Спросил я тут недавно в одном христианском чате, кто из какой конфессии
Ричард Дэвидсон о буквальном толковании Песни Песней
«У аллегорического толкования доныне существуют сторонники среди традиционных и даже критических комментаторов. Однако, к счастью, за понимание Песни в простом и буквальном смысле в наши дни не анафематствуют (в большинстве кругов!) Уже Кальвин порвал с традиционным аллегорическим подходом. С его точки зрения, Песнь вдохновлена Богом, но посвящена человеческой любви. Первым согласился с Кальвином, видимо, английский пуританин Эдмунд Спенсер. Двумя столетиями позже немецкий романтик Иоганн Готфрид Гердер также толковал Песнь как естественное выражение человеческой любви. Со времен Гердера появилось много новых интерпретаций Песни, и у них были свои приверженцы. Однако в последние десятилетия «наметилась заметная тенденция к пониманию Песни Песней как человеческой любовной поэзии». Хотя есть расхождения в ряде существенных деталей, в целом современные толкователи уже не «кастрируют Песнь». В 1952 году Гарольд Роули, тщательно изучив историю интерпретации Песни, вынес суждение, созвучное буквальному подходу Феодора Мопсуестского, Спенсера и Гердера, а также созвучное оценке, которая господствует в современной науке: «На мой взгляд, этот текст – то, чем кажется, а именно, песни людей, которые любят друг друга, радуются друг другу и хотят сказать что-то теплое. Все остальные гипотезы привносят в Песнь что-то чуждое ей». <…> А если понимать Песнь в соответствии с прямым и буквальным смыслом, получается, что в ВЗ целая книга посвящена «достоинству и чистоте человеческой любви». Может ли Библия более красноречиво возвещать, что человеческая сексуальность не дурна, дешева и уродлива, а прекрасна, целостна и достохвальна! Эта книга опровергает выкладки целого ряда христианских мыслителей прошлого: идеал девства, столь важный для церковной аскетики и монашества, исчезает, ибо целибат оказывается вовсе не божественным идеалом и путем к величайшей духовности. Перед нами «красивое, богатое и вместе с тем лаконичное изложение библейского учения о человеческой сексуальности»
Отрывок из книги
Пламя Яхве. Сексуальность в Библии
Ричард Дэвидсон
«У аллегорического толкования доныне существуют сторонники среди традиционных и даже критических комментаторов. Однако, к счастью, за понимание Песни в простом и буквальном смысле в наши дни не анафематствуют (в большинстве кругов!) Уже Кальвин порвал с традиционным аллегорическим подходом. С его точки зрения, Песнь вдохновлена Богом, но посвящена человеческой любви. Первым согласился с Кальвином, видимо, английский пуританин Эдмунд Спенсер. Двумя столетиями позже немецкий романтик Иоганн Готфрид Гердер также толковал Песнь как естественное выражение человеческой любви. Со времен Гердера появилось много новых интерпретаций Песни, и у них были свои приверженцы. Однако в последние десятилетия «наметилась заметная тенденция к пониманию Песни Песней как человеческой любовной поэзии». Хотя есть расхождения в ряде существенных деталей, в целом современные толкователи уже не «кастрируют Песнь». В 1952 году Гарольд Роули, тщательно изучив историю интерпретации Песни, вынес суждение, созвучное буквальному подходу Феодора Мопсуестского, Спенсера и Гердера, а также созвучное оценке, которая господствует в современной науке: «На мой взгляд, этот текст – то, чем кажется, а именно, песни людей, которые любят друг друга, радуются друг другу и хотят сказать что-то теплое. Все остальные гипотезы привносят в Песнь что-то чуждое ей». <…> А если понимать Песнь в соответствии с прямым и буквальным смыслом, получается, что в ВЗ целая книга посвящена «достоинству и чистоте человеческой любви». Может ли Библия более красноречиво возвещать, что человеческая сексуальность не дурна, дешева и уродлива, а прекрасна, целостна и достохвальна! Эта книга опровергает выкладки целого ряда христианских мыслителей прошлого: идеал девства, столь важный для церковной аскетики и монашества, исчезает, ибо целибат оказывается вовсе не божественным идеалом и путем к величайшей духовности. Перед нами «красивое, богатое и вместе с тем лаконичное изложение библейского учения о человеческой сексуальности»
Отрывок из книги
Пламя Яхве. Сексуальность в Библии
Ричард Дэвидсон
Выкидон постмодернистов.
