Слуга Захар из гончаровского "Обломова" пожалуй, самый гениальный второстепенный персонаж русской, если не мировой, литературы, по своей комичности сравнимый, возможно, только с денщиком Швейком. Весь сюжет романа удачно раскрывается через него одного — Захар прислуживает Илье Ильичу и в Обломовке, родовом поместье, надевая чулки на мальчика, и разделяет с ним все тяготы городской и радости дачной жизни, с горем пополам наводя порядок в квартире и разбалтывая все прелести ленивой холостяцкой жизни своего хозяина его возлюбленной, и, наверное, один из немногих продолжает хранить память о барине после смерти последнего, хоть и уйдя на паперть, заодно пытаясь обмануть старого знакомого Штольца, притворившись нищим старым солдатом — думаю, это и есть самый трагикомичный момент в книге. Захар отказывается от предложения Андрея Ивановича работать у него, сославшись на зов Обломова из могилы. В некоторой мере, конечно, это смешно, но учитывая то, что в глазах слуги барин был лицом настолько же высоким и недосягаемым, каким для рядового гражданина был Государь Император, Царь-батюшка, pater patriae, подобная любовь приобретает поистине сакральное значение. При этом особенно показательно то, что Захар — человек подневольный, крепостной — пережил своего хозяина, а вся жизнь Обломова, от рождения и до самой смерти, прошла под чутким надзором пускай порой и бестолкового, но верного в прямом смысле до гроба слуги. Память милейшего Ильи Ильича бережно хранится самыми близкими к нему, казалось бы, абсолютно пропащему человеку, людьми: Захаром, другом всей жизни Штольцем и величайшей любовью — Ольгой. Кроме того, в качестве посмертного долга последние двое усыновили малолетнего ребёнка Обломова, тоже Андрея, тем самым продолжив и обеспечив будущее его рода.

Сметана необычна тем, что с ней можно есть абсолютно всё, и это всегда будет вкусно.

Схожие свойства имеет мёд, но из-за трудностей, возникающих у организма с его перевариванием, мёд не настолько распространён в качестве соуса, гораздо чаще играя роль подсластителя

Вспомнил ещё одно — русское впечатление морфемно равно общеевропейскому impression (так как press — это и есть печать во всех смыслах этого слова). Отсюда же происходит название стиля импрессионизм, суть которого заключается в передаче мимолётного впечатления живописца.

Неоднократно замечал, что во время условно полезной деятельности, такой как чтение книг или вечерние прогулки, время течёт по-иному, нежели при, скажем, простом листании ленты (даже не важно, какого именно приложения). Конечно, это в первую очередь обуславливается тем, что в моменте куда проще и легче просмотреть какой-нибудь мем, чем вникнуть в абзац текста, однако всё это можно истолковать и с другой точки зрения. Если принять, что вся цифровая цивилизация есть антихрист, то становится ясно, что мобильные и не только устройства, обладающие выходом во Всемирную паутину*, являются проводником воли некого всемирного зла, что посредством мемов и коротких видео похищают у людей время, главный жизненный ресурс, в то время как, допустим, чтение хорошей книги, поездка за город или встреча с близкими людьми это самое время преобразовывают и придают новые силы, наполняя душу человека новой энергией.

*и особенно примечательно то, что для наименования интернета выбрали именно это слово: паутина-то служит совсем не для связи разных точек между собой, а для того, чтобы этой сетью паук ловил мух и съедал их — в переложении на нашу реальность выходит довольно жутко.

Что могут означать нынешние попытки внедрить использование смартфонов во все сферы жизни? Зачем гении менеджмента пытаются налепить QR-код везде и цифровизировать всё, до чего дотянутся их руки: купоны в кофейнях, подписи к картинам на выставках и, пожалуй, самое поразительное — таблички в парках, где не везде даже интернет ловит? Этими вопросами я задаюсь уже долгое время и думаю, что ответы на них кроются не только в рациональной и практической плоскости. Да, возможно, действительно есть достаточно широкая прослойка людей, для которых вполне комфортно везде использовать телефон, да так, чтобы подчастую можно было и не выключать его — оплачивать покупки с помощью вечно тормозящего qr-кода, а не картой, читать информацию об экспонатах в музеях не с таблички рядом, а с экрана — раз так хочется, они абсолютно свободны это делать (другое дело, если в парках и музеях не останется нормальных табличек, а купоны в кофейнях будут только по номеру телефона — к сожалению, уже сталкивался с таким).

