÷÷÷
Город сморщен, по краям обуглился.
Мы его сжигаем, как письмо.
Дымом задохнувшиеся улицы
мусорным самумом занесло.

Падал батальон за батальоном
замертво у этих чёрных врат.
Город будто был заговорённым:
от стены отскакивал снаряд.

Чародей под вечер слал ворону,
и ворона каркала во тьме:
"Русский воин, позабудь дорогу
в неприступный город на холме.

Здесь тебе прожгут затылок оловом,
немочью обвяжут, как ремнем".
Командир закуривал и сплёвывал:
"Ничего, ещё раз поднажмём".

Поднажали. Рухнуло заклятье,
и сквозь чёрный холод, чёрный жар
с четырёх сторон заходят братья
в обречённый город Угледар.

Сдаться в плен считайте высшим благом,
если жизнь хоть как-то дорога.
Хорошо горит под русским флагом
гордость неуёмного врага.

БМП елозит пыльным траком
по костлявым пальцам колдуна,
и немногим выжившим собакам
мы даём иные имена.

÷÷÷
С тех пор, как предков выгнали из рая
и грозный ангел взял на карандаш,
в который раз воюет наш Израиль, 
хотя он нам нисколечко не наш.
И всё же наш, поскольку Додик, Фира
и прочие уехали туда,
кто пренебрёг шестою частью мира,
кого здесь испугали холода. 
Ты помнишь ли, товарищ, Голду Меир,
когда еврей нахрапом взял Синай 
и некто Зорин врал, как сивый мерин?
Не помнишь? Непременно вспоминай. 
И как орденоносного Насера
сменил предатель, хитренький Садат,
сражённый позже пулей офицера 
напротив марширующих солдат?
Ах, было дело - Сабра и Шатила, 
рыданья вдов и горький хлеб сирот.
Когда бы Палестина победила,
вернулся бы весь избранный народ.
Аэропортов туалетный кафель 
покрыли бы ивритские слова,
и не картофель - хумус и фалафель 
в свои салаты клала бы Москва.
Москва и так ходила в арафатках, 
а мэр её примеривал кипу,
но вечный спор о допотопных фактах
не выводил на верную тропу.
И вновь, как прежде: генерал ворует, 
интеллигент грустит в своём углу,
Израиль же с шиитами воюет
и с ходу убивает Насраллу. 
На что, скажи, народ еврейский избран:
изобрести эстраду и ОТО,
мир заразить фрейдизмом, коммунизмом 
и воевать со всеми ни за что?
Допустим, мы сломаем Украину,
и сразу же за мирные дела:
любить, пахать, не разгибая спину.
А вот евреев ждёт аятолла.
А значит, снова тысячи убитых,
над морем и заливом бабий вой.
Когда Израиль победит шиитов, 
он будет воевать с самим собой.

÷÷÷
Слегка напоминает девяностые,
когда интеллигенты длинноостые, 
усатые, премного бородатые 
по офисам ходили, где богатые, 
вчерашние бандиты и геноссе, 
обкашливали разные вопросы,
пакуя деньги, как макулатуру:

Подайте, Христа ради, на культуру!
На толстые-претолстые журналы,
на выставки, музеи, кинозалы, 
на экспериментальные театры,
на изученье бабочек Суматры.

Порой давали - просто, без морали.
И так же, без морали, отбирали.
Театры и журналы выживали 
и корочки засохшие жевали. 

Теперь разнообразные таланты 
образовали очередь на гранты.
Их новый благодетель - государство,
лишённое буржуйского коварства. 
Но если не придумаешь проекта,
то ты никто, а при проекте - некто.
И если нет знакомого в АПешке, 
тебе дорога не в ферзи, а в пешки.

Одни потеют в маске патриота, 
других вербует творческая рота. 
Одни кричат "свои!", другие - "наши!",
а мимо нас опять проносят чаши.

А всё-таки чуть более по совести,
и хорошо, что больше нету Сороса
и нету с нами Гельмана Марата,
иначе всё бы было им сожрато. 

