Notice: file_put_contents(): Write of 15290 bytes failed with errno=28 No space left on device in /var/www/group-telegram/post.php on line 50 ашдщдщпштщаа | Telegram Webview: fllgnff/1079 -
Когда мы фантазируем о конце света (чем мы, собственно, и занимаемся со времен Откровения Иоанна Богослова), мы одновременно испытываем как чувство вины (ведь мы вообще-то представляем гибель миллиардов людей), так и ощущение свободы — от кого бы то ни было, от несметного числа внешних сил и препятствий, мешающих нам быть свободными. Это, я полагаю, и делает зомби-апокалипсисы из предыдущей главы столь устрашающими. Ведь в подобных историях конец света действительно наступает, однако вместо одномерной гармонии одиночества последнего человека мы видим планету, наполненную людьми, которые утратили навык доброго обращения друг с другом, но сохранили способность угрожать, нападать и подавлять.
На контрасте с сюжетами о зомби «Последний человек» Мэри Шелли выходит в чисто прибранный мир, получая в наследство территорию сомнительной свободы — сомнительной потому, что она абсолютна и получена ценой чужой смерти. Но все же это свобода — доведенная до предела неприкосновенность личного пространства, апокалипсис в форме побега от Другого.
Байрон был особенно озабочен этим вопросом и стремился сохранить святая святых своей частной жизни от вторжения. «Я выхожу в свет только для того, — писал он в дневнике в 1813 году, — чтобы заново почувствовать желание побыть одному». Уже после отъезда из Англии в 1816 году он понял, что эта идея находится под угрозой или что она даже может быть, пользуясь его любимым словом, лицемерна. Один из критиков называл это «патологическим стремлением к приватности», но, вероятно, Байрон все яснее догадывался, что пресловутой приватности вовсе не существует.
Может быть, парадоксальная сила образа последнего человека заключается в причудливой мысли, что единственная возможность полного сохранения своего права на уединение заключается в уничтожении всех остальных. Все-таки, как известно, ад — это другие, и привлекательность этой апокалиптической мечты состоит не только в той самой гармонии одиночества, но и в молчаливом согласии с тем, что она одна стоит жизней всех людей в погибающей Вселенной.
Конечно, остается неприятный довесок в виде необходимости влачить существование после того, как зараза уничтожила человечество. И это вновь возвращает нас к реальности — в ситуации, когда коронавирус столкнул фантазию о неограниченной свободе передвижения последнего человека Шелли с фактом изоляции и домашнего ареста. Легко сказать, что наше представление об эпидемическом апокалипсисе отличается от действительности, однако все куда серьезнее: вымысел и реальность эпидемии диаметрально противоположны.
Впрочем, здесь кроется фундаментальная ошибка. В конечном счете люди — существа социальные. Разве большинство из нас не опирается на связи и общение с себе подобными? Именно на этом построено общество. Инфекция угрожает человеку или группе людей не только смертью, но и разрушением коллективного образа жизни.
Фантастический роман Хелен Маршалл «Миграция» (2019) — блестящее размышление об этих ужасах и удивительном потенциале заразной болезни. Один из персонажей замечает:
Инфекции сформировали нас — причем на биологическом уровне куда больше, чем на культурном. Наш геном напичкан останками всевозможных вирусов, паразитов и захватчиков, которые испокон веку внедряли свои гены в наши. Они меняли нас, а мы в ответ меняли их… Вероятность распространения инфекции радикально увеличилась только в эпоху неолита, когда люди начали объединяться в крупные сообщества.
Важнейшая истина об инфекции состоит в том, что она связана с физической близостью людей. Если мы контактируем с больным, то рискуем подхватить заразу. А если мы изолируем больных, запирая большие группы людей, например, в лепрозориях или просто оставляя дома заболевших школьников, — мы сдерживаем распространение инфекции. Коронавирусный локдаун не только подтвердил эту банальную, но непреложную истину, но и заставил нас осознать бесспорную корреляцию: как болезнь предполагает близость, точно так же и близость способствует болезни. Мы можем страшиться близости с другими людьми, но чаще мы стремимся к ней, ведь она успокаивает, приносит наслаждение и вдохновляет.
Когда мы фантазируем о конце света (чем мы, собственно, и занимаемся со времен Откровения Иоанна Богослова), мы одновременно испытываем как чувство вины (ведь мы вообще-то представляем гибель миллиардов людей), так и ощущение свободы — от кого бы то ни было, от несметного числа внешних сил и препятствий, мешающих нам быть свободными. Это, я полагаю, и делает зомби-апокалипсисы из предыдущей главы столь устрашающими. Ведь в подобных историях конец света действительно наступает, однако вместо одномерной гармонии одиночества последнего человека мы видим планету, наполненную людьми, которые утратили навык доброго обращения друг с другом, но сохранили способность угрожать, нападать и подавлять.