Скажем, вы живете в первом веке, сеете семена в поле со своим соседом. Обычный рабочий день.
Но вдруг ваш сосед падает на землю, начинает трястись, биться в конвульсиях, пускать пену изо рта.
Вы, как и любой малообразованный крестьянин первого века, подумаете, что в вашего соседа вселился бес. Потому что то, что считалось беснованием, сегодня называют приступом эпилепсии.
Крестьянин первого века использует язык, который мифологизирует событие. Он смотрит на приступ эпилепсии и видит в нем проявление злой сущности, которую именует бесом.
Современный же человек демифологизирует событие, объясняя, какие движения в мозге провоцируют приступ. После того, как мы нашли «естественную» причину приступа, бес стал не нужен. Мы его изгнали силой здравого смысла!
Получается, утверждение об одержимости - это ложь, а библейский язык предоставляет нам искаженную реальность? Я согласен, что такой вывод напрашивается. Но! Постмодернистские теологи с этим не согласятся. Верней, и согласятся, и не согласятся одновременно. А ещё верней, они скажут, что этот вопрос не имеет смысла.
И за этими голословными выкидами лежит не очередное атеистическое желание уничтожить веру в Бога, но продуманное и сложное философское обоснование.
Какое: теологи-постмодернисты строят свою теологию на утверждении о том, что язык определяет мышление.
Слова, системы падежей и грамматические структуры обязывают нас думать мир определенным образом. Не зря мы шутим, что у эскимосов есть куча слов для обозначения снега. Не знаю, увидел ли человек вещь перед тем, как придумать для неё название, но сегодня мы видим вещи благодаря тому, что у них есть названия. И тут мы разворачиваем тезис.
Язык - это аппарат для фильтрации и интерпретации фактов. Мы с лёгкостью отличим голубой от синего, когда иностранцу потребуются усилие увидитесь разницу между темным blue и светлым. Доказано, что австралийцы лучше ориентируются в пространстве, потому что они вместо привычного «право-лево» используют стороны света. Носители языка Пархан не умеют считать, так как в их языке нет числительных.
Джанни Ваттимо, католик-постмодернист, в своей книге «После христианства» пишет:
«Философы и лингвисты давно уже отвергли представление о том, что сперва мы вещи воспринимаем, и лишь затем присваиваем им имена; на самом деле, мы встречаемся с миром, уже располагая формами, словами, грамматическими структурами, на основе которых мы его упорядочиваем, иначе он предстал бы перед нами как без–видность, нерасчлененный хаос»
Скажем, вы живете в первом веке, сеете семена в поле со своим соседом. Обычный рабочий день.
Но вдруг ваш сосед падает на землю, начинает трястись, биться в конвульсиях, пускать пену изо рта.
Вы, как и любой малообразованный крестьянин первого века, подумаете, что в вашего соседа вселился бес. Потому что то, что считалось беснованием, сегодня называют приступом эпилепсии.
Крестьянин первого века использует язык, который мифологизирует событие. Он смотрит на приступ эпилепсии и видит в нем проявление злой сущности, которую именует бесом.
Современный же человек демифологизирует событие, объясняя, какие движения в мозге провоцируют приступ. После того, как мы нашли «естественную» причину приступа, бес стал не нужен. Мы его изгнали силой здравого смысла!
Получается, утверждение об одержимости - это ложь, а библейский язык предоставляет нам искаженную реальность? Я согласен, что такой вывод напрашивается. Но! Постмодернистские теологи с этим не согласятся. Верней, и согласятся, и не согласятся одновременно. А ещё верней, они скажут, что этот вопрос не имеет смысла.
И за этими голословными выкидами лежит не очередное атеистическое желание уничтожить веру в Бога, но продуманное и сложное философское обоснование.
Какое: теологи-постмодернисты строят свою теологию на утверждении о том, что язык определяет мышление.
Слова, системы падежей и грамматические структуры обязывают нас думать мир определенным образом. Не зря мы шутим, что у эскимосов есть куча слов для обозначения снега. Не знаю, увидел ли человек вещь перед тем, как придумать для неё название, но сегодня мы видим вещи благодаря тому, что у них есть названия. И тут мы разворачиваем тезис.
Язык - это аппарат для фильтрации и интерпретации фактов. Мы с лёгкостью отличим голубой от синего, когда иностранцу потребуются усилие увидитесь разницу между темным blue и светлым. Доказано, что австралийцы лучше ориентируются в пространстве, потому что они вместо привычного «право-лево» используют стороны света. Носители языка Пархан не умеют считать, так как в их языке нет числительных.
