Я думаю, что он придет зимой.
Из нестерпимой белизны дороги
возникнет точка, черная до слез,
и будет долго-долго приближаться,
с отсутствием приход соизмеряя,
и будет долго оставаться точкой —
соринка? Резь в глазах? И будет снег,
и ничего не будет, кроме снега,
и долго-долго ничего не будет,
и он раздвинет снежную завесу
и обретет размеры и трехмерность,
и будет приближаться — ближе, ближе...
Все. Ближе некуда. А он идет, идет,
уже безмерный
(Вера Павлова)
Из нестерпимой белизны дороги
возникнет точка, черная до слез,
и будет долго-долго приближаться,
с отсутствием приход соизмеряя,
и будет долго оставаться точкой —
соринка? Резь в глазах? И будет снег,
и ничего не будет, кроме снега,
и долго-долго ничего не будет,
и он раздвинет снежную завесу
и обретет размеры и трехмерность,
и будет приближаться — ближе, ближе...
Все. Ближе некуда. А он идет, идет,
уже безмерный
(Вера Павлова)
Существует очень небольшая разница между смертью и письмом. Разница настолько мала, что на мгновение вы перестаете замечать её. Писатель — это недифференцированное (indifférencié) состояние человека, равнодушная (indifférente) нагота души. Душа как взгляд. Душа как отсутствие. Тот, кто пишет, идет дальше самого себя. Он продвигается шагами снега. Он говорит словами волка. Он идет к слабому слову. Он идет к голому слову, вывернутому наизнанку, как перчатка. Говоря, он освещает свое собственное отсутствие.
(Christian Bobin. La part manquante)
Иллюстрация: Michelangelo Merisi da Caravaggio. Saint Jérôme écrivant, 1606
(Christian Bobin. La part manquante)
Иллюстрация: Michelangelo Merisi da Caravaggio. Saint Jérôme écrivant, 1606
К черту! быть неспособным действовать согласно
собственному бреду!
К черту! жить вцепившись в нижние юбки
цивилизации!
Фланировать с douceur des mœurs по набережным,
упакованным в кружавчики!
Мальчики на побегушках — вот кто мы все —
у современного гуманизма!
Ступор чахоточных, неврастеников, сердечников,
Без храбрости людей насилия и отваги,
С куриной душой жертвы, привязанной за ногу!
(Fernando Pessoa. Ode Marítima)
Пер. Наталия Азарова
Иллюстрация: Aldous Eveleigh
собственному бреду!
К черту! жить вцепившись в нижние юбки
цивилизации!
Фланировать с douceur des mœurs по набережным,
упакованным в кружавчики!
Мальчики на побегушках — вот кто мы все —
у современного гуманизма!
Ступор чахоточных, неврастеников, сердечников,
Без храбрости людей насилия и отваги,
С куриной душой жертвы, привязанной за ногу!
(Fernando Pessoa. Ode Marítima)
Пер. Наталия Азарова
Иллюстрация: Aldous Eveleigh
«"ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК" — ЭТО ПРОЕКТ, КОНСТРУКЦИЯ»
– Я читал ваш доклад, где вы, вспоминая Данте, рассуждали о необходимости появления нового благородного человека. Не слишком иерархично выглядит сегодня?
– Если общество не отличает качественное от некачественного и не уважает качественного, оно движется к энтропии. Есть неотменяемое равенство: перед законом, юридическое равенство, равенство прав. Равенства возможностей нет. Между умным и глупым, образованным и невежей, подлым и порядочным никакого равенства нет. Настаивая на равенстве такого рода, мы от демократии перейдем к тоталитаризму нового типа.