На контрасте с сюжетами о зомби «Последний человек» Мэри Шелли выходит в чисто прибранный мир, получая в наследство территорию сомнительной свободы — сомнительной потому, что она абсолютна и получена ценой чужой смерти. Но все же это свобода — доведенная до предела неприкосновенность личного пространства, апокалипсис в форме побега от Другого.
Байрон был особенно озабочен этим вопросом и стремился сохранить святая святых своей частной жизни от вторжения. «Я выхожу в свет только для того, — писал он в дневнике в 1813 году, — чтобы заново почувствовать желание побыть одному». Уже после отъезда из Англии в 1816 году он понял, что эта идея находится под угрозой или что она даже может быть, пользуясь его любимым словом, лицемерна. Один из критиков называл это «патологическим стремлением к приватности», но, вероятно, Байрон все яснее догадывался, что пресловутой приватности вовсе не существует.
Может быть, парадоксальная сила образа последнего человека заключается в причудливой мысли, что единственная возможность полного сохранения своего права на уединение заключается в уничтожении всех остальных. Все-таки, как известно, ад — это другие, и привлекательность этой апокалиптической мечты состоит не только в той самой гармонии одиночества, но и в молчаливом согласии с тем, что она одна стоит жизней всех людей в погибающей Вселенной.
Конечно, остается неприятный довесок в виде необходимости влачить существование после того, как зараза уничтожила человечество. И это вновь возвращает нас к реальности — в ситуации, когда коронавирус столкнул фантазию о неограниченной свободе передвижения последнего человека Шелли с фактом изоляции и домашнего ареста. Легко сказать, что наше представление об эпидемическом апокалипсисе отличается от действительности, однако все куда серьезнее: вымысел и реальность эпидемии диаметрально противоположны.
Впрочем, здесь кроется фундаментальная ошибка. В конечном счете люди — существа социальные. Разве большинство из нас не опирается на связи и общение с себе подобными? Именно на этом построено общество. Инфекция угрожает человеку или группе людей не только смертью, но и разрушением коллективного образа жизни.
Фантастический роман Хелен Маршалл «Миграция» (2019) — блестящее размышление об этих ужасах и удивительном потенциале заразной болезни. Один из персонажей замечает:
Инфекции сформировали нас — причем на биологическом уровне куда больше, чем на культурном. Наш геном напичкан останками всевозможных вирусов, паразитов и захватчиков, которые испокон веку внедряли свои гены в наши. Они меняли нас, а мы в ответ меняли их… Вероятность распространения инфекции радикально увеличилась только в эпоху неолита, когда люди начали объединяться в крупные сообщества.
Важнейшая истина об инфекции состоит в том, что она связана с физической близостью людей. Если мы контактируем с больным, то рискуем подхватить заразу. А если мы изолируем больных, запирая большие группы людей, например, в лепрозориях или просто оставляя дома заболевших школьников, — мы сдерживаем распространение инфекции. Коронавирусный локдаун не только подтвердил эту банальную, но непреложную истину, но и заставил нас осознать бесспорную корреляцию: как болезнь предполагает близость, точно так же и близость способствует болезни. Мы можем страшиться близости с другими людьми, но чаще мы стремимся к ней, ведь она успокаивает, приносит наслаждение и вдохновляет.
Channels are not fully encrypted, end-to-end. All communications on a Telegram channel can be seen by anyone on the channel and are also visible to Telegram. Telegram may be asked by a government to hand over the communications from a channel. Telegram has a history of standing up to Russian government requests for data, but how comfortable you are relying on that history to predict future behavior is up to you. Because Telegram has this data, it may also be stolen by hackers or leaked by an internal employee. Telegram was founded in 2013 by two Russian brothers, Nikolai and Pavel Durov. "Russians are really disconnected from the reality of what happening to their country," Andrey said. "So Telegram has become essential for understanding what's going on to the Russian-speaking world." The company maintains that it cannot act against individual or group chats, which are “private amongst their participants,” but it will respond to requests in relation to sticker sets, channels and bots which are publicly available. During the invasion of Ukraine, Pavel Durov has wrestled with this issue a lot more prominently than he has before. Channels like Donbass Insider and Bellum Acta, as reported by Foreign Policy, started pumping out pro-Russian propaganda as the invasion began. So much so that the Ukrainian National Security and Defense Council issued a statement labeling which accounts are Russian-backed. Ukrainian officials, in potential violation of the Geneva Convention, have shared imagery of dead and captured Russian soldiers on the platform. That hurt tech stocks. For the past few weeks, the 10-year yield has traded between 1.72% and 2%, as traders moved into the bond for safety when Russia headlines were ugly—and out of it when headlines improved. Now, the yield is touching its pandemic-era high. If the yield breaks above that level, that could signal that it’s on a sustainable path higher. Higher long-dated bond yields make future profits less valuable—and many tech companies are valued on the basis of profits forecast for many years in the future.
from nl