Для меня же любое включение телефона, любой вход в сеть-паутину — всегда некий шаг в иной мир, пускай необычайно разнообразный и наполненный всем, чем только можно, но всё же чужой, и в некоторой степени даже враждебный, как уже было сказано выше. Я куда охотнее ношу с собой кошелёк и храню карточки в нём, ведь в любой момент времени могу достать материальный предмет из своего материального кармана и материально его использовать, а не полагаться на лампу шайтана цифровое устройство, которое не является абсолютно надёжным, как и любой другой механизм, в отличие от того же кошелька, и способное зависнуть, отключиться или устроить что похуже в любой миг, каждый момент потенциально лишая нерадивого владельца контроля над собственными же действиями. Таким образом, тренд на цифровизацию может являться вовсе не тенденцией, а планом по лишению людей самостоятельности и обретением власти со стороны над ними, как, опять же, было написано у @SkiperKakao. Только чей это может быть план — не того ли Паука, что соткал паутину размером с мир?

У меня есть мечта.
Во вселенной сорок первого тысячелетия так или иначе должна существовать планета, вся покрытая водой, но водой пресной. И на всей её поверхности тут и там будут выступать острова земли, наполовину затопленные водой. Это будет торфяной мир, мир-болото с влажным климатом и температурой, никогда не заходящей выше 20 и ниже 0 градусов. На этой планете люди будут строить болотные города и передвигаться между ними на плоскодонных барках. Это будет мир вечного дождя, лишь изредка прерываемого тускловатым светом ближайшего солнца, мы завезём туда лягушек и цапель, которые вечерами будут услаждать наш слух своими песнопениями. И имя этой планете будет Великий Петербург. В идеальном климате на болотах разовьётся цивилизация будущего — это будет русская цивилизация четыреста первого века.

Вероятно, камеры с обеих сторон на телефонах предназначены не только для получения объёмной картины окружения и последующей её передачи, но и для того, чтобы съёмка могла вестись беспрерывно, даже без оглядки на тот случай, когда телефон лежит — что делает из смартфона подлинное всевидящее око на службе у лукавого (стоит также заметить, что как Око абсолютно всегда изображается двумерным, так и телефон представляет из себя не что иное, как абсолютную плоскость, экран, проецирующий сам на себя изображение, но разделяющий человека-субъекта и то, на что направлено его внимание, с поправкой лишь на небольшую толщину, и то в которую набиты системы, датчики и взрывчатка).

Порой бывает, что пишешь текст, и даже не задумываешься над его смыслом — слова и конструкции появляются как бы напрямую из сознания, не происходит какой бы то ни было рефлексии и корректировки письменной речи. Подчастую, конечно, это сказывается на отражении и понимании текста с другой стороны, однако есть и одно немаловажное преимущество: недавно читал (к сожалению, сейчас не могу вспомнить, где — возможно, где-то у Лотмана) забавную историю, в которой говорилось, что якобы Репина (или какого-то другого художника — но в данном случае это не так важно) не пускали в галерею, поскольку он пытался дорисовывать собственные работы. Этой историей иллюстрировался тезис о том, что объект искусства всегда закончен и завершён в самом себе и не подлежит дальнейшей редакции, так как в таком случае превращается в интерактивный конструктор. Если транслировать подобное отношение и на на письмо, считать пусть и любой, но так или иначе осмысленный текст особым видом искусства, то он также должен храниться в своём первозданном виде, так как напрямую отражает, несёт в себе часть души автора в конкретный момент его сочинения. Разумеется, тексты можно выверять, компоновать фразы, создавать смысл по крупицам, тонко и ювелирно подгоняя слово к слову, чтобы на выходе получался шедевр письменного искусства, но чаще это делается с какой-либо особой целью и встречается куда больше в лирических жанрах, где смысл каждого слова, создаваемый всем контекстом его употребления (о чём надо поговорить попозже) имеет значение столь крупное, что способен влиять напрямую на ноосферу.

Что Илон Маск пытался сказать:
"Мы отобрали у мейнстримных СМИ монополию на распространение информации, теперь наконец-то восторжествуют идеалы свободы слова и равноценности мнений. Массмедиа — от народа и для народа".