÷÷÷
Вы заперты в скорлупке слова "я".
Мы заперты в скорлупке слова "мы".
Но божество является из тьмы,
едва проснувшись, не надевши юбки,
и лезвием тупого бытия
бьёт по одной, бьёт по другой скорлупке.
Таким путём из частного безумья
готовится вселенская глазунья.

÷÷÷
Из начальной школы, из корзины
дети выпадают по пути -
будущие тайные брамины,
смешанного леса ассорти.
Эти дети - ягодная раса:
тут морошка, ежевика там.
Выкатились мелкие из класса,
разбрелись по склонам, по холмам.
Педагог, твоя дырява ноша,
расплылась тропинка вдоль реки.
Заблестит осенняя пороша,
и на белом вспыхнут огоньки.
И зелёным пламенем крыжовник
возвестит о времени ином,
где без козьих ножек и книжонок
сам собою выстроится дом.
И калина нового пророка
ослепит сиянием куста.
А учитель? Он уже далёко,
и корзина за спиной пуста.
За дорогой есть ещё дороги,
а за тьмой найдёшь такую тьму,
о которой грезят педагоги,
но войти придётся одному.

÷÷÷
А завтра мир. Но только нету ног,
и вместо каждой - тонкий стебелёк.
Ходячий шумный куст на стебельках.
А сила есть. А сила вся в руках.
Да, сила есть: свернуть бы горы мог.
Титановые стебли вместо ног.
И сам - титан: низвергнут был и встал.
И ноги - несгибаемый металл.
И горе есть. Но ведь не выше гор?
А завтра мир, а завтра договор.

÷÷÷
По земле, отобранной у немцев,
хорошо шагать: айн, цвай.
Покупать в ларьке солёный брецель,
с ним тянуть зелёный сладкий чай.

Русские играют в немцев сами,
надевают рыцарскую сталь.
Хищными тевтонскими глазами
через море смотрят вдаль.

Будет, будет русским город Данциг,
станет Висла - новая Нева.
Чувствую, что Рига хочет сдаться,
как солдатская вдова.

Не глядим на расы, мы же не тарасы,
каждого наш дом принять готов.
У цветочницы на Розенштрассе
мы попросим русских васильков.

÷÷÷
Вылета ждали ночью, почти до трёх.
За беседой успели забыть о делах, обидах.
Говорили о том, что Родина - это вдох,
но до чего же разным бывает выдох.

Родина ежесекундно глядит на нас
глазами ребёнка, бармена, стюардессы.
Не хочется выдыхать углекислый газ,
хотя, говорят, он полезен для роста леса.

Сколько не сделано, сколько не спасено
жизней, снов - а дыханье иссякнет скоро.
Но кто выдыхает инертный газ ксенон,
тот ни свободы не стоит, ни разговора.

÷÷÷
Когда-то за любовь к своей стране
мы получали синяки и шишки,
и наши скромно изданные книжки
бомондом были прокляты вполне.

Теперь не то чтобы видна виктория,
но ясно, что не будет поражения,
и скромные приятели, которые
молчали в стороне, пришли в движение.

Гляжу, возвысил голос свой и тот
застенчивый, и непричастный этот
внезапно оказался патриот.
Выходит, есть работающий метод.

Где критики? В тиши журнальных нор?
В идиллии библиотечных клубов?
Белинский - артиллерии майор,
под Угледаром ранен Добролюбов.

Тынянов водит рой БПЛА,
а Шкловский пал в районе Водяного.
Когда ещё так высока была
цена чужого искреннего слова?

Какая кровь за слово пролита,
какие средства брошены и силы,
чтоб вы, мои товарищи, уста
отверзли и промолвили "Россия".

Теперь уж что? Возьмёмся за труды,
обнимемся единой цели ради.
И мы вас, братья, в первые ряды
пропустим на торжественном параде.

÷÷÷
Ещё колотят в барабаны,
но к миру мир приговорён
и шелестят со всех сторон
проекты, формулы и планы.

