Никогда не называл ни одного автора графоманом в плохом смысле этого слова. Это редкое и часто почётное звание. Но случай Саши Филипенко особенный. Самый бездарный автор большой российской литературы выпустил очередной роман.

​​— Это я, добрая Ш-шубина, я здесь.
— И я здесь!
— А ты кто такой, откуда взялся?
— Из провинциального литобъединения.
— Как издался?
— Оседлал плохую метафору, взял да издался.
— Объединение что, графоманы?
— Может, и графоманы, да только те графоманы лишь рассказик и написали.
— Значит, рассказик — большой?
— Наверное, большой, да литература его не заметила.
— Литература, небось, местечковая?
— Ту литературу читатель читал, да всю не перечитал.
— Выходит, читатель глупенький?
— Читатель как читатель, из его вкусов критика вышла.
— Куда вышла?
— Вышла из той литературы, которую читатель не перечитал, да которая рассказик не заметила, и пошла по издательствам.
— Каким издательствам?
— Издательствам той критики, которая вкуса читателя не знает, в литературе, где кризис настаёт, когда в ней графоман издаётся верхом на плохой метафоре.
— Чего?!
— Чего-чего, на плохой метафоре с того литобъединения, которое читателю не осилить, рассказику не описать, хоть объединение не объединение, а так, графоманы посреди литературы, где метафора на читателя упала и насмерть убила, а из читателя критика вышла и пошла по тг-каналам гулять, а тут читатель ка-ак рявкнет!..
— Какой читатель?!
— Издательством убитый, как рявкнет: «Автофикшн!» — аж прямо в то литобъединение, которое ни осилить, ни описать, из которого графоман вышел, на которого метафора упала и читателя прибила, хоть читатель — не читатель, а писатель…
— Какой читатель, какой автофикшн, какая метафора?!
— Так повторить? Ну, значит, та самая метафора с того провинциального литобъединения…
— А-а-а-а-а!!! Да хватит!!! О-ой!!!
— Эй! Погоди! Далеко ещё до «Большой книги»!

Ровно год назад был создан канал «Мохолит».

Ни о чём таком даже не думал, но писатель Владимир Масленников (1994) вдруг предложил обзавестись телегой. И вот в ней уже катит куда-то тысяча душ.

Спасибо, друзья!

У Масленникова есть интересный канал «Талые воды»: там в обрывочках размышляют о политике и литературе. Вот про Фенимора Купера было прелестно: он ведь и правда начинает свою знаменитую пенталогию с того, что старый Чингачгук спился. Ретроспектива будущих романов ещё покажет его молодым, но «какими бы красочным ни были приключения — все они происходят до». Это не только про индейцев. Вообще про историю.

Масленников сам написал исторический роман «Прядь». Начинается он вполне предсказуемо: дружина варягов терпит кораблекрушение на берегах Каспия. Но вскоре боевик оборачивается политическим детективом: впечатляет с какой тщательностью Масленников воссоздал Багратидскую Армению Х в., которую разрывают удельные интриги и безжалостный Халифат. Показано даже как вёл себя тот или иной князь. Приключенческий текст вовремя приобретает философское измерение: автор изящно, без нотаций, рассуждает о природе христианства. Масленников из плеяды тех молодых консерваторов, которые смотрят на религию нюансированно, без структуралистских обобщений, с приближением к чуду. Вопреки столкновению язычества и Христа, это роман не о том, как главный герой сначала секирой размахивал, а потом к Богу пришёл, но попытка разобраться в парадоксах распространения христианства. Ну, в самом деле, как морских разбойников могла пронять идея, что Бог явился в мир «слабым ребёнком, уложенным в кормушку для скота»? Это и сейчас-то трудно понять, а в мире кровной мести так вообще, кажется, невозможно.

Хороший получился дебют. Кто любит исторические приключения точно не пожалеет.

Возвращаясь к каналу.

Прекрасно помню ситуацию второй половины нулевых, когда начал интересоваться политической литературой. Ни правое, ни левое, почти ничего ещё не было доступно — только напевы Дугиновичей из ЖЖ. «Восстание против современного мира» было переведено буквально на страничку тезисов, и многие считали, что это весь труд. Выбор существовал лишь в среде дедов-жидоедов: пожалуйте, можете читать про то, как евреи умучили Христа, а можете про то, что Он сам из этих. Сейчас всё не так: хочешь тебе магический марксизм, хочешь правый анархизм. Даже Франко Фреда и того издали. «Гигантская проделана работа», — как мог бы сказать Брежнев.

Я называю это дефицитной системой, концептом, который означает искусственно созданную нехватку знания. Не просто отсутствие каких-либо вещей, а невозможность социализовать их на масштабной выборке, дискурсивно-экономическое ограничение. Мы до сих пор живём при дефиците, хотя его границы ослабли. Крайне радостно наблюдать буйное цветение сотен разнообразных литературных сообществ, чьи старания пока ещё не попадают на верхние этажи культуры, но однажды поднимутся туда, даже если чья-то рука заблокирует лифты.