– «Простого человека» не существует, подчеркиваете вы. Но индустрия работает на него…
– Смысл в том, что «простой человек» – это проект, конструкция. За него заранее решают, что именно для него слишком сложно, что ему интересно, а что нет. А потом уже эта спроектированная фигура наполняется теми, кто принимает условия игры. Индустрия поп-культуры создает своего потребителя: из нормального человека она делает «простого». Что касается удачности и эффективности, то помните, у Гомера одна волшебница очень удачно и эффективно превратила спутников Одиссея в свиней. Мы прошли этот опыт доктринального популизма, западный мир своим путем идет к нему.
(Ольга Седакова. Интервью Антону Желнову)
– Я читал ваш доклад, где вы, вспоминая Данте, рассуждали о необходимости появления нового благородного человека. Не слишком иерархично выглядит сегодня?
– Если общество не отличает качественное от некачественного и не уважает качественного, оно движется к энтропии. Есть неотменяемое равенство: перед законом, юридическое равенство, равенство прав. Равенства возможностей нет. Между умным и глупым, образованным и невежей, подлым и порядочным никакого равенства нет. Настаивая на равенстве такого рода, мы от демократии перейдем к тоталитаризму нового типа.
– «Простого человека» не существует, подчеркиваете вы. Но индустрия работает на него…
– Смысл в том, что «простой человек» – это проект, конструкция. За него заранее решают, что именно для него слишком сложно, что ему интересно, а что нет. А потом уже эта спроектированная фигура наполняется теми, кто принимает условия игры. Индустрия поп-культуры создает своего потребителя: из нормального человека она делает «простого». Что касается удачности и эффективности, то помните, у Гомера одна волшебница очень удачно и эффективно превратила спутников Одиссея в свиней. Мы прошли этот опыт доктринального популизма, западный мир своим путем идет к нему.
(Ольга Седакова. Интервью Антону Желнову)
кружится снег над царством Сатаны.
был город. ночь. нерадостный рассвет.
ты пьян, и все вокруг перевернулось.
прохожие угрюмы и больны,
и с ночью, умирающей, в родстве
безвестная и тайная премудрость.
колокола дрожат, но не звонят.
дома дрожат, и слышно сквозь метель —
в домах молчат больные телефоны.
пришпоривает бледного коня,
заглядывая в комнаты детей,
хозяин ночи, бледный и спокойный.
ты видишь, как в потемках чердака,
где желтый свет теряется в ночи,
горит огонь на брошенной плите.
испуганная женская рука
находит телефон, а он молчит
и ждет, когда закончится метель.
(Михаил Жигулевский)
Иллюстрация: Аполлинарий Васнецов. Вьюжит. Метель. Старая Москва,1904
был город. ночь. нерадостный рассвет.
ты пьян, и все вокруг перевернулось.
прохожие угрюмы и больны,
и с ночью, умирающей, в родстве
безвестная и тайная премудрость.
колокола дрожат, но не звонят.
дома дрожат, и слышно сквозь метель —
в домах молчат больные телефоны.
пришпоривает бледного коня,
заглядывая в комнаты детей,
хозяин ночи, бледный и спокойный.
ты видишь, как в потемках чердака,
где желтый свет теряется в ночи,
горит огонь на брошенной плите.
испуганная женская рука
находит телефон, а он молчит
и ждет, когда закончится метель.
(Михаил Жигулевский)
Иллюстрация: Аполлинарий Васнецов. Вьюжит. Метель. Старая Москва,1904
ЭКСПЛУАТАЦИЯ БЕЗ ГОСПОДСТВА В ОБЩЕСТВЕ ДОСТИЖЕНИЙ
Современная утрата веры, которая касается не только Бога или потустороннего, но и самой реальности, делает человеческую жизнь радикально преходящей. Она никогда не была настолько преходящей, как сегодня. Радикально преходящей оказывается не только человеческая жизнь, но и мир вообще. Ничто не гарантирует долговечности и постоянства. В силу этой нехватки бытия возникают нервозность и беспокойство. Принадлежность к роду могла бы поспособствовать звериному спокойствию животного, трудящегося ради него. Но позднесовременное Я (Ich) является совершенно изолированным. Религии как танатотехники, которые унимали бы страх перед смертью и вызывали бы чувство долговечности, также отслужили свой век. Всеобщая денарративизация мира усиливает чувство тленности. Она делает жизнь голой. Труд сам является голой деятельностью. Голый труд — это как раз та деятельность, что соответствует голой жизни. Голый труд и голая жизнь обусловливают друг друга. В силу отсутствия нарративной танатотехники возникает необходимость поддерживать безусловное здоровье этой голой жизни. Уже Ницше говорил, что после смерти Бога здоровье приобретает статус богини (Göttin). Если бы оно давало смысловой горизонт, превосходящий голую жизнь, здоровье не смогло бы абсолютизироваться до такой степени.