И тот клочок земли на фронте,
что кровью взят в последний час,
окажется в обменном фонде,
где никель, золото и газ.

Нам важно сохранить лицо,
а руки, ноги - то такое...
И матерям не знать покоя,
и жёнам - теребить кольцо.

Попроще с теми, кто в могиле:
им объясненья не нужны.
Что скажем спасшим честь страны?
"Мы квиты, вам же заплатили"?

÷÷÷
А у них - выборá, выборá.
А у них - суета до утра.
А Москва - что Москва? - весела:
заснежённые колокола
опрокидывает в синеву
и тому, кто не любит Москву,
сыплет снега за шиворот горсть.
До субботы растает небось.

Снег второй, перед третьим - игра
посерьёзней, чем было вчера,
но ещё не такие снега,
чтоб навечно постель для врага.
Чтобы воздух, как будто кинжал,
острым лезвием в горло въезжал.

Я скажу это снегу не в лесть:
до субботы его можно есть.
Иностранка слепила снежок,
как на завтрак себе пирожок.
Он похож на корейский пянсе
на краю ледяного шоссе.

÷÷÷
Я рождён весёлым балагуром,
у меня улыбку не отнять.
Гражданам опасливым и хмурым
я свои протягиваю пять.

Что ж вы отвернулись, тётя-дядя,
закопались в шубу, как в нору?
Скуке нету места на эстраде,
оттого я путаюсь и вру.

Соловьи, царящие над маем,
не поют в музее восковом.
Я рождён весёлым краснобаем,
трубадуром в стане войсковом.

Тут и там просвистывают ядра,
их руками лучше не лови.
Ради ослепительного кадра
я в чужой позирую крови.

"А когда, когда прольёшь свою-то?" -
спрашивают задние ряды.
Будет мне и грустная минута,
будет и награда за труды.

Где-то ближе к мирному июлю,
когда всех оплачем на миру,
дурочку, заслуженную пулю
встречу, как пропавшую сестру.

÷÷÷
Снег московский выпадает манной,
чище богородицыных риз.
Снег московский, шавками зассáнный,
голубем истоптанный карниз. 

Если ты ворёнок или ворик, 
при Иване или при Петре,
полюбуйся на московский дворик 
перед тем, как дёрнуться в петле. 

Здесь от деревянного порожка 
с тоненькими листиками льда 
не такая длинная дорожка 
в небеса, в геенну, в никуда.

Серый кот нахмурился под лавкой, 
чья-то мать до света поднялась 
и зима выводит курьей лапкой 
на стекле большую букву "Аз".

÷÷÷
Дерзости рассудку вопреки,
дикой страсти, гибельной тоски,
нового неслыханного слова -
этого мы ждём от молодого.

А чего мы ждём от старика?
Ясного, простого языка,
позднего горчайшего прозренья, 
вмиг соединяющего звенья.

Всё-таки он жалок и смешон, 
хоть и много помнит, и заслужен.
Все хотят, чтобы старик ушёл. 
Никому надолго он не нужен.

Ну же, ну же? Выболтал своё,
и катись по лестнице горохом. 
Выставим из дома старичьё,
и поскачем бешеным галопом. 

Пусть себе он топчется внизу,
вслушиваясь в модные музоны, 
и роняет детскую слезу
на пустые чёрные газоны.

÷÷÷
Воевали с Польшей 
сорок лет подряд.
Стали нищи, тощи,
вот такой расклад.

Гордые панове,
сабли, стремена.
Христианской крови
полная Десна. 

Бились не для вида,
вон кругом кресты. 
Это дело ж'ида, 
чёртовы финты. 

Генуя, Антверпен 
слали им деньгу. 
Чуть ещё потерпим, 
надаём врагу.

По кушак увязли 
в палевой земле,
но не ихня Вязьма
и не наш Смоленск. 

Из-за тына панны 
подмигнут не нам,
и небесной манны 
не видать панам.

Падают ребята 
и встают опять, 
чтобы до заката 
с Польшей воевать. 

Из подзольных коек -
снова в свалку рот.
Кто москаль, кто п'оляк,
сам не разберёт. 

