Я уже который год в силу своих ограниченных академических возможностей занимаюсь медиаисследованиями. И как обычно, чем дольше ты чем-то занимаешься, тем меньше тебе становится понятен твой объект исследования. В российской традиции принято молиться на теорию медиа от Маршала Маклюэна. Однако когда мы пытаемся определить, что такое медиа, пользуясь его расширительным пониманием, нас неминуемо ждёт провал. Потому что медиа ускользают от любого однозначного определения. Маклюэн говорил, что медиа – это всё, что расширяет наши способности: телефон, книга, одежда, транспорт. Но если медиа – это всё, то есть ли вообще не–медиа?
Некоторые исследователи противопоставляют медиа природные объекты. Но для какого-нибудь сибирского охотника из племени коренных народов лес – это вполне себе медиа, символическая система, которую он читает не хуже, чем мы с вами утренние посты в тг-каналах. Те, кто постарше, помнят, наверное, Виталия Бианки и его "Лесную газету". Тогда как нам отделить медийных агнцев от немедийных козлищ?
Я попробовал подойти к этому вопросу через апофатическое богословие – когда ты пытаешь определить бога не в позитивном, а в негативном ключе, определить то, чем бог точно не является. Например, Псевдо-Дионисий Ареопагит в своём "Мистическом богословии" описывает бога через отрицание: бог не тело, не дух, не сила, не знание. Мейстер Экхарт говорил о "пустоте", в которой человек может встретить Бога.
Если применить это к медиа, то медиа, например, не есть технология: экран или сервер – это лишь оболочка. Медиа не есть информация: они структурируют её, задают ей форму и значение. И даже медиа не есть сама коммуникация: они шире, это создание среды, в которой коммуникация становится возможной.
И тут мы видим, как такой подход в итоге перекликается с современной модной "темной философией". Например, Тимоти Мортон вводит концепцию гиперобъектов – феноменов настолько масштабных, что они выходят за пределы нашего восприятия. Гиперобъекты одновременно здесь и там, воздействуют на нас, оставаясь невидимыми целиком. Климат, капитализм, радиация, нефть, космос – всё это гиперобъекты.
Медиа, если рассматривать их через эту оптику, становятся гиперобъектом: они вездесущиие, как пишет сам Мортон, "липкие", потому что влияют на все аспекты жизни, действуют на разных временных уровнях – от минутной реакции в соцсетях до столетий культурного наследия, и существуют фрагментарно: мы видим лишь их части – интерфейсы, платформы, каналы).
Но вопрос с границами все еще остается открытым. Где заканчивается медиа и начинается не-медиа? Тут, конечно, большое пространство для исследования, которое даже близко не освоено: пока что мы видим лишь попытки понимать медиа через какие-то их частичные эффекты.
Они структурируют восприятие, создают временные и пространственные рамки, определяют, что мы считаем видимым, а что остаётся скрытым. И как в апофатической теологии бог остаётся трансцендентным, так и медиа всегда больше (или меньше), чем мы можем о них сказать. Вначале все еще остается слово.
Такие дела.
Некоторые исследователи противопоставляют медиа природные объекты. Но для какого-нибудь сибирского охотника из племени коренных народов лес – это вполне себе медиа, символическая система, которую он читает не хуже, чем мы с вами утренние посты в тг-каналах. Те, кто постарше, помнят, наверное, Виталия Бианки и его "Лесную газету". Тогда как нам отделить медийных агнцев от немедийных козлищ?
Я попробовал подойти к этому вопросу через апофатическое богословие – когда ты пытаешь определить бога не в позитивном, а в негативном ключе, определить то, чем бог точно не является. Например, Псевдо-Дионисий Ареопагит в своём "Мистическом богословии" описывает бога через отрицание: бог не тело, не дух, не сила, не знание. Мейстер Экхарт говорил о "пустоте", в которой человек может встретить Бога.
Если применить это к медиа, то медиа, например, не есть технология: экран или сервер – это лишь оболочка. Медиа не есть информация: они структурируют её, задают ей форму и значение. И даже медиа не есть сама коммуникация: они шире, это создание среды, в которой коммуникация становится возможной.
И тут мы видим, как такой подход в итоге перекликается с современной модной "темной философией". Например, Тимоти Мортон вводит концепцию гиперобъектов – феноменов настолько масштабных, что они выходят за пределы нашего восприятия. Гиперобъекты одновременно здесь и там, воздействуют на нас, оставаясь невидимыми целиком. Климат, капитализм, радиация, нефть, космос – всё это гиперобъекты.
Медиа, если рассматривать их через эту оптику, становятся гиперобъектом: они вездесущиие, как пишет сам Мортон, "липкие", потому что влияют на все аспекты жизни, действуют на разных временных уровнях – от минутной реакции в соцсетях до столетий культурного наследия, и существуют фрагментарно: мы видим лишь их части – интерфейсы, платформы, каналы).
Но вопрос с границами все еще остается открытым. Где заканчивается медиа и начинается не-медиа? Тут, конечно, большое пространство для исследования, которое даже близко не освоено: пока что мы видим лишь попытки понимать медиа через какие-то их частичные эффекты.
Они структурируют восприятие, создают временные и пространственные рамки, определяют, что мы считаем видимым, а что остаётся скрытым. И как в апофатической теологии бог остаётся трансцендентным, так и медиа всегда больше (или меньше), чем мы можем о них сказать. Вначале все еще остается слово.
Такие дела.
В рамках дружеской рекомендации: мой добрый друг и соратник по "Тотальному диктанту", звезда российского языкознания и благородный распространитель знаний о том, как функционируют языки Владимир Маркович Пахомов завел свой телеграм-канал.
Его официальные регалии и прочее вы можете увидеть ниже, как говорится, лайк, подписка, такие дела!
