самое жестокое — это не отнять у человека последнюю надежду, а, наоборот, дать ему искорку надежды в явно (для него самого) безнадёжном случае.
1 сентября.
Я узнал тайну «шторы»: там кто-то живёт. Казалось бы, что всё это не особенно должно на меня повлиять. Между тем я пришёл в ужасное состояние. Впервые за всю историю это состояние просилось наружу; более того, мне трудно было сдержаться, и даже не вполне смог это сделать: если моя физиономия и изображала нечто вроде улыбки, то усидеть на месте я совершенно не был способен. Узнал, что Вера с родными в Киеве. Особенно мучительна была картина, которую я себе представил: людная улица, солнечный, тёплый день, она в спокойно хорошем настроении и с радостным лицом... По дороге домой я окончательно успокоился; сейчас мне только немного грустно, не более.
18 октября (пятница).
Два дня неумеренно много мечтал о Верочке... Только один раз мне пришла мысль в голову: «А ведь этого никогда не будет», — и мне стало очень не по себе.
26 ноября (вторник).
Не могу себе представить, чтоб я полюбил другую. Смотрю я на хорошенькую девушку с удовольствием, охотно разговариваю, даже познакомлюсь, но и только.
Лето, 1921 г.
Три года прошло, а я о Вере не думаю. Впрочем, это ничего не значит — ведь было же аналогичное положение. Если же действительно конец, то тем лучше, особенно если принять во внимание, что на возвращение Веры надежды нет никакой. А думаю я очень упорно. И мечтаю. А всё-таки она для меня всё (в этой стороне жизни, понятно). Или, пожалуй, не она, а представление о ней; её гений, выражаясь древней терминологией. Я обожествил своё воспоминание о ней; и как могу я, любивший богиню, смотреть на смертных? Смотреть-то я, пожалуй, могу; и смотрю; но поставить смертную на её место... никогда! Настоящая, живая Вера для меня reellement так же мертва, как Беатриче для Данте. Я это отлично понимаю и, в некотором роде, сознаю. Но не до конца: полное сознание ведь должно было бы убить Веру моих грёз. А она живёт; быть может, не очень полной жизнью, но живёт же всё-таки. И как порою меня мучает! Иду спать; буду думать о ней.
8 октября (суббота).
А о Вере я на днях узнал следующее: живут они на юге Франции. Ясно, что они не вернутся совсем. Меня это даже не тронуло. Теперь у меня такое ощущение, что любить я могу только математику. Надо понимать это в самом специальном значении слова. Потому что всё-таки, несмотря ни на что, в каких-то далёких закоулках сидит уже убеждение, что единственная настоящая любовь моя, любовь в истинном значении этого слова Verwandschaft, а не общность интересов, la beauté была и будет Вера.
дневник Павла Урысона; из книги сестры П.С. Урысона — Лины Нейман, "Радость открытия"
Три года прошло, а я о Вере не думаю. Впрочем, это ничего не значит — ведь было же аналогичное положение. Если же действительно конец, то тем лучше, особенно если принять во внимание, что на возвращение Веры надежды нет никакой. А думаю я очень упорно. И мечтаю. А всё-таки она для меня всё (в этой стороне жизни, понятно). Или, пожалуй, не она, а представление о ней; её гений, выражаясь древней терминологией. Я обожествил своё воспоминание о ней; и как могу я, любивший богиню, смотреть на смертных? Смотреть-то я, пожалуй, могу; и смотрю; но поставить смертную на её место... никогда! Настоящая, живая Вера для меня reellement так же мертва, как Беатриче для Данте. Я это отлично понимаю и, в некотором роде, сознаю. Но не до конца: полное сознание ведь должно было бы убить Веру моих грёз. А она живёт; быть может, не очень полной жизнью, но живёт же всё-таки. И как порою меня мучает! Иду спать; буду думать о ней.
8 октября (суббота).
А о Вере я на днях узнал следующее: живут они на юге Франции. Ясно, что они не вернутся совсем. Меня это даже не тронуло. Теперь у меня такое ощущение, что любить я могу только математику. Надо понимать это в самом специальном значении слова. Потому что всё-таки, несмотря ни на что, в каких-то далёких закоулках сидит уже убеждение, что единственная настоящая любовь моя, любовь в истинном значении этого слова Verwandschaft, а не общность интересов, la beauté была и будет Вера.
дневник Павла Урысона; из книги сестры П.С. Урысона — Лины Нейман, "Радость открытия"