Что Илон Маск сказал:
"Вы все — медиа, то есть medium, проводники, посредники. Если раньше вы просто потребляли информацию, то сейчас она будет проходить сквозь вас самих, сквозь ваши души и умы. Мечтали о Нейролинках — что ж, теперь вы все поголовно чипированы, хоть и не физически. Ваши разумы не принадлежат более вам, вы лишь оптоволоконные кабеля, распространяющие идеи. Доигрались.*злодейский смех*"

Развивая тему контекстов.

Любое слово в речи так или иначе является составной единицей, при этом всегда имеющей в себе какой-либо смысл — не важно, заключается ли этот смысл в обозначении предмета или его характеристики, действия; в связи слов или же в выражении эмоциональной окраски фразы. Но любой смысл создаётся и раскрывается лишь в окружении других слов, того самого контекста, что определяет и задаёт значение отдельного слова.

Когда зарождался человеческий язык, в нём не появлялись, возникая то в одной сфере, то в другой, отдельные лексемы, а одномоментно, параллельно появлялись и вносились в лексикон, тем самым закрепляясь в виде отдельных понятий, обозначения сначала материальных объектов, затем чувств, понятий, идей.
Когда дети учат свой первый (или первые) язык (языки), они не делают это по отдельным словам, как делают это взрослые, изучающие последующие наречия (вернее было бы даже сказать "не-дети", то есть те, кто уже оперирует собственным языком), а сразу в течение нескольких лет воспринимают его целиком, поглощая все возникающие смыслы во всех контекстах употребления и наматывая их на базис чистого разума, ещё не обладающего никакими инструментами для познания мира: сначала они обучаются конкретным понятиям на имеющихся примерах: папа, мама, собака, игрушка; затем следуют более сложные глаголы — то, чего в материальном мире как такового нет: кушать, спать, бежать; далее состояния, чувства (устал) и многое другое

Без контекста мы не можем объяснить значение слова, так как любое применяемое к данному понятию будет автоматически становиться контекстом.

В то же время контекст бывает индивидуальный и коллективный (грамотнее их расположить в обратном порядке). Коллективный контекст — это собственно какой-либо человеческий язык со всем своим, в первую очередь, словарным запасом, также морфологией, грамматикой и фонетикой. Изначально он формировался естественным образом, проистекая из взаимодействия между человеками; уже позже появилось деление на литературную (книжную) и разговорную речь (в данном случае речь идёт не о формации и структурированности фраз, которая многообразна в устном общении и практически моностильна в письменной, а о употребляемых словах, лексиконе, эмоциональной окраске. Простые люди не разговаривают так же, как писана книга, более того в большинстве случаев даже не по подобию диалога литературных персонажей). Устная и письменная речь — это своеобразный Уроборос: на первой базируется вторая, но в то же время и вторую нельзя представить без первой (если мы, разумеется, не берём в учёт докнижные времена), на которой базируется богатство и сферы употребления собственно разговорной речи, а также развитие философской мысли целой отдельной нации как объединения людей, использующих один язык.

Каждая нация ценит своих былых писателей как тех, кто создавал её язык, особенно русская. Ценность для нас, в первую очередь, Пушкина, затем Толстого, горячо мною любимого Гончарова, Достоевского и плеяды прочих почтенных литераторов заключается в первую очередь в том, что именно они, написав громадный даже в мировых масштабах корпус текстов, задали то окружение для поистине гигантской массы слов, которые используем все мы сейчас, тем самым сформировав коллективный контекст в русском языке. И школьник, чьё сочинение отбраковывается блюстителем языка в лице учителя или комиссии экзаменаторов из-за речевых, грамматических, пунктуационных и даже орфографических ошибок, вынужден преклониться перед как смысловыми, так и графическими нормами языка, созданными не кем иным, как первыми в своём влиянии писателями.

Индивидуальный контекст же является продуктом жизненного опыта отдельно взятого человека, сформированный отчасти коллективным контекстом, отчасти непосредственно индивидуумом, что обыкновенно происходит пассивно — эмоционально, духовно и иными путями. И именно сквозь призму индивидуального контекста человек уже рассматривает всё своё вербализуемое окружение (косвенно — и невербализуемое).