Его официальные регалии и прочее вы можете увидеть ниже, как говорится, лайк, подписка, такие дела!
Forwarded from Язык с куркýмой
Всем привет, меня зовут Владимир Пахомов. Работаю я в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН, но вы можете меня знать по самым разным проектам, связанным с распространением знаний о русском языке:
🔹 Тотальный диктант, где я возглавляю Филологический совет;
🔹 портал «Грамота.ру», где я 13 лет (с 2010 по 2023) был главным редактором;
🔹 подкаст «Розенталь и Гильденстерн», где мы с моим коллегой и другом Сашей Садиковым говорим о языке и лингвистике;
🔹 передача «Говорим правильно» на «Радио 7 на семи холмах», где мы с ведущими утреннего шоу Татьяной Борисовой и Юрием Гурьяновым каждое утро отвечаем на вопросы радиослушателей о русском языке.
Как вы уже поняли, больше всего на свете я люблю рассказывать о русском языке. И планирую здесь тоже регулярно это делать 📚
🔹 Тотальный диктант, где я возглавляю Филологический совет;
🔹 портал «Грамота.ру», где я 13 лет (с 2010 по 2023) был главным редактором;
🔹 подкаст «Розенталь и Гильденстерн», где мы с моим коллегой и другом Сашей Садиковым говорим о языке и лингвистике;
🔹 передача «Говорим правильно» на «Радио 7 на семи холмах», где мы с ведущими утреннего шоу Татьяной Борисовой и Юрием Гурьяновым каждое утро отвечаем на вопросы радиослушателей о русском языке.
Как вы уже поняли, больше всего на свете я люблю рассказывать о русском языке. И планирую здесь тоже регулярно это делать 📚
Я, признаться, думал, что мода на НЛП прошла уже лет 20 как, однако я жестоко ошибался. Оказывается, многочисленные коучи все еще обучают “реальным техникам НЛП”, которые помогут вам лучше продавать, быстрее достигать, легче жить и вообще. Одним из столпов НЛП по-прежнему остается, как ни горько говорить, Алексей Ситников, который учился на ФЕН НГУ, а теперь рассказывает про женскую энергию и энергию денег. И вот в одном из своих интервью Ситников проводил линию к своему пониманию НЛП через психоанализ.
Однако ведь психоанализ, особенно в лакановской версии – это как раз оптика, которая показывает ничтожность НЛП чуть ли не убедительнее, чем научная парадигма. Дело в том, что методики НЛП, такие как визуализация успеха или позитивные аффирмации, укоренены в работе с регистром Воображаемого. Они создают искусственную цельность, предлагая человеку фиксироваться на воображаемых образах себя: успешного, сильного, уверенного. Но в итоге происходит полный разрыв с Реальным и игнорирования того симптома, который побуждает человека обратиться за помощью к этим “помогающим техникам”.
Лакан описывал Реальное как то, что невозможно символизировать, что прорывается через трещины в нашем дискурсе и психике в виде разного рода симптомов. НЛП с его техниками "переписывания" внутреннего опыта стремится вытеснить эти симптомы, не интерпретируя их, а просто подавляя или заменяя их какими-то позитивными нарративами. И здесь мы видим просто сознательный отказ от работы с Реальным: все эти аффирмации не разрешают внутренний конфликт, а лишь временно его маскируют.
Важно, что для Лакана симптом очень важен, он является выражением субъективной истины. И конечно, он может быть болезненным, но это важный путь к пониманию того, что происходит в бессознательном. НЛП, напротив, предлагает симптом устранить, считая его дисфункциональным, а не видеть в нем сообщение. Это похоже на попытку вытеснить истину в пользу комфорта, примерно как люди, у которых болят зубы, принимают обезболивающие, но не лечат причину боли.
И вот накручивая, раздувая Воображаемое человека, гуру НЛП, по сути, вводят человека в своего рода психотическую реакцию. В психоанализе психоз понимается как отсутствие или разрушение функционирующего Символического порядка – той структуры, которая дает субъекту место в языке и мире. Постоянное убеждение себя в том, что "все под контролем", "я все могу", может разрушить ту, в общем-то, не очень крепкую связь субъекта с Символическим и Реальным, создавая иллюзию всемогущества, которая в долгосрочной перспективе приводит к кризисам.
При этом, инструментально НЛП очень в духе сложившейся современной неолиберальной идеологии. Она обещает субъекту, что он может быть "хозяином своего желания" через управление своими мыслями и чувствами. Но это лишь усиливает чувство вины за неудачи ("ты недостаточно визуализировал успех"). Вместо понимания своих желаний и ограничений субъект оказывается запутан в бесконечном цикле самооптимизации.
Злая ирония в том, что НЛП, пытаясь облегчить страдания, лишь усиливает их, превращая субъекта в еще более раздробленное и зависимое от Воображаемого существо. Это не терапия, которая бы помогала работать с желанием и Реальным, а скорее форма массового гипноза, подкрепляющего идеологию успеха и самоконтроля. Это просто очередной фантазм, психологический наркотик, который, как и любой наркотик, требует увеличения дозы, потому что вторжение Реального будет ощущаться все больнее и больнее. Вещи дают сдачи.
Такие дела.
Однако ведь психоанализ, особенно в лакановской версии – это как раз оптика, которая показывает ничтожность НЛП чуть ли не убедительнее, чем научная парадигма. Дело в том, что методики НЛП, такие как визуализация успеха или позитивные аффирмации, укоренены в работе с регистром Воображаемого. Они создают искусственную цельность, предлагая человеку фиксироваться на воображаемых образах себя: успешного, сильного, уверенного. Но в итоге происходит полный разрыв с Реальным и игнорирования того симптома, который побуждает человека обратиться за помощью к этим “помогающим техникам”.