Это не теория малых дел. Это теория параллельной инфраструктуры. Не берут на чужие площадки? Создавайте свои. Не печатают? Протачивайте собственные каналы социализации. Ваш труд не ценят? А вы ради дофамина, что ли? Не платят деньги? Ну и хорошо, не пропьёте как Чингачгук. Да, всё это не идёт в сравнение с возможностями большого капитала, но его навоз слишком часто выращивает дохляков, которые без подкормки усыхают в ниточку. Посмотрите на их среду, при всех вливаниях там пусто и скучно. В таких условиях институты официальной социализации начинают незаметно подсасывать со стороны.

Но дело даже не в этом. Борьба за российскую культуру слишком часто понимается как необходимость оказаться на её вершине. Нет. Борьба за российскую культуру — это создание достаточного основания, площадь которого сделает невозможным её дефицит.

Пройдёт ещё двадцать+ лет и постаревшие мы будем нудно вещать молодым, что ещё недавно жили при культурном убытке, а молодые писатели будут вздыхать — дед опять забыл таблетки принять.

Ради такого будущего создан этот и многие другие каналы.

История с Максимом Кантором наглядно показывает, что такое дефицитная система.

Это ограничение дискурса, когда слабое и неважное искусственно назначается первостепенным. Дефицит — это не когда нет Достоевского, а когда выбирать предлагают между Мордовцевым и Боборыкиным. Административное закрепление несущественного.

Уж очень хороша оказалась передача на «Первом». Кантор сразу же стал изливать неторопливую мудрость, которой присутствующие внимали, как школьники, приветствующие учителя. Склонился даже хамоватый ведущий. Театральность настолько бросалась в глаза, что невольно ставила вопрос о заказчике. Наверное, это был кто-то внутренний и влиятельный, но в данном случае ситуация важнее имён.

«Дискуссия» вокруг романа Кантора оказалась умело выстроенным оправданием. Подбор гостей, оскорблённый авторский лик, подсказки ведущего — всё скорее отбеливало, чем судило. Если бы это была дискуссия, на неё позвали бы Дюкова, подключились бы Наталия Курчатова и Наталия Осс, по-народному короткий комментарий дал бы уставший после смены Иванченко. Не забыли бы и про Лорченкова. Но это если дискуссия. Была-то юстификация.

Причём Кантор даже перешёл в наступление. Главный его довод состоял в том, что «Сторож брата» — это полифоническое произведение, где слово даётся разным, в том числе зловредным идеям, поэтому надёрганные цитаты не отображают как сюжетную, так и авторскую победу над братским раздором.

Дело и правда не в цитатах. Дело в их генеалогии: отрывки чрезвычайно опосредованы, взяты из условного Фэйсбука и устарели настолько, что даже мобилизованные буряты едут на Украину, «кутаясь в шинели». Почему взгляд цепляется за эти шинели? Не потому, что их списали ещё при Ельцине. Просто это такой распространённый образ горемычного отечественного солдатика, запутавшегося в длинных колючих полах, недодающего и замерзающего, обречённого пасть в первой же глупой атаке. Клише, стереотип. Удобный штамп.

«Сторож брата» — это как раз полифония шаблонов, когда вместо причастности автор пропустил через себя большой объём публицистики, которая подарила ему иллюзию независимого критичного взгляда. Отсюда наивная география Донбасса, военные нелепицы, белорусские степи, не то, чтобы даже ошибки, а благородная незаинтересованность в том, как обстояло дело, уплощение трагедии и людей до фона, с которого можно гулко озвучить свою напыщенную историософию. Там опять что-то про империю, Россию и Европу, классы и национальную судьбу — причём из старых, уже нерелевантных книг и, что ещё хуже, из требников швейцарских славистов.

«Если бы писатель писал шаблонами, писал одними утверждениями — это был бы плакат», — заявляет Кантор и пишет ровно вот так, плакат против плаката, представляя их галерею как свод новейшей российской истории. Для Кантора Донбасс полигон, а ведь для многих писателей это горящий дом, внутри которого находятся люди. В Канторе поражает наглость заезжего гастролёра, который полагает, что достаточно почитать новости, чтобы дать русским и украинцам исчерпывающую версию их сожительства.

Это непонятно тем, кто давно покинул страну, но интеллигенция в России переживает свой Кембрий, она больше не требуется для обслуживания культуры. На место системного дефицита приходит рынок, из-за чего Кантор выглядит так архаично. Он манекен в шинели, нравоучитель из XIX столетия, страдающий от того, что ему не вручили стадо. Он и вымрет с этим своим возмущённым непониманием. Такое встречается на различных окаменелостях.