Как раз в плоскости контекстов кроется трагикомедия так называемого украинского языка — в попытках переиначить уже имеющийся базис в виде русского языка чудолингвисты не придумали ничего лучше, чем перелопатить лексикон и грамматику, однако получилось всё это сугубо в качестве надстройки, хотя планировалось в виде другого языка. Современный "украинский язык" (не путать с малороссийский наречием) в принципе не имеет собственного коллективного контекста, слова же образуются по принципу "лишь бы не как в русском". Так сковорода, скажем, превращается в ждерожарку (не знаю, как на мове будет сковорода, да и знать не хочу), но при этом объект, использующийся для жарки еды в своём обозначении хоть и изменяет форму, но остаётся в преднем контексте, иными словами, "ждерожарка" является вторым названием сковороды и ничем другим. Коллективный контекст, конечно, подвергается попыткам искажения, но синтаксис остаётся в пределах общерусской нормы, про индивидуальный в таком случае же и говорить нечего.

А, да. По Гончарову в ближайшее время постараюсь написать ещё один пост.

К моему великому сожалению, Телеграм не даёт возможности выложить данный текст как один, поэтому пришлось его раздробить, полноценную версию залью в Телеграф.

Собрал оба поста воедино, как того и хотел

Помимо всего прочего, в Телеграме мне очень нравится то, что сама концепция каналов располагает к культуре дискуссии, максимально схожей с бытовавшей в прежние века в сфере журнальной кореспонденции, где у каждого уважающего себя общественного деятеля искусств, наук и прочего было собственное издание (разумеется, деятель должен был быть и достаточно состоятельным, чтобы это издание содержать). Диалог строится не в форме фраза-фраза, а в форме текст-текст, что позволяет собственнолично задавать линию обсуждения. Как и в сносках журнальных заметкое, в канале можно напрямую с помощью гиперссылки указать на комментируемый текст коллеги по админскому труду или объявить о продолжении или толковании собственного текста. Все инструменты для ведения интеллектаульного диспута в распоряжении имеются, тем более что, обыкновенно, дискуссия (или, вернее сказать, обмен идеями?) ведётся в среде людей, читающих зачастую схожие каналы, владельцы которых ещё подписаны друг на друга, что формирует околовращающуюся тусовку, из хаоса и фрагментарности массмедиа переносящую в упорядоченность практически литературного типа. Говоря о массмедиа нельзя не добавить, что, по факту, любой диалог (в том числе и неоиздателей) ведётся в одной плоскости с читателями и прочими пользователями, что рано или поздно рискует привести рассуждение к перерастанию в анархию неконтролируемой брани во всех смыслах этого слова.

Если же хочется явно или хитро, коль даже угодно, ехидно, прокатить бочку или хотя бы бочоночек на коллегу-админа, можно хоть напрямую и не указывая, всё равно написать обличающий текст в лучших традициях журнальной критики XIX века, ведь осведомлённые читатели поймут, о ком идёт дело.

Для пущей аутентичности и создания атмосферы стоит закрыть комментарии, оставив указание на способ связи с редакцией, отключить реакции как объект, не соответствующий по духу тому времени, насобирать с читателей бустов, чтобы установить общий для всех фон, отвечающий представлениям админа-издателя об эстетике, и сделать платную подписку — в принципе, многие из перечисленных элементов в тех или иных комбинациях уже встречаются во многих, особенно, крупных, каналах-изданиях. Сам же я, относясь с пониманием, подобное считаю довольно унылой идеей и признаком слабой ауры, поэтому буду использовать все предоставленные господином Дуровым инструменты для создания концепта неожурнала, проявляющегося в культурных изданиях XXI века, и основанного на платформе Телеграма и связанных веб-приложений.

Довольно специфическое чувство, когда за полчаса, находясь в полусонном состоянии, из случайно возникшей концепции расписываешь добротный текст, при этом уже неделю всё ещё слабо представляя, что писать в давно обещанном посте.

Одним из, пожалуй, самых больших бедствий эпохи гиперинформации и постмодерна в целом является перенасыщенность смыслами и значениями, что приводит к общему избытку идей и, как следствию — размытию понятия авторства. Не раз замечал, что далеко не всегда могу с точностью заявить, что некая мысль является собственно моей, лично созданной и разработанной, поскольку предполагаю, что уже встречал её, высказанной кем-то другим, но потерявшей пресловнутое авторство в пучине Всемирной Сети.

С другой стороны, чего-то столь страшного в этом не вижу, ведь так или иначе идеи в массе своей являются некими всплесками внутри ноосферы, следовательно, связанными в единую неощутимую гиперсистему, составляемую опытами всех ныне живущих и предшествовавших поколений людей, а значит, продолжающую и взаимодополняющую друг друга.