Лакан описывал Реальное как то, что невозможно символизировать, что прорывается через трещины в нашем дискурсе и психике в виде разного рода симптомов. НЛП с его техниками "переписывания" внутреннего опыта стремится вытеснить эти симптомы, не интерпретируя их, а просто подавляя или заменяя их какими-то позитивными нарративами. И здесь мы видим просто сознательный отказ от работы с Реальным: все эти аффирмации не разрешают внутренний конфликт, а лишь временно его маскируют.
Важно, что для Лакана симптом очень важен, он является выражением субъективной истины. И конечно, он может быть болезненным, но это важный путь к пониманию того, что происходит в бессознательном. НЛП, напротив, предлагает симптом устранить, считая его дисфункциональным, а не видеть в нем сообщение. Это похоже на попытку вытеснить истину в пользу комфорта, примерно как люди, у которых болят зубы, принимают обезболивающие, но не лечат причину боли.
И вот накручивая, раздувая Воображаемое человека, гуру НЛП, по сути, вводят человека в своего рода психотическую реакцию. В психоанализе психоз понимается как отсутствие или разрушение функционирующего Символического порядка – той структуры, которая дает субъекту место в языке и мире. Постоянное убеждение себя в том, что "все под контролем", "я все могу", может разрушить ту, в общем-то, не очень крепкую связь субъекта с Символическим и Реальным, создавая иллюзию всемогущества, которая в долгосрочной перспективе приводит к кризисам.
При этом, инструментально НЛП очень в духе сложившейся современной неолиберальной идеологии. Она обещает субъекту, что он может быть "хозяином своего желания" через управление своими мыслями и чувствами. Но это лишь усиливает чувство вины за неудачи ("ты недостаточно визуализировал успех"). Вместо понимания своих желаний и ограничений субъект оказывается запутан в бесконечном цикле самооптимизации.
Злая ирония в том, что НЛП, пытаясь облегчить страдания, лишь усиливает их, превращая субъекта в еще более раздробленное и зависимое от Воображаемого существо. Это не терапия, которая бы помогала работать с желанием и Реальным, а скорее форма массового гипноза, подкрепляющего идеологию успеха и самоконтроля. Это просто очередной фантазм, психологический наркотик, который, как и любой наркотик, требует увеличения дозы, потому что вторжение Реального будет ощущаться все больнее и больнее. Вещи дают сдачи.
Такие дела.
Возвращаясь к тому, чтобы добить тему НЛП и психоанализа. У Лакана есть своя оригинальная теория дискурсов, в которой он показывает, как структурируются отношения власти, знания, желания и субъективности в обществе и как через это строятся определенные социальные порядки. Это такие метасхемы, в которые встроены дискурсы более мелкого порядка. И вот я попробовал определить: в какую бы из этих мегасхем встроен дискурс НЛП как система говорить о вещах?
И снова длинная телега:
https://telegra.ph/NLP-kapitalisticheskaya-kukla-i-psihologicheskij-karlik-12-25
И снова длинная телега:
https://telegra.ph/NLP-kapitalisticheskaya-kukla-i-psihologicheskij-karlik-12-25
Telegraph
НЛП, капиталистическая кукла и психологический карлик
Изначально в схеме Лакана было 4 дискурса: Господина, Университета, Истерика или Аналитика. Дискурс Господина определяется тем, что истина находится в служении господствующему знанию, а субъект оттеснен в сторону, становясь пассивным. Буквально ДГ – это…
Кстати, к вопросу про мужчин, которые копают землянку и строят шалаш.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
Новый год – время семейных празднований и сериалов, поэтому хочется поговорить ровно об этом. Уже некоторое время в американской сериальной культуре проявляются разной степени успешности произведения о том, что в русской классической литературе было известно как «деградация великой семьи». Начиная от не очень успешных Dirty Sexy Money и заканчивая суперхитами "Йеллоустон" и "Наследники" мы видим ситуацию, где есть славные предки, которые сколотили наследие, есть патриарх-отец, который думает, что он последний из великих, а его род обмельчал и катится в тартарары, и наследие вот вот рухнет. Из-за этого конфликты с детьми, которые или чересчур бунтуют, или становятся ручными марионетками.
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Telegraph
Сильная woman плачет у window
Роль Бет Даттон – это иллюстрация этого ответа. Бет – это дочь, которая готова взять на себя функции "традиционного" наследника. Она умная, жестокая, безжалостная и в то же время предана семье и отцу. Ее действия порой агрессивны до карикатурности: она стреляет…
В интернете охают по поводу того, что ужасные пожары в Лос-Анжелесе уничтожили дома Тому Хэнксу и Пэрис Хилтон. Ну что тут сказать. Сочуствую ли я миллионерам, которые на словах поддерживают экологическую повестку, а потом летят на личных джетах и ездят на своих суперспорткарах, снимаясь в рекламе корпораций, которые влияют на климат планеты? Сочувствую, но не очень искренне, как говорится, не от всего сердца.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
В истории человечества нередко бывало, что философские идеи, доведенные до реализации в упрощенном их понимании, превращались в черт знает что: от Маркса до Ницше. Что уж там, бедного Платона после Второй мировой пришлось денацифицировать. Сейчас же, дорогие друзья, надо таким образом как-то спасать стоиков, потому что то, во что современные гуру-коучи превратили учение Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия – смотреть больно. На днях видел даже стоические советы по пикапу, до чего дело дошло. И все это под видом “философии античных классиков”.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
Кто о чем, а я о мужиках, которые уходят в лес. Мне вот интересно, читали ли братья Стругацкие Клайва Льюиса и его “Мерзейшую мощь”, потому как пересечения в их “Улитке на склоне” видны невооруженным взглядом.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.