И, кресты роняя, 
комкая поля,
дыбится родная
общая земля. 

÷÷÷
Мы не можем быть ассирийцами
больше, чем сами ассирийцы,
чем их цари и царицы
с бронзовыми лицами.

Наш гуталин полирует кожу
хуже, чем их пустынная вакса,
так что покрепче держись за вожжи,
въезжая в пригороды Дамаска.

Мы люди огромной густой идеи,
читали Дугина и Проханова,
а они - кто они? Звездочёты, халдеи,
им это как-то альдебараново.

У них на столе - звёздная карта,
на ней они расписывают пулю.
У них каждая женщина - Астарта:
сожрать сожрёт, а выплюнуть - дулю.

Они в детстве не слушали "Арабески",
им вообще мало что слышно,
но знание трёх слов по-арамейски
в их кругу никогда не бывает лишним.

÷÷÷
Мы не достигли целей СВО,
империя увязла в лесополках.
"Один за всех и все за одного"
мы пишем на шевронах и футболках.

Как будто кровь и слёзы пролились
не за приём в Георгиевском зале,
а за истёртый пафосный девиз
дворовых псов с подбитыми глазами.

Сжигали хлеб и рушили дома
не за лукавство мирных договоров -
за прописные истины Дюма,
картонные фигурки мушкетёров.

Не так уж это мало, оцени,
не медный грош, а целое богатство:
из глины снова сделаться людьми
и не предать нечаянного братства.

÷÷÷
Больше жизни, больше бестолковой 
суеты под новые года.
Вот мы едем в город за обновой, 
вот мы умираем, как вода.

То есть - нет, не полностью, отчасти,
на какой-то отведённый срок.
Вот мы были - горести и страсти,
вот мы стали - белый порошок. 

Вот мы исчезаем в разговорах,
свежим темам место уступив.
Главное, мы превратились в порох. 
Стало быть, однажды будет взрыв.

÷÷÷
Королевские семьи несчастны всегда,
а шахтёрские семьи прекрасны,
а матросские семьи - слеза как вода,
а актёрские огнеопасны.
И когда Санта-Клаус ведёт под уздцы
своего золотого оленя,
он за флотскую милю обходит дворцы,
где копили тоску поколенья.
Он стучится с подарками в двери квартир,
где нехитрые люди ликуют,
и лобастого шкета зовёт "командир",
а девчонку в макушку целует.
Он садится на стул, достаёт из мешка
леденцы, марципаны, конфеты,
изумрудные серьги, цветные шелка,
луки, дротики, шпаги, мушкеты.
И пока на два локтя не скрылась земля
в непролазной холодной извёстке,
подарить успевает модель корабля
сиротинушке в синей матроске.
Он велит, чтобы смех осыпался как снег -
смех над папертью, смех над колонной -
потому что Господь народился для всех,
кроме тех, кто увенчан короной.
Королевские семьи несчастны всегда.
Санта-Клаус летит над домами,
и пылает, как магний, его борода,
предвещая весеннее пламя.

Из книги "Главные слова"

÷÷÷
В годы красного террора
расстреляли дирижёра. 
В годы красного террора
укокошили певца. 
Для апостола в кожанке 
много счастья у цыганки.
В годы красного террора
будем смертны до конца.

Время красного террора 
предстоит ещё не скоро.
Покорила Терпсихора 
просвещённые сердца.
Остроносые ботинки 
и "Щелкунчик" в Мариинке. 
В печке обер-прокурора 
на крови взойдёт маца. 

В мире страшном и прекрасном 
мы задумались о красном. 
Цвет победы и позора 
мы продумаем насквозь.
Больше царского кармина 
в облаченье Арлекина,
и на пальцах балерины 
больше крови запеклось. 

Нотный лист поля накроет,
белый юнкер хрипнет "прозит",
белых шариков из крови
тьма на теннисном столе. 
Звездочёт читает знаки,
но не фарес и не текел -
красный луч и красный факел 
колобродят по стране.