Более голой, чем жизнь homo sacer (лат. человек священный), является сегодняшняя жизнь. Homo sacer — это изначально кто-то, исключенный из общества за преступление. Его можно безнаказанно убить. Согласно Агамбену, homo sacer выражает абсолютно убиваемую жизнь. Как homines sacri он описывает евреев в концентрационном лагере, узников Гуантанамо, людей без документов, беженцев, которые дожидаются эвакуации в пространстве вне закона или же вегетативных больных в реанимационном отделении, прикованных к аппарату жизнеобеспечения. Если позднесовременное общество достижений сводит всех нас к голой жизни, то не только люди на границе общества или в чрезвычайном положении, то есть не только исключенные, но и все мы без исключения оказываемся homines sacri. У них, конечно, есть та особенность, что они являются не абсолютно убиваемыми, а абсолютно неубиваемыми. Они будто живые мертвецы. Здесь слово sacer означает не «проклятый», а «священный». Ныне простая голая жизнь сама оказывается священной, так что ее поддерживают любой ценой.
Именно на голую, ставшую радикально преходящей жизнь реагируют гиперактивностью, истерией работы и производительности. Сегодняшнее ускорение также во многом связано с этой нехваткой бытия. Трудовое общество достижений — это не свободное общество. Оно производит новые типы принуждения. Диалектика господина и раба в итоге приводит не к тому обществу, в котором каждый свободен и способен на досуг. Скорее оно приводит к трудовому обществу, в котором господин сам стал трудящимся рабом. В этом обществе принуждения каждый располагает собственным трудовым лагерем. Этот трудовой лагерь примечателен тем, что в нем заключенные одновременно являются надзирателями, а жертвы — хищниками. В нем эксплуатируют самого себя. Тем самым становится возможной и эксплуатация без господства. У людей, страдающих от депрессии, ПРЛ или СЭВ, развиваются симптомы, которые наблюдались также у Muselmänner в концентрационных лагерях. Muselmänner — это обессиленные, изможденные арестанты, которые, как и люди с острой формой депрессии, стали полностью апатичными и даже уже неспособны отличить физический холод от приказов надзирателя. Мы не можем избавиться от подозрения, что позднесовременное animal laborans с нейрональными расстройствами само является Muselmann, с той очевидной разницей, что в отличие от Muselmann оно лучше питается и нередко заплывает жиром.
(Byung-Chul Han. Müdigkeitsgesellschaft)
Современная утрата веры, которая касается не только Бога или потустороннего, но и самой реальности, делает человеческую жизнь радикально преходящей. Она никогда не была настолько преходящей, как сегодня. Радикально преходящей оказывается не только человеческая жизнь, но и мир вообще. Ничто не гарантирует долговечности и постоянства. В силу этой нехватки бытия возникают нервозность и беспокойство. Принадлежность к роду могла бы поспособствовать звериному спокойствию животного, трудящегося ради него. Но позднесовременное Я (Ich) является совершенно изолированным. Религии как танатотехники, которые унимали бы страх перед смертью и вызывали бы чувство долговечности, также отслужили свой век. Всеобщая денарративизация мира усиливает чувство тленности. Она делает жизнь голой. Труд сам является голой деятельностью. Голый труд — это как раз та деятельность, что соответствует голой жизни. Голый труд и голая жизнь обусловливают друг друга. В силу отсутствия нарративной танатотехники возникает необходимость поддерживать безусловное здоровье этой голой жизни. Уже Ницше говорил, что после смерти Бога здоровье приобретает статус богини (Göttin). Если бы оно давало смысловой горизонт, превосходящий голую жизнь, здоровье не смогло бы абсолютизироваться до такой степени.