У меня начались лекции у бакалавров и магистрантов, и это немного сжигает мои творческие способности, особенно вторые, потому что впервые в своей карьере препода я читаю полноценный курс на английском языке. Однако у меня тут есть еще и некоторая публичная жизнь, так что 15 февраля в честь похмелья после дня святого Валентина буду читать лекцию про любовь про тебя про знакомые слова в дружественном мне лектории.
Тема: "Любовь после Tinder: пост-любовь, мета-любовь и капитализм эмоций"
Обсудим:
— Как идеи "Великой трансформации" Поланьи помогают понять, почему любовь стала рыночным активом.
— Почему "новый дух капитализма" заставляет нас менять партнёров, как стартапы.
— Как мы превратили любовь в контент, а отношения — в лайкабельный спектакль.
— И главное — можно ли сегодня любить по-настоящему, а не по алгоритму?
Про последний пункт я хочу еще отдельный текст написать, потому что перечитывал тут по необходимости к конференции Хейзингу, и у него любовь - это то, во что нельзя играть.
Такие дела.
Тема: "Любовь после Tinder: пост-любовь, мета-любовь и капитализм эмоций"
Обсудим:
— Как идеи "Великой трансформации" Поланьи помогают понять, почему любовь стала рыночным активом.
— Почему "новый дух капитализма" заставляет нас менять партнёров, как стартапы.
— Как мы превратили любовь в контент, а отношения — в лайкабельный спектакль.
— И главное — можно ли сегодня любить по-настоящему, а не по алгоритму?
Про последний пункт я хочу еще отдельный текст написать, потому что перечитывал тут по необходимости к конференции Хейзингу, и у него любовь - это то, во что нельзя играть.
Такие дела.
Forwarded from FATA MORGANA
Друзья, привет!
Анонс февральских событий уже летит к вам.
5 февраля, 19:00
Лекция «Fruit defendu: эволюция фруктовых нот в парфюмерии»
Две Валерии, а именно парфюмер Валерия Ермакова и парфюмерный эксперт Валерия Blacksssun, расскажут про парфюмерные фрукты во всей их красоте и многообразии под аккомпанемент тематических вин, душистых компонентов и ароматов.
9 февраля, 14:00
Эстетические чтения
Постигаем революционный текст Джона Дьюи «Искусство и опыт» в компании умных людей: Российское эстетическое общество и РХГА на связи.
13 февраля, 19:30
Книжный клуб
В этот раз FATA LETTERS приглашает на чтение секретного рассказа: вы не будете знать ни автора произведения, ни дату его создания. После чтения — небольшая письменная практика, чтобы почувствовать себя творцом чего-то большого и важного.
14 февраля, 19:00
Лекция «Парфюмерия a la Russe»
Полное погружение в историю отечественной парфюмерии в самые разные периоды: от имперской России и удивительных во всех смыслах флаконов советского периода до парфюмерии современных русских авторов и марок. Конечно же, с ледяным шампанским, икрой и самоваром.
15 февраля, 16:30
Лекция Ильи Стахеева «Пост-любовь и мета-любовь в современном мире»
Что гуманитарные науки думают о любви? Почему после десяти минут в дейтинговом приложении хочется умереть? Как так вышло, что мы оказались одинокими и несчастными? Илья Стахеев вооружится знаниями из социологии, философии и антропологии, чтобы вместе с вами дать отпор эпидемии одиночества.
#фата_вечер
Анонс февральских событий уже летит к вам.
5 февраля, 19:00
Лекция «Fruit defendu: эволюция фруктовых нот в парфюмерии»
Две Валерии, а именно парфюмер Валерия Ермакова и парфюмерный эксперт Валерия Blacksssun, расскажут про парфюмерные фрукты во всей их красоте и многообразии под аккомпанемент тематических вин, душистых компонентов и ароматов.
9 февраля, 14:00
Эстетические чтения
Постигаем революционный текст Джона Дьюи «Искусство и опыт» в компании умных людей: Российское эстетическое общество и РХГА на связи.
13 февраля, 19:30
Книжный клуб
В этот раз FATA LETTERS приглашает на чтение секретного рассказа: вы не будете знать ни автора произведения, ни дату его создания. После чтения — небольшая письменная практика, чтобы почувствовать себя творцом чего-то большого и важного.
14 февраля, 19:00
Лекция «Парфюмерия a la Russe»
Полное погружение в историю отечественной парфюмерии в самые разные периоды: от имперской России и удивительных во всех смыслах флаконов советского периода до парфюмерии современных русских авторов и марок. Конечно же, с ледяным шампанским, икрой и самоваром.
15 февраля, 16:30
Лекция Ильи Стахеева «Пост-любовь и мета-любовь в современном мире»
Что гуманитарные науки думают о любви? Почему после десяти минут в дейтинговом приложении хочется умереть? Как так вышло, что мы оказались одинокими и несчастными? Илья Стахеев вооружится знаниями из социологии, философии и антропологии, чтобы вместе с вами дать отпор эпидемии одиночества.
#фата_вечер
Как и большинство понятий, которые мы сейчас употребляем как универсальные, понятие "любовь", конечно, таким не является, и в разное историческое время под любовью понимались разные вещи. Однако одна общая черта все же была: любовь была средством преодоления некоторого главного страха, который гнетет человечество. Любовь должна была быть сильнее.
В античное время, когда любовь должна была быть сильнее Хаоса, варварства, спонтанности и небытия. Любовь была средством установления социального порядка, актом не только телесным, но и политическим. Она создавала космос – порядок и гармонию.
В Средние века любовь должна была быть сильнее смерти. Она была средством для того, чтобы принять то, что тело – это не главное, что есть что-то, что больше и лучше, что есть бессмертие в Боге и памяти прекрасных дам и ловких на слова трубадуров.