Джанни Ваттимо, католик-постмодернист, в своей книге «После христианства» пишет:
«Философы и лингвисты давно уже отвергли представление о том, что сперва мы вещи воспринимаем, и лишь затем присваиваем им имена; на самом деле, мы встречаемся с миром, уже располагая формами, словами, грамматическими структурами, на основе которых мы его упорядочиваем, иначе он предстал бы перед нами как без–видность, нерасчлененный хаос»
Продолжение выкидона
Если раньше мы думали, что мир является набором объектов, который мы можем все одинаково понять, то сегодня мы пришли к утверждению, что человек влияет на восприятие объектов своим языком.
Поэтому мы не можем быть уверены в том, что мир, познанный нами — это реальность в последней инстанции. Более того, постмодернисты говорят, что нам этого и не надо. Противопоставление достоверного и недостоверного - явление новое и чуждое для людей библейского периода.
Лютеранский пастор Антон Тихомиров (тоже постмодернист), упрощая идею для широкого круга читателей, пишет:
«Если мы с вами слышим какую-то историю, то нашим первым вопросом о ней, как правило, становится: «А было ли это на самом деле?». Человеку древности такой вопрос даже не пришел бы в голову, он показался бы бессмысленным: ведь важна не фактическая достоверность той или иной истории, а ее смысл, ее яркость, поучительность, воздействие на слушателей»
Поэтому утверждение об одержимости ничем не хуже утверждения об эпислепсии. Но можно возразить - одержимость подразумевает существование злых духов, а в наш век такие соображения нелепы. Но вы должны помнить, не факт, что современное понятие о существовании соответствует тому, о котором говорит Библия.
Поэтому постмодернисты и не верят в Бога как в существующую субстанцию, как в реальную сущность, существующую по ту сторону времени и пространства. Подобное представление о Боге они клеймят средневековыми байками или устаревшим наследием схоластики. Бог для них - это метафора, как и всё остальное.
Язык по своей сути метафоричен, «каждый человек произвольно связывает объект с тем или иным психическим образом или звуком; лишь только после того, как возникают общество и каста эксплуататоров, возникает также обязанность «лгать в соответствии с установленным правилом», то есть использовать в качестве единственного «соответствующего» языка метафоры господ». (Ваттимо)
Сегодня, в век мультикультур и плюрализма, когда нет единого центра, диктующего нам, какие слова мы должны использовать для обозначения реальности, исключается сама возможность какого-либо теоретического различия между языком метафорическим и языком неметафорическим.
Именно поэтому, считают постмодернисты, сегодня говорить о Боге и верить в Него вновь стало возможным.
Если раньше мы думали, что мир является набором объектов, который мы можем все одинаково понять, то сегодня мы пришли к утверждению, что человек влияет на восприятие объектов своим языком.
Поэтому мы не можем быть уверены в том, что мир, познанный нами — это реальность в последней инстанции. Более того, постмодернисты говорят, что нам этого и не надо. Противопоставление достоверного и недостоверного - явление новое и чуждое для людей библейского периода.
Лютеранский пастор Антон Тихомиров (тоже постмодернист), упрощая идею для широкого круга читателей, пишет:
«Если мы с вами слышим какую-то историю, то нашим первым вопросом о ней, как правило, становится: «А было ли это на самом деле?». Человеку древности такой вопрос даже не пришел бы в голову, он показался бы бессмысленным: ведь важна не фактическая достоверность той или иной истории, а ее смысл, ее яркость, поучительность, воздействие на слушателей»
Поэтому утверждение об одержимости ничем не хуже утверждения об эпислепсии. Но можно возразить - одержимость подразумевает существование злых духов, а в наш век такие соображения нелепы. Но вы должны помнить, не факт, что современное понятие о существовании соответствует тому, о котором говорит Библия.
Поэтому постмодернисты и не верят в Бога как в существующую субстанцию, как в реальную сущность, существующую по ту сторону времени и пространства. Подобное представление о Боге они клеймят средневековыми байками или устаревшим наследием схоластики. Бог для них - это метафора, как и всё остальное.