Более голой, чем жизнь homo sacer (лат. человек священный), является сегодняшняя жизнь. Homo sacer — это изначально кто-то, исключенный из общества за преступление. Его можно безнаказанно убить. Согласно Агамбену, homo sacer выражает абсолютно убиваемую жизнь. Как homines sacri он описывает евреев в концентрационном лагере, узников Гуантанамо, людей без документов, беженцев, которые дожидаются эвакуации в пространстве вне закона или же вегетативных больных в реанимационном отделении, прикованных к аппарату жизнеобеспечения. Если позднесовременное общество достижений сводит всех нас к голой жизни, то не только люди на границе общества или в чрезвычайном положении, то есть не только исключенные, но и все мы без исключения оказываемся homines sacri. У них, конечно, есть та особенность, что они являются не абсолютно убиваемыми, а абсолютно неубиваемыми. Они будто живые мертвецы. Здесь слово sacer означает не «проклятый», а «священный». Ныне простая голая жизнь сама оказывается священной, так что ее поддерживают любой ценой.
Именно на голую, ставшую радикально преходящей жизнь реагируют гиперактивностью, истерией работы и производительности. Сегодняшнее ускорение также во многом связано с этой нехваткой бытия. Трудовое общество достижений — это не свободное общество. Оно производит новые типы принуждения. Диалектика господина и раба в итоге приводит не к тому обществу, в котором каждый свободен и способен на досуг. Скорее оно приводит к трудовому обществу, в котором господин сам стал трудящимся рабом. В этом обществе принуждения каждый располагает собственным трудовым лагерем. Этот трудовой лагерь примечателен тем, что в нем заключенные одновременно являются надзирателями, а жертвы — хищниками. В нем эксплуатируют самого себя. Тем самым становится возможной и эксплуатация без господства. У людей, страдающих от депрессии, ПРЛ или СЭВ, развиваются симптомы, которые наблюдались также у Muselmänner в концентрационных лагерях. Muselmänner — это обессиленные, изможденные арестанты, которые, как и люди с острой формой депрессии, стали полностью апатичными и даже уже неспособны отличить физический холод от приказов надзирателя. Мы не можем избавиться от подозрения, что позднесовременное animal laborans с нейрональными расстройствами само является Muselmann, с той очевидной разницей, что в отличие от Muselmann оно лучше питается и нередко заплывает жиром.
(Byung-Chul Han. Müdigkeitsgesellschaft)
«ПОНИМАНИЕ ЖИЗНИ КАК ВРЕМЕННОГО ДАРА»
Отношение к любому вопросу, хотя бы к смерти, изменяется на различных этапах жизни Мандельштама, но в то же время едино и целостно на всем пути. Мальчик не верит, что он «настоящий и действительно смерть придет», но понимает, что «когда б не смерть, так никогда бы мне не узнать, что я живу». Юноша на пороге ранней зрелости осознает, что смерть художника — последний творческий акт¹. Зрелый человек, привыкший к мысли о смерти, все же «дичится умиранья» и, приучаясь к нему, служит себе отходную. Чувствуя приближение смерти и давно зная, что «простая песенка о глиняных обидах» будет насильно оборвана, Мандельштам подводит итоги земной жизни («... И когда я умру, отслуживши, всех живущих прижизненный друг»), жалеет меня («Как по улицам Киева-Вия ищет мужа не знаю чья жинка, и на щеки ее восковые ни одна не скатилась слезинка»), а затем — в стихах к Наташе Штемпель — готовится к будущей жизни. Всюду единое понимание жизни как временного дара (именно «дара») и вечности после конца земного пути.