В Новое время любовь должна была быть сильнее тебя самого. Она вырывала тебя из уютного буржуазного брака, с одной стороны, и представлений о себе, с другой. Любовь становилась личным чувством и начала обращать внимание именно на личность и внутренний мир другого.
В эпоху модерна любовь была средством преодоления общественных предрассудком, она должна была быть сильнее вообще всего социального на свете. Это закрепил и Голливуд, создав или визуализировав каноны всех любовных историй.
Потом пришел постмодернизм и все это высмеял. Любовь должна была быть сильнее глупых текстов о любви, этих больших нарративов, которые, по сути, были социально сконструированными моделями для того, чтобы люди лучше понимали, как им себя вести. Постмодерн иронично показал, что любовь это не чувство, а набор культурных кодов, которые придумали маркетологи, чтобы продать тебе кольцо с бриллиантом, цветы на гендерные праздники, на этом живут свадебная индустрия, лакшери бренды, массовая культура и блогеры, которые только и делают, что превращают любовь в контент о любви, постоянный спектакль для выжимки дешевых быстрых эмоций.
Современность, когда постмодерн сменяется метамодерном, задает этот же вопрос: а что любовь должна преодолеть в наше время? Сильнее чего она должна быть? Мой скромный ответ на это: любовь сильнее технологий. Главным преодолением любви сейчас становится преодоление технологичности чувств, алгоритмов, схем пикапа, списков практик "как полюбить себя", искусства манипуляции, и может быть, наконец-то преодоление капитализма как главной машины желаний, которая штампует это на своем конвейере.
Сила любви всегда была в ее непредсказуемости, уязвимости, спонтанности, даже в античности, когда из нее собирали социальный порядок. Возможно, ее задача на новом витке истории не преодолеть Хаос, а внести его, но уже в новом, отрефлексированном и более ответственном виде, когда любовь – это не булгаковский убийца с ножом, который внезапно поражает в подворотне, не судьба, довлеющая над несчастным Желтковым, который не может от нее отказаться. Это признание отсутствия смысла, кроме того, который ты вкладываешь сам, и принятие за это личной ответственности. И как тут опять не вспомнить Лакана, который говорил: "Любовь это попытка предложить то, чего у тебя нет, тому, кому это не нужно".
Такие дела.
В античное время, когда любовь должна была быть сильнее Хаоса, варварства, спонтанности и небытия. Любовь была средством установления социального порядка, актом не только телесным, но и политическим. Она создавала космос – порядок и гармонию.
В Средние века любовь должна была быть сильнее смерти. Она была средством для того, чтобы принять то, что тело – это не главное, что есть что-то, что больше и лучше, что есть бессмертие в Боге и памяти прекрасных дам и ловких на слова трубадуров.
В Новое время любовь должна была быть сильнее тебя самого. Она вырывала тебя из уютного буржуазного брака, с одной стороны, и представлений о себе, с другой. Любовь становилась личным чувством и начала обращать внимание именно на личность и внутренний мир другого.
В эпоху модерна любовь была средством преодоления общественных предрассудком, она должна была быть сильнее вообще всего социального на свете. Это закрепил и Голливуд, создав или визуализировав каноны всех любовных историй.
Потом пришел постмодернизм и все это высмеял. Любовь должна была быть сильнее глупых текстов о любви, этих больших нарративов, которые, по сути, были социально сконструированными моделями для того, чтобы люди лучше понимали, как им себя вести. Постмодерн иронично показал, что любовь это не чувство, а набор культурных кодов, которые придумали маркетологи, чтобы продать тебе кольцо с бриллиантом, цветы на гендерные праздники, на этом живут свадебная индустрия, лакшери бренды, массовая культура и блогеры, которые только и делают, что превращают любовь в контент о любви, постоянный спектакль для выжимки дешевых быстрых эмоций.
Современность, когда постмодерн сменяется метамодерном, задает этот же вопрос: а что любовь должна преодолеть в наше время? Сильнее чего она должна быть? Мой скромный ответ на это: любовь сильнее технологий. Главным преодолением любви сейчас становится преодоление технологичности чувств, алгоритмов, схем пикапа, списков практик "как полюбить себя", искусства манипуляции, и может быть, наконец-то преодоление капитализма как главной машины желаний, которая штампует это на своем конвейере.
Сила любви всегда была в ее непредсказуемости, уязвимости, спонтанности, даже в античности, когда из нее собирали социальный порядок. Возможно, ее задача на новом витке истории не преодолеть Хаос, а внести его, но уже в новом, отрефлексированном и более ответственном виде, когда любовь – это не булгаковский убийца с ножом, который внезапно поражает в подворотне, не судьба, довлеющая над несчастным Желтковым, который не может от нее отказаться. Это признание отсутствия смысла, кроме того, который ты вкладываешь сам, и принятие за это личной ответственности. И как тут опять не вспомнить Лакана, который говорил: "Любовь это попытка предложить то, чего у тебя нет, тому, кому это не нужно".
Такие дела.
Еще один анонс, уж извините, как говорится, "support your local philosopher".
Исполнил свою заветную мечту и сделал курс этакого обществоведения на примере вселенной Незнайки и его друзей.
Для меня ээто, пожалуй, лучшая воображаемая Вселенная, созданная советской детской литературой. Она стройная, продуманная, захватывающая и, при этом, не утратившая ни капли актуальности, потому что идеи в ней, пусть и изложены простым и детским языком, глубоки и современны.
И очень досадно, что Николай Носов не пользуется заслуженной славой действительно великого автора, который, как никто, умеет объяснить такие вещи как капитализм, закон спроса и предложения, теорию полицейского государства, технологическую утопию и разные взгляды на устройство социального порядка.