Ну а в полноценной культуре на «Первом» обсуждали бы роман Эдуарда Веркина «Сорока на виселице». Вот уж точно событие. Текст с большой ловушкой, обманчивый текст. В нём есть смола. Что передаёт улиточный телеграф? За что так с Барсиком? Одиссей не в троянском смысле — это как? Никаких шуток! Всё серьёзно. Благодаря «Сороке на виселице» сама идея литературы получила мощное и при этом незаметное оправдание.

Это фото — всё, что осталось от забегаловки «Хмельная чарка» на Грузинском Валу в Москве. Теперь на месте «уютного пристанища для широкой русской души» ещё один скучный безликий «Теремок».

О литературе и нейросетях.

Пасха — это победа над попыткой вернуть человека в неразомкнутый, повторяющийся мир.

ХХ век для религиоведения прошёл под знаком компаративистики: мифологическая школа (десятки имён), неомифологическая (Джеймс Фрэзер), традиционалистская (Мирча Элиаде), либеральная (немецкая школа истории религий), психоаналитическая (Карл Юнг), мономифологическая (Джозеф Кэмпбелл), постструктуралистская (Рене Жирар) — все они занимались сравнением, выделением общего, сведением, нивелировкой. В частности, к Осирису, Фаммузу, Аттису, Мардуку, Вакху, Баалу и Митре прибавляли Христа, воспроизводящего путь богов средиземноморских аграрных обществ.

Это была могучая идея. Она до сих пор входит в багаж интеллектуально подготовленного человека. Но в конце ХХ века благодаря той же компаративистике выяснилось, что умирающих и воскресающих богов не существовало. Были боги, которые возвращаются, но не умирают, и боги, которые умирают, но не возвращаются.

Осирис не возвращается к жизни, а остаётся владыкой подземного царства. Царь-бог Мардук не умирал и не оживал «по-настоящему», а был участником политической инсценировки. Даже Адонис стал воскресать лишь в III-IV в., скорее всего, под влиянием христианства.

Парадоксально, но сама идея о воскресающих и умирающих богах — это перенос христианского богословия на язычество, а не наоборот. Если не смотреть на богов через перенос имени Джеймса Фрэзера, они сразу же теряют своё «евангельское» подобие. Единственным умершим и вернувшимся был Христос. И не по модели языческого бога, а по другому, человеческому естеству.

Это оригинальная, ничему не подобная вещь. Буквально сверхновая. Она вспыхнула в иудаизме во II в. до н.э., когда часть евреев, вероятно из-за военно-политических причин, стала верить во всеобщее воскресение. Эсхатология и апокалиптика мученической войны за независимость — вот корень еврейской идеи о воскресении. По крайней мере, если ухватиться за него методом и анализом.

Боги ежегодно «умирают» и «оживают» вместе с природным циклом. Христос единократно воскресает в истории, искупительно воскресает в главной эсхатологической битве, а не каким-то ещё зерном.

Это как разомкнуть круг в линию и пронзить ею всякий предел.

Невероятно радикальная идея.

Нищие партизаны во II в. ведут войну с могущественным эллинизмом, с космическим по меркам эпохи экономическим и культурным уровнем, воюют буквально против Ники Самофракийской, и порождают идею, которая всё это побеждает, впитывает, преобразует, устремляет… Не укладывается в голове как это вообще могло произойти.

И, тем не менее, факт.

Получается, из любого положения можно открыть что-то беспричинное, ещё не-бывшее. И в литературе это тоже так. Не хочется делать третий шаг и говорить, что именно русская литература должна породить сегодня что-то невозможное, хотя в 2022 мы определённо были евреями, евреями образца 1942 года, пусть по итогу всё-таки смогли себя защитить.

И всё же… Кажется, что художественные тексты о повторяемости, архетипах, мономифичности уже давно выглядят не вечными, а заклинательными, пытающимися убедить в том, что невозможно ничего другого. Всё написано, всё придумано. Зерно умирает, зерно встаёт.

Но ведь что-то происходит. Что-то определённо происходит.

У гегемонии ещё не вышел срок, но она явно отступила, заколебалась от несущественного с её точки зрения противника. А значит где-то произошёл разрыв и близок какой-то сюжет. Древние евреи наверняка давали где-то 2% средиземноморского ВВП. Этого оказалось достаточно, чтобы в вечном круге появилась трещина.

Не перед силой отступили империи прошлого, а перед тем, что не уложилось в их логику.

С праздником Воскресения, друзья.

Русская культура после 2022 буквально подросток, который вызывающе обозначил своё Я: бабл квас, Шаман, дубайские куличи, окрошка на шампанском, славянский зажим яйцами — ну это же проколотое ухо, косуха, волосы в зелёный, что-то назло всему миру. Это кринжово, но это и естественно. Со временем бунт усмирится в личность, в новую отдельную конституцию.