(Надежда Мандельштам. Вторая книга)
¹ «Смерть художника — последний творческий акт» — В статье «Скрябин и христианство» (1915) Мандельштам развивает эту мысль так: «Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины — смерти, располагаясь вокруг нее как вокруг своего солнца и поглощая его свет».
Отношение к любому вопросу, хотя бы к смерти, изменяется на различных этапах жизни Мандельштама, но в то же время едино и целостно на всем пути. Мальчик не верит, что он «настоящий и действительно смерть придет», но понимает, что «когда б не смерть, так никогда бы мне не узнать, что я живу». Юноша на пороге ранней зрелости осознает, что смерть художника — последний творческий акт¹. Зрелый человек, привыкший к мысли о смерти, все же «дичится умиранья» и, приучаясь к нему, служит себе отходную. Чувствуя приближение смерти и давно зная, что «простая песенка о глиняных обидах» будет насильно оборвана, Мандельштам подводит итоги земной жизни («... И когда я умру, отслуживши, всех живущих прижизненный друг»), жалеет меня («Как по улицам Киева-Вия ищет мужа не знаю чья жинка, и на щеки ее восковые ни одна не скатилась слезинка»), а затем — в стихах к Наташе Штемпель — готовится к будущей жизни. Всюду единое понимание жизни как временного дара (именно «дара») и вечности после конца земного пути.
(Надежда Мандельштам. Вторая книга)
¹ «Смерть художника — последний творческий акт» — В статье «Скрябин и христианство» (1915) Мандельштам развивает эту мысль так: «Я хочу говорить о смерти Скрябина как о высшем акте его творчества. Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины — смерти, располагаясь вокруг нее как вокруг своего солнца и поглощая его свет».
Одиночество — одно из основных жизненных благ, наряду с едой или сном. Необходимость ежедневно получать эти блага избавляет нас от любых других оправданий: не больше, чем мы рассуждаем о потребности есть или спать, мы должны оправдывать потребность бывать одному.
(Christian Bobin. L'Enchantement simple)
Иллюстрация: Christian Clausen. An Interior with a Man seated by Lampligt
(Christian Bobin. L'Enchantement simple)
Иллюстрация: Christian Clausen. An Interior with a Man seated by Lampligt
Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, — пока эта темная основа у нас налицо — не обращена — и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления.
(Владимир Соловьев. Три речи в память Достоевского / Третья речь, 19 февраля 1883)
(Владимир Соловьев. Три речи в память Достоевского / Третья речь, 19 февраля 1883)
Нет памяти, верней, чем смерть: когда
Нам открывают хриплые воротца,
Как в нас вцепляются, крича — и отходя —
И знавшие нас злыми города,
И полудетски милые невзгоды,
И первая в смущеньи красота...
И самое воспоминанье — гибель...
На лезвии немыслимой мечты
Прожить ли после? — Если бы могли мы
Из равновесья выведенной глыбой
Застыть, не падая, — то этой красоты
Хватило бы для повести вселенной.
Комедии вселенной. Пира звезд.
Но — трет под локоть — и теплеет треньем —
Забывчивый, как грач, апрельский пенный
Скрип тополей, еще не гнезда в венах
Несущих, а лишь – ожиданье гнезд...
(Владимир Анропов)
Иллюстрация: Vincent van Gogh. Avenue Of Poplars At Sunset, 1884
Нам открывают хриплые воротца,
Как в нас вцепляются, крича — и отходя —
И знавшие нас злыми города,
И полудетски милые невзгоды,
И первая в смущеньи красота...
И самое воспоминанье — гибель...