Собственно, в курсе я попробую показать, почему трилогия о Незнайке заслуживает большего внимания и какие большие идеи Носов объяснял на примере приключений малышей и малышек.
Исполнил свою заветную мечту и сделал курс этакого обществоведения на примере вселенной Незнайки и его друзей.
Для меня ээто, пожалуй, лучшая воображаемая Вселенная, созданная советской детской литературой. Она стройная, продуманная, захватывающая и, при этом, не утратившая ни капли актуальности, потому что идеи в ней, пусть и изложены простым и детским языком, глубоки и современны.
И очень досадно, что Николай Носов не пользуется заслуженной славой действительно великого автора, который, как никто, умеет объяснить такие вещи как капитализм, закон спроса и предложения, теорию полицейского государства, технологическую утопию и разные взгляды на устройство социального порядка.
Собственно, в курсе я попробую показать, почему трилогия о Незнайке заслуживает большего внимания и какие большие идеи Носов объяснял на примере приключений малышей и малышек.
Forwarded from Ex Professo • Школа для многогранных
Перед детскими писателями советского периода стояла нелёгкая задача: привить молодому поколению ценности социализма с пелёнок. Справлялись с ней по-разному: Гайдар отправлял тимуровцев защищать яблоневые сады от хулиганов, а Велтистов воплощал в Электронике идеального школьника (моет руки перед едой и заранее делает домашку). Николай Носов выбрал иной путь — он создавал сказочные утопии, в которых по-настоящему хотелось жить. Незнайка стал своего рода «Гарри Поттером» из СССР — проработанным миром с постоянно растущей фан-базой.
В «Незнайке» Носов в утрированной и контрастной, а потому понятной детям форме показал устройство мира коротышек — буквально создал учебник обществознания для дошкольников и младшеклассников. Он предложил детям чёткие социальные модели: коммунистическую утопию Города Солнца, где технологии работают на благо людей, и его антипод — лунный мегаполис Давилон, где правят олигархи, а о правах человека никто не слышал. Сложные категории прекрасного и уродливого, благородного и подлого писатель подал детям в виде интересных историй с лёгкими дидактическими вставками.
При этом Носов изящно ходит вокруг границ дозволенного, тонко высмеивая и западную, и советскую агитацию: в его городах есть вполне реальные проблемы, все герои (даже положительные) имеют недостатки, а сам Незнайка и его друзья совершают не самые лучшие поступки и несут ответственность за последствия. В общем, сказка — ложь, да в ней намёк.
Мы приглашаем вас погрузиться в мир книг Носова и разобраться в том, как он устроен, на авторском курсе философа, социолога и создателя «Тотального диктанта» Ильи Стахеева «Большие идеи малыша Незнайки». Курс понравится всем, кто:
🦢 интересуется этикой и эстетикой социалистической пропаганды;
🦢 хочет разобраться в том, как устроена агитация и как ее адаптируют под разные возрасты;
🦢 любит советскую детскую литературу;
🦢 ищет хороший курс по основам социологии и политологии.
Кстати, читать книги для прохождения курса необязательно (хотя «Незнайка на Луне» точно стоит вашего времени).
В «Незнайке» Носов в утрированной и контрастной, а потому понятной детям форме показал устройство мира коротышек — буквально создал учебник обществознания для дошкольников и младшеклассников. Он предложил детям чёткие социальные модели: коммунистическую утопию Города Солнца, где технологии работают на благо людей, и его антипод — лунный мегаполис Давилон, где правят олигархи, а о правах человека никто не слышал. Сложные категории прекрасного и уродливого, благородного и подлого писатель подал детям в виде интересных историй с лёгкими дидактическими вставками.
При этом Носов изящно ходит вокруг границ дозволенного, тонко высмеивая и западную, и советскую агитацию: в его городах есть вполне реальные проблемы, все герои (даже положительные) имеют недостатки, а сам Незнайка и его друзья совершают не самые лучшие поступки и несут ответственность за последствия. В общем, сказка — ложь, да в ней намёк.
Мы приглашаем вас погрузиться в мир книг Носова и разобраться в том, как он устроен, на авторском курсе философа, социолога и создателя «Тотального диктанта» Ильи Стахеева «Большие идеи малыша Незнайки». Курс понравится всем, кто:
Кстати, читать книги для прохождения курса необязательно (хотя «Незнайка на Луне» точно стоит вашего времени).
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Петер Слотердайк в конце прошлого века пророчески написал: "Современное счастье – это быть глупым и иметь работу". Он уже тогда увидел, что успешная интеграция в современном обществе требует не столько глубины мышления, сколько определённого уровня адаптивной "глупости" – неспособности или нежелания задаваться сложными вопросами о своем положении и смысле своей деятельности. В своей книге "Критика цинического разума", интеллектуальной аллюзии на великие труды Канта, он показывает, что современный цинизм – это не разоблачение лжи, а скорее сознательное соглашательство с ней. Если идеология 20 века – это "они не понимают, но делают это", то идеология 21 века – "они все прекрасно понимают, но все равно делают это".
Но еще одна интересная реминисценция здесь может быть и с трудом Эразма Роттердамского "Похвала глупости". Эразм еще в Средние века инструментализировал глупость как некоторую стратегию адаптации в обществе. Именно глупость делает людей счастливыми: избавляет их от излишней рефлексии, позволяет наслаждаться жизнью и не страдать от тяжести познания. Он сатирически показывад, что даже те, кто себя считает мудрецами (схоласты, теологи, политики), на самом деле глубоко зависят от глупости – ведь без неё их системы бы рухнули.