Язык по своей сути метафоричен, «каждый человек произвольно связывает объект с тем или иным психическим образом или звуком; лишь только после того, как возникают общество и каста эксплуататоров, возникает также обязанность «лгать в соответствии с установленным правилом», то есть использовать в качестве единственного «соответствующего» языка метафоры господ». (Ваттимо)
Сегодня, в век мультикультур и плюрализма, когда нет единого центра, диктующего нам, какие слова мы должны использовать для обозначения реальности, исключается сама возможность какого-либо теоретического различия между языком метафорическим и языком неметафорическим.
Именно поэтому, считают постмодернисты, сегодня говорить о Боге и верить в Него вновь стало возможным.
«Перед расстрелом человеку завязывают глаза: быть может, не только чтобы ему было менее страшно, но и чтобы менее тяжело было палачу» (Стэнли Милгрэм).
«Воля человека не властна над самой собой. Мы не можем, например, заставить себя кого-то полюбить, мы не можем просто захотеть чего-то захотеть. Мы вправе делать или не делать то, чего хотим, но сами наши желания нам не подвластны. Точно так же мы не можем захотеть – и полюбить Бога, мы не можем волевым усилием довериться Ему. Мы уже Ему не доверяем, наша воля уже обращена на нас самих. Мы являемся центром наших устремлений, и здесь никаким усилием мы не сможем ничего изменить. Призыв любить Бога и довериться Ему звучит для человека как приказ извне. Мы знаем, что должны его исполнить, чтобы спастись. И да, мы стараемся его исполнить. Но при этом мы любим Бога не по-настоящему, не бескорыстно, а всего лишь для того, чтобы спастись самим. Так мы снова и снова оказываемся в центре собственных устремлений. Чем серьезнее мы относимся к призыву любить Бога и всецело доверять Ему, тем сильнее мы сосредоточиваемся на себе самих, тем меньше мы Его любим и Ему доверяем!»
Отрывок из книги
Догматика без догматизма
Антон Тихомиров
Отрывок из книги
Догматика без догматизма
Антон Тихомиров
Какое мне дело до вашего богословия, когда я хочу написать девчонке😒
Forwarded from Semper Reformanda
Вечеря — для тех, кто тяготится немощами, но, несмотря на все свои пороки, страстно желает укрепления своей веры и освящения своей жизни.
Вечеря — для слабых, но не для лицемеров. Лицемеры — это не те люди, которые поступают хуже, чем говорят о себе. Мы все такие. Лицемеры — это люди, которые не видят или не хотят честно признать разрыв между своими словами и делами.
Вечеря — для тех, кто ненавидит свои грехи, а не для тех, кто лелеет и оправдывает их, не делая попыток отвернуться от них. Таких людей нельзя допускать к вечере Господней, чтобы не осквернился завет Божий и не возгорелся гнев Его против всей общины.
— Кевин Деянг, «Благая весть, которую мы почти забыли», Воскресенье 30
#SemperReformanda
Вечеря — для слабых, но не для лицемеров. Лицемеры — это не те люди, которые поступают хуже, чем говорят о себе. Мы все такие. Лицемеры — это люди, которые не видят или не хотят честно признать разрыв между своими словами и делами.
Вечеря — для тех, кто ненавидит свои грехи, а не для тех, кто лелеет и оправдывает их, не делая попыток отвернуться от них. Таких людей нельзя допускать к вечере Господней, чтобы не осквернился завет Божий и не возгорелся гнев Его против всей общины.
— Кевин Деянг, «Благая весть, которую мы почти забыли», Воскресенье 30
#SemperReformanda
В спешке ли, среди людей, или дома, когда вещи отвлекают мои мысли, когда мысли бросаются друг на друга и сбивают фокус с Бога, где бы ни был и в каком состоянии, я все равно должен обратиться к Богу.
Молитва - это не всегда елейные речи святого - к Богу. Молитва бывает, и у меня почти всегда, выкорабкиванием из погибели. Ухватыванием Невозможного в ситуации, когда невозможно ухватиться. В ситуации, когда грех добр, а все, что от Бога - ненавистно. Когда Бог становится объектом моей несерьёзной мысли, Бог ломается, перестает быть Богом. Я теряю Бога, когда думаю о Боге, но я продолжаю - я молюсь.
Молитва - это не всегда елейные речи святого - к Богу. Молитва бывает, и у меня почти всегда, выкорабкиванием из погибели. Ухватыванием Невозможного в ситуации, когда невозможно ухватиться. В ситуации, когда грех добр, а все, что от Бога - ненавистно. Когда Бог становится объектом моей несерьёзной мысли, Бог ломается, перестает быть Богом. Я теряю Бога, когда думаю о Боге, но я продолжаю - я молюсь.