На лезвии немыслимой мечты
Прожить ли после? — Если бы могли мы
Из равновесья выведенной глыбой
Застыть, не падая, — то этой красоты
Хватило бы для повести вселенной.
Комедии вселенной. Пира звезд.
Но — трет под локоть — и теплеет треньем —
Забывчивый, как грач, апрельский пенный
Скрип тополей, еще не гнезда в венах
Несущих, а лишь – ожиданье гнезд...
(Владимир Анропов)
Иллюстрация: Vincent van Gogh. Avenue Of Poplars At Sunset, 1884
СЛУШАЙ¹
Похищаю ночами
Розы твоих губ,
Чтоб не пила другая.
Та, что тебя обнимает,
Моё трепет крадёт,
В который тебя облачаю.
Я пути твоего обочина.
Та, что пойдёт по нему,
Рухнет в бездну.
Чувствуешь, всюду,
Где ты, там я,
Опушка твоя далёкая?²
(Else Lasker-Schüler)
Пер. Вальдемар Вебер
¹ Она Эльза Ласкер-Шюлер называла меня Гизельхером, Нибелунгом или же Варваром. Одно стихотворение цикла «Доктор Бенн» принадлежит к числу прекраснейших и самых страстных из всего, что было когда-либо написано ею. Стихотворению предписаны слова «Последняя песня Гизельхеру», а называлось оно «Слушай». (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)
² Это «где ты, там я, опушка твоя далёкая» я чувствовал всегда, все годы, при всём различии жизненных путей и блужданий. (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)
УГРОЗА³
Знай же:
мои дни — дни зверя.
Моё время —
время воды.
На веки мне сумерки сон наводят,
как на небо и лес.
Любовь моя знает не много слов:
мне хорошо на лоне твоей крови.
(Gottfried Benn)
Пер. Вальдемар Вебер
³ Ранее стихотворение (1913), посвящённое Эльзе Ласкер-Шюлер, входящее в сборник «Сыновья. Новые стихотворения» («В 1913 году вышла книжечка моих стихов, которую я посвятил Эльзе Ласкер-Шюлер, посвящение гласило: "Э. Л. Ш. — бесцельная рука из игры и крови"» (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)).
Об отношениях Бенна и Шюлер в книге Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века»: 1 часть — https://vk.com/rastsvety?w=wall-47236166_6754 ; 2 часть — https://vk.com/rastsvety?w=wall-47236166_6811
Похищаю ночами
Розы твоих губ,
Чтоб не пила другая.
Та, что тебя обнимает,
Моё трепет крадёт,
В который тебя облачаю.
Я пути твоего обочина.
Та, что пойдёт по нему,
Рухнет в бездну.
Чувствуешь, всюду,
Где ты, там я,
Опушка твоя далёкая?²
(Else Lasker-Schüler)
Пер. Вальдемар Вебер
¹ Она Эльза Ласкер-Шюлер называла меня Гизельхером, Нибелунгом или же Варваром. Одно стихотворение цикла «Доктор Бенн» принадлежит к числу прекраснейших и самых страстных из всего, что было когда-либо написано ею. Стихотворению предписаны слова «Последняя песня Гизельхеру», а называлось оно «Слушай». (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)
² Это «где ты, там я, опушка твоя далёкая» я чувствовал всегда, все годы, при всём различии жизненных путей и блужданий. (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)
УГРОЗА³
Знай же:
мои дни — дни зверя.
Моё время —
время воды.
На веки мне сумерки сон наводят,
как на небо и лес.
Любовь моя знает не много слов:
мне хорошо на лоне твоей крови.
(Gottfried Benn)
Пер. Вальдемар Вебер
³ Ранее стихотворение (1913), посвящённое Эльзе Ласкер-Шюлер, входящее в сборник «Сыновья. Новые стихотворения» («В 1913 году вышла книжечка моих стихов, которую я посвятил Эльзе Ласкер-Шюлер, посвящение гласило: "Э. Л. Ш. — бесцельная рука из игры и крови"» (Gottfried Benn. Rede auf Else Lasker-Schüler)).