Сегодня глупость также становится защитным механизмом, но не в просветительском смысле Эразма, а в циничном ключе, который развивает Слотердайк. В постиндустриальном обществе, где экономика построена на поверхностном потреблении, бесконечной занятости и манипуляциях медиа, глупость – это уже не только внутреннее свойство индивида, но и необходимая норма, обеспечивающая функционирование системы.
Если у Эразма глупость освобождает человека от страданий и делает его счастливым, то у Слотердайка глупость – это необходимое условие современного "счастья", которое позволяет человеку не видеть механизмы своего подчинения. И конечно, глупость – это необходимое условие, чтобы иметь работу, "постоянный контракт". Человек должен быть глупым, чтобы его работа не вызывала у него экзистенциального ужаса. "Иметь работу" в этом контексте означает, во-первых, делать то, что не требует особой рефлексии, во-вторых, следовать предписанным алгоритмам (скрам, канбан, декомпозиция задач), и, конечно, не задавать вопросов о смысле своей деятельности – тут мы уже вспомним Дэвида Грэбера и его концепт Bullshit job.
Парадокс современной работы в том, что работник вынужден сочетать креативность с готовностью к тотальной эксплуатации. В условиях когнитивного капитализма "глупость" становится своего рода защитным механизмом – неспособность к критическому осмыслению реальности защищает субъекта от осознания его полной отчужденности. Такая стратегия позволяет быть встроенным в систему, которая обещает "счастье" (то есть средства для потребления) в обмен на отказ от вопросов.
Получается, что Слотердайк с его фразой "быть глупым и иметь работу" показывает перевернутую версию "Похвалы глупости": если раньше глупость делала человека счастливым в антидогматическом смысле, то теперь она – необходимое условие для того, чтобы система продолжала работать.
В этом есть злая ирония нашего времени: Эразм видел в глупости спонтанную радость, а современный мир превратил её в инструмент адаптации, где альтернативами становятся или невежество, или экзистенциальный кризис.
Такие дела.
Но еще одна интересная реминисценция здесь может быть и с трудом Эразма Роттердамского "Похвала глупости". Эразм еще в Средние века инструментализировал глупость как некоторую стратегию адаптации в обществе. Именно глупость делает людей счастливыми: избавляет их от излишней рефлексии, позволяет наслаждаться жизнью и не страдать от тяжести познания. Он сатирически показывад, что даже те, кто себя считает мудрецами (схоласты, теологи, политики), на самом деле глубоко зависят от глупости – ведь без неё их системы бы рухнули.
Сегодня глупость также становится защитным механизмом, но не в просветительском смысле Эразма, а в циничном ключе, который развивает Слотердайк. В постиндустриальном обществе, где экономика построена на поверхностном потреблении, бесконечной занятости и манипуляциях медиа, глупость – это уже не только внутреннее свойство индивида, но и необходимая норма, обеспечивающая функционирование системы.
Если у Эразма глупость освобождает человека от страданий и делает его счастливым, то у Слотердайка глупость – это необходимое условие современного "счастья", которое позволяет человеку не видеть механизмы своего подчинения. И конечно, глупость – это необходимое условие, чтобы иметь работу, "постоянный контракт". Человек должен быть глупым, чтобы его работа не вызывала у него экзистенциального ужаса. "Иметь работу" в этом контексте означает, во-первых, делать то, что не требует особой рефлексии, во-вторых, следовать предписанным алгоритмам (скрам, канбан, декомпозиция задач), и, конечно, не задавать вопросов о смысле своей деятельности – тут мы уже вспомним Дэвида Грэбера и его концепт Bullshit job.
Парадокс современной работы в том, что работник вынужден сочетать креативность с готовностью к тотальной эксплуатации. В условиях когнитивного капитализма "глупость" становится своего рода защитным механизмом – неспособность к критическому осмыслению реальности защищает субъекта от осознания его полной отчужденности. Такая стратегия позволяет быть встроенным в систему, которая обещает "счастье" (то есть средства для потребления) в обмен на отказ от вопросов.
Получается, что Слотердайк с его фразой "быть глупым и иметь работу" показывает перевернутую версию "Похвалы глупости": если раньше глупость делала человека счастливым в антидогматическом смысле, то теперь она – необходимое условие для того, чтобы система продолжала работать.
В этом есть злая ирония нашего времени: Эразм видел в глупости спонтанную радость, а современный мир превратил её в инструмент адаптации, где альтернативами становятся или невежество, или экзистенциальный кризис.
Такие дела.
Так сказать, на злобу дня.
Если обратиться к великой лекции Макса Вебера "Политика как призвание и профессия", анализ политического действия должен в первую очередь опираться на взаимодействие двух ключевых установок: этики убеждения (Gesinnungsethik) и этики ответственности (Verantwortungsethik). Лекция стала продолжением другого знакового публичного выступления "Наука как призвание и профессия", в которой Вебер анализирует некоторый автономный регион научного знания и тот этический кодекс, которому нужно следовать, если занимаешься наукой.
То же самое он сделал для политики. И вот, по Веберу, политик постоянно находится между молотом и наковальней, между двух этик. Кроме стремления к реализации собственных идеалов, неизбежно вынужден учитывать реальные последствия своих решений. Этика убеждения ориентируется на внутренняя непреложность принципов, тогда как этика ответственности требует взвешивания того, какие именно эффекты повлечет за собой тот или иной публичный шаг.
И конечно, эта взаимосвязь особенно проявляется в ситуациях, где церемониальный протокол подчеркивает высокую символическую значимость события. Когда политики встречаются на публичной площадке, любое отступление от ожидаемого ритуала способно высветить все подковерные противоречия.