Строго говоря, это не совсем культура, а, скорее, потребительский стиль, малые эстетики, как бы фон, на котором происходит большое и сложное. С ними у нас всегда был полный порядок, но потребительское почти весь ХХ век отсутствовало, а потом было грубо импортировано. Потому новый стиль находится в архаичных тисах двух состояний. Официоз требует быть серьёзным, сразу повзрослеть в ответственного гражданина. Какой тебе дубайский кулич? Ешь по ГОСТ-у. В то же время из-за бугра шепчут: ты что, совсем придурочный? Зачем тебе чайные, блинные? Хорошо же было, когда в «Старбакс» ходили! Русское растягивают между скучной взрослостью и расслабленным детством, хотя именно в юности нужно успеть побеситься в кокошнике с пирсингом и хлебнуть бабл кваса так же, как раньше хлебали «Три топора».

Нам стало слишком тесно в кафтане, сшитом из «I am a just a simple russian girl», и выхолощенного официоза, и потому была изобретена клюква на клюкву, пародия на пародию, отстаивающая право быть собой на своих собственных основаниях.

Эту переходную пору можно назвать русским глитчем, кислотной помаркой в привычном коде. Что-то несуразное, взрывное, временное. Слепок промежуточного хаоса, сбой. Русский глитч — это наложение слоёв с артефактами перед тем, как экран прочистится и на нём возникнет что-то уместное.

Такая проза ни от чего не защитит.

Поначалу это был комментарий к критической статье, потом — отзыв на роман Захара Прилепина, но по итогу всё превратилось в эссе о сентиментальной жестокости. Думаю, важный текст.

Попал в длинный список премии «Неистовый Виссарион». На этот раз с обширными эссе о прозе тридцатилетних и об Оксане Васякиной. Две из трёх моих главных работ.

Дежурно напоминаю, что мне можно прислать на разбор ваши тексты. Большие рукописи я подробно рассматриваю за денежку, доступный объём комментирую просто так. Случается, что это даже кому-то помогает.

Спасибо!

Случайно обнаружил прекрасное.

В 2024 году в США прогремел бестселлер от Кристин Ханны. Абсолютный хит всех продаж рассказывает о войне во Вьетнаме глазами женщин. Прогрессивная пресса в полном восторге. Рейтинги — сумасшедшие.

В этом году роман выходит в России.

Обратите внимание на обложку. Над пальмами изображён вертолёт, масс-культовый символ Вьетнамской войны. «Полёт валькирий», вот это вот всё.

Но вертолёт-то наш, отечественный. Это что-то Ми-образное, похожее сразу и на 8-ку, и на 17-ый. Изображение тупо купили на «Shutterstock». Перепутана не только сторона, но и хронология: в 1965 году, когда медсестра Фрэнсис отправилась на войну, Ми-8 был только лишь запущен в серийное производство. Между прочим, в вертолёте гибнет брат главной героини. Буквально центральный символ романа.

Бегло пробежался по рецензиям — похоже, никто не заметил ошибки.

Благодаря девочкам-дизайнерам «лучшим» американским историческим романом о национальной травме тихо и незаметно стала книга с российской машиной на обложке.

Мерч.

Прочёл всего позднего Веркина.

Это лучший современный русский писатель, которого я знаю.

Веркин всю жизнь пишет одну и ту же книгу, и когда сам пишешь о нём, текст охватывает тебя самого, а не этого доброго враля. Уже которую неделю эссе о «Сороке на виселице» превращается в совсем уж личные вещи. Гений этого писателя в том, что он раскрывает своего читателя как спичечный коробок — с нашим собственным удивлением от того, как просто и любопытно мы, оказывается, устроены.

Иными словами, Эдуарда Веркина читаешь в силу собственной ёмкости. В моём случае это холодность, скорбь, отстранённость.

Если бы я знал, что завтра конец света и я могу прочитать лишь единственное произведение, я бы выбрал один из небольших веркинских романов, наверное, «Пепел Анны», чтобы с его последней печальной строчкой мир для меня кончился раньше, чем обещало исчезнуть время.

Вот говорят, что русская литература в кризисе и что она никому не нужна, но сегодня полпланеты будет следить за простым российским литератором, который, будучи главой Союза Писателей, оказался уполномочен вести судьбоносные для мира переговоры. «Это библейская история. Абсолютно».

Короткий прогон о поторопившихся.

Когда о тебе написала Анастасия Миронова:

Отвечаем на этот вопрос в альтернативной биографии писателя.

По традиции начинаем обозревать «Лицей». Первой опять выпало быть Анне Бабиной. На сей раз с жанровой вещью.