Об отношениях Бенна и Шюлер в книге Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века»: 1 часть — https://vk.com/rastsvety?w=wall-47236166_6754 ; 2 часть — https://vk.com/rastsvety?w=wall-47236166_6811
Бибихин отдает должное этим авторам (Фрейду и Лакану) в прояснении работы желания и символического, в дешифровке бытующей культуры, но при этом, выступая апологетом спонтанности, он все же отказывает психоанализу в способности подлинного открытия, откровения и узнавания себя. Психоаналитическому бесконечному «выговариванию себя» философ противопоставляет опыт молчания, а неизбежно пережитой травме — поступок понимания «на границе безусловной нищеты и безусловной свободы». Подобный полемический заход позволяет более рельефно эксплицировать философские воззрения самого Бибихина на значение детского лепета, игры, сновидения, общения, слова в узнавании человеком себя.
Следуя логике Бибихина, философия, как и психоанализ, слышит зов Другого, но отказывается ставить вопрос о человеке в объективирующей формулировке: «Что я есть?» Более того, философия стремится уйти от предлагаемого психоанализом пути разворачивания этого вопроса в терминах «Чего ты хочешь?»*. Эта амбивалентность в оценке психоаналитического подхода З. Фрейда и Ж. Лакана представляется важной в первую очередь для понимания характера философского мышления, по мнению Бибихина. Он указывает на возможность размыкания вечно неудовлетворенного собой и себя не знающего человека в опыте «это ты». Соглашаясь с Лаканом в том, что человек может быть движим желанием и что точка пристежки желания открывает «страшную и манящую перспективу», Бибихин, в отличие от Лакана, предлагает в конечном счете увенчать путь самопознания сознательным отказом от самообмана и иллюзии понимания: принять решимость «быть перед другим так чтобы не кривляться, дарить и не мстить за то что у тебя нечего дарить».
(Екатерина Хан. Тема «узнавания себя» в философии Владимира Бибихина)
* «Объект всегда только обозначен, и причиной тому сама цепочка принципа удовольствия. Объект подлинный, аутентичный, который мы имеем в виду, говоря об объекте, ни ухватить, ни передать, ни обменять нельзя. Он находится на горизонте того, вокруг чего вращаются на орбитах наши фантазмы. И тем не менее именно из этого материала должны мы создать объекты, которые поддаются обмену» (Лакан Ж. Перенос. Семинары, Книга VIII (1960/61), стр. 265–267 / пер. с фр. А. К. Черноглазова. — М. : Гнозис, Логос, 2019)
Следуя логике Бибихина, философия, как и психоанализ, слышит зов Другого, но отказывается ставить вопрос о человеке в объективирующей формулировке: «Что я есть?» Более того, философия стремится уйти от предлагаемого психоанализом пути разворачивания этого вопроса в терминах «Чего ты хочешь?»*. Эта амбивалентность в оценке психоаналитического подхода З. Фрейда и Ж. Лакана представляется важной в первую очередь для понимания характера философского мышления, по мнению Бибихина. Он указывает на возможность размыкания вечно неудовлетворенного собой и себя не знающего человека в опыте «это ты». Соглашаясь с Лаканом в том, что человек может быть движим желанием и что точка пристежки желания открывает «страшную и манящую перспективу», Бибихин, в отличие от Лакана, предлагает в конечном счете увенчать путь самопознания сознательным отказом от самообмана и иллюзии понимания: принять решимость «быть перед другим так чтобы не кривляться, дарить и не мстить за то что у тебя нечего дарить».