В таком контексте можно вспомнить веберовское определение государства как "союза людей, претендующего на монополию легитимного физического насилия". Всегда за внешне спокойной атмосферой встречи, регламентированной аккуратными жестами и формулами вежливости, скрывается вопрос о том, кто и в какой мере контролирует ресурсы принуждения (в том числе экономические и дипломатические). Когда этот баланс нарушается, и одна из сторон демонстрирует жесткую принципиальность, это может выглядеть как триумф этики убеждения. Однако отсутствие гибкости в такой момент одновременно обнажает риск для будущих договоренностей и может поставить под угрозу любые дальнейшие тем самым, вступая в потенциальный конфликт с этикой ответственности.
Вебер также указывал на важность харизмы и публичного признания для современного политика. В условиях стремительно распространяющейся информации даже незначительные нюансы речи и поведения немедленно приобретают символическое значение: общественность видит в них признаки "искренности" или, напротив, "подковерного маневрирования". Столкновение интересов, мгновенно освещаемое медийными ресурсами, демонстрирует, насколько быстро нравственная убежденность может перейти в эмоциональное высказывание, а рациональный расчет – в прагматичную попытку силового давления и решения любой ценой.
Получается, что если использовать эту веберовскую триаду – этика убеждения, этика ответственности и харизматическая составляющая, — становится очевидно, что любая публичная встреча политиков не сводится только к протокольной репрезентации. Она превращается в поле столкновения принципов с одной стороны и прагматизма с другой, а публичность только усиливает как моральные, так и утилитарные аргументы. Вот этот постоянный баланс на краю – это и есть реальная политика, а не вот это все.
Такие дела.
Если обратиться к великой лекции Макса Вебера "Политика как призвание и профессия", анализ политического действия должен в первую очередь опираться на взаимодействие двух ключевых установок: этики убеждения (Gesinnungsethik) и этики ответственности (Verantwortungsethik). Лекция стала продолжением другого знакового публичного выступления "Наука как призвание и профессия", в которой Вебер анализирует некоторый автономный регион научного знания и тот этический кодекс, которому нужно следовать, если занимаешься наукой.
То же самое он сделал для политики. И вот, по Веберу, политик постоянно находится между молотом и наковальней, между двух этик. Кроме стремления к реализации собственных идеалов, неизбежно вынужден учитывать реальные последствия своих решений. Этика убеждения ориентируется на внутренняя непреложность принципов, тогда как этика ответственности требует взвешивания того, какие именно эффекты повлечет за собой тот или иной публичный шаг.
И конечно, эта взаимосвязь особенно проявляется в ситуациях, где церемониальный протокол подчеркивает высокую символическую значимость события. Когда политики встречаются на публичной площадке, любое отступление от ожидаемого ритуала способно высветить все подковерные противоречия.
В таком контексте можно вспомнить веберовское определение государства как "союза людей, претендующего на монополию легитимного физического насилия". Всегда за внешне спокойной атмосферой встречи, регламентированной аккуратными жестами и формулами вежливости, скрывается вопрос о том, кто и в какой мере контролирует ресурсы принуждения (в том числе экономические и дипломатические). Когда этот баланс нарушается, и одна из сторон демонстрирует жесткую принципиальность, это может выглядеть как триумф этики убеждения. Однако отсутствие гибкости в такой момент одновременно обнажает риск для будущих договоренностей и может поставить под угрозу любые дальнейшие тем самым, вступая в потенциальный конфликт с этикой ответственности.
Вебер также указывал на важность харизмы и публичного признания для современного политика. В условиях стремительно распространяющейся информации даже незначительные нюансы речи и поведения немедленно приобретают символическое значение: общественность видит в них признаки "искренности" или, напротив, "подковерного маневрирования". Столкновение интересов, мгновенно освещаемое медийными ресурсами, демонстрирует, насколько быстро нравственная убежденность может перейти в эмоциональное высказывание, а рациональный расчет – в прагматичную попытку силового давления и решения любой ценой.
Получается, что если использовать эту веберовскую триаду – этика убеждения, этика ответственности и харизматическая составляющая, — становится очевидно, что любая публичная встреча политиков не сводится только к протокольной репрезентации. Она превращается в поле столкновения принципов с одной стороны и прагматизма с другой, а публичность только усиливает как моральные, так и утилитарные аргументы. Вот этот постоянный баланс на краю – это и есть реальная политика, а не вот это все.
Такие дела.
Forwarded from Ex Professo • Школа для многогранных
Советские сказки — это не просто детские истории, а масштабный культурный проект. В них соединяются индустриальный прогресс и волшебство, классовая борьба и приключения, диалектический материализм и чудеса. Эти тексты воспитывали «нового человека», закладывая в сознание идеалы социализма, коллективизма и научного прогресса.
Какие идеологические коды зашифрованы в сюжетах о Незнайке, Буратино и Страшиле Мудром? Почему детская литература стала полем для идеологических экспериментов? И как советские утопии продолжают жить в массовой культуре сегодня?
Советская эпоха закончилась, но советские сказки никуда не исчезли и продолжают жить в массовой культуре. Разберёмся в том, как и почему, на открытом эфире вместе с социологом и философом Ильёй Стахеевым, автором курса «Большие идеи малыша Незнайки». 13 марта в 19:00. Эфир бесплатный, доступ — по регистрации в TimePad.
Регистрироваться — здесь.
Какие идеологические коды зашифрованы в сюжетах о Незнайке, Буратино и Страшиле Мудром? Почему детская литература стала полем для идеологических экспериментов? И как советские утопии продолжают жить в массовой культуре сегодня?
Советская эпоха закончилась, но советские сказки никуда не исчезли и продолжают жить в массовой культуре. Разберёмся в том, как и почему, на открытом эфире вместе с социологом и философом Ильёй Стахеевым, автором курса «Большие идеи малыша Незнайки». 13 марта в 19:00. Эфир бесплатный, доступ — по регистрации в TimePad.
Регистрироваться — здесь.