(Екатерина Хан. Тема «узнавания себя» в философии Владимира Бибихина)
* «Объект всегда только обозначен, и причиной тому сама цепочка принципа удовольствия. Объект подлинный, аутентичный, который мы имеем в виду, говоря об объекте, ни ухватить, ни передать, ни обменять нельзя. Он находится на горизонте того, вокруг чего вращаются на орбитах наши фантазмы. И тем не менее именно из этого материала должны мы создать объекты, которые поддаются обмену» (Лакан Ж. Перенос. Семинары, Книга VIII (1960/61), стр. 265–267 / пер. с фр. А. К. Черноглазова. — М. : Гнозис, Логос, 2019)
лес молчит, и его не берёт, что дорога орёт
на него, и его тишина никому не слышна,
будто жизни своей лишена
ничего она не лишена
лес молчит, как глухая решимость, а не стена,
как ресницы, не рот
безмятежна и обречена
лес молчит, чтобы слышать, как Бог говорит:
«Я не с вами, Я вам говорю,
будьте прокляты, лживые псы, всюду ваша вина,
как помёт, и смердит»
и от этого слова на сердце приходит весна,
вербный лом Ааронов схватив, и одна
в середине реки долбит вспухший и спутанный лёд,
на котором стоит
(Николай Васильев)
на него, и его тишина никому не слышна,
будто жизни своей лишена
ничего она не лишена
лес молчит, как глухая решимость, а не стена,
как ресницы, не рот
безмятежна и обречена
лес молчит, чтобы слышать, как Бог говорит:
«Я не с вами, Я вам говорю,
будьте прокляты, лживые псы, всюду ваша вина,
как помёт, и смердит»
и от этого слова на сердце приходит весна,
вербный лом Ааронов схватив, и одна
в середине реки долбит вспухший и спутанный лёд,
на котором стоит
(Николай Васильев)
Сыплет, сыплет, сыплет снег.
Над равниною бесплодной
Мириадами летят
Мотыльки зимы холодной.
Одноцветны, как тоска,
Холодны, как злая доля,
Засыпают все пути,
Всю красу лугов и поля.
Белый саван забытья,
Равнодушья, безучастья
Совладал с любым ростком
И с любой живою страстью.
Сыплет, сыплет, сыплет снег,
Всё тяже́ле нависает…
Молодой огонь в душе
Меркнет, глохнет, угасает.
(Іван Франко)
Пер. Марина Цветаева
Над равниною бесплодной
Мириадами летят
Мотыльки зимы холодной.
Одноцветны, как тоска,
Холодны, как злая доля,
Засыпают все пути,
Всю красу лугов и поля.
Белый саван забытья,
Равнодушья, безучастья
Совладал с любым ростком
И с любой живою страстью.
Сыплет, сыплет, сыплет снег,
Всё тяже́ле нависает…
Молодой огонь в душе
Меркнет, глохнет, угасает.
(Іван Франко)
Пер. Марина Цветаева
Философия? Скучно! Поиски Бога? Скучно! И хотя это звучит очень банально, но, увы, таков принцип отбора современных зрелищ. И, собственно, весь мировой бизнес, люди, от которых зависит давать или не давать деньги, они исходят из так называемого зрительского спроса. А зрительский спрос во всём мире — это количество, а не качество. Это то, о чём писал Генон: основной грех культуры — торжество количества, а не качества. И оно во всём. И само производство таких фильмов, эти горькие плёнки — все эти вариации одного и того же. Для примера два дня подряд посмотри телевизор, и у тебя будет ощущение, что ты смотришь один нескончаемый фильм — одни и те же гонки, одни и те же персонажи, одна и та же судьба, одни и те же приёмы, одни и те же мизансцены. Такую продукцию гонят в огромном количестве. И весь этот шлак заполняет умы. Увы. Индустрия основана на принципе количества, и аргумент зрителя — это не выбор, а аргумент количества. То есть, чтобы как можно больше людей увидело. Но никто ещё не доказал, что истина на стороне большинства.
(Константин Лопушанский. Грех культуры — торжество количества)
(Константин Лопушанский. Грех культуры — торжество количества)
