Это мой океан. Я, рождённый в холодных теченьях, Ледниковою рыбой стою у парадного входа В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.
Отслоятся листами стихи, словно мёртвая кожа Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга. И когда я взлечу, то пойму, что полёт не возможен Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.
И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер, Утянув за собой небосвода измятую простынь, Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих, Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.
Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков, Превращённых в штыки для ведения ближнего боя. И на выставке язв в галереях тифозных бараков Победит расписавший вселенную собственной кровью.
Это мой океан, я оставлю ему завещанье В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы. Но пока я стою у парадного входа с вещами И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.
Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне, Истреблённое мётлами дворников Римского папы, Вдохновило безумием гений разумного Гейне На зачатие мира в лицейской тетради арапа.
Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров, Выткал русскую библию вязью посмертных видений. И апостол его — тот, которого выбил Мартынов, И его откровение — вспоротый в морге Есенин.
Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве, Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.
Там ли тина моя, там ли гнёзда бирманских рубинов, Что — как всё неживое — явились от кончиков пальцев Обречённых поэтов, замысливших явку с повинной Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.
Но опять победит расписавший вселенную матом. Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак. И по вечности слов сиротливо протащится атом, Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.
Если в этой воде суждено мне открыть океаны Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева, Я готов умереть у парадного входа в нирвану, Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.
И взлететь, и опять осознать, что полёт не искусство, А прыжок из окна — драматурга почетное хобби, Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства, О которых мы ведали, плавая в женской утробе.
И качнуть элерон плавника, уповая на ветер, На мгновение гневом замедлить период паденья, И увидеть — за миг до того — наступление смерти От любви — в череде незамеченных жизнью рождений.
Это мой океан. Я, рождённый в холодных теченьях, Ледниковою рыбой стою у парадного входа В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.
Отслоятся листами стихи, словно мёртвая кожа Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга. И когда я взлечу, то пойму, что полёт не возможен Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.
И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер, Утянув за собой небосвода измятую простынь, Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих, Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.
Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков, Превращённых в штыки для ведения ближнего боя. И на выставке язв в галереях тифозных бараков Победит расписавший вселенную собственной кровью.
Это мой океан, я оставлю ему завещанье В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы. Но пока я стою у парадного входа с вещами И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.
Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне, Истреблённое мётлами дворников Римского папы, Вдохновило безумием гений разумного Гейне На зачатие мира в лицейской тетради арапа.
Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров, Выткал русскую библию вязью посмертных видений. И апостол его — тот, которого выбил Мартынов, И его откровение — вспоротый в морге Есенин.
Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве, Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.
Там ли тина моя, там ли гнёзда бирманских рубинов, Что — как всё неживое — явились от кончиков пальцев Обречённых поэтов, замысливших явку с повинной Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.
Но опять победит расписавший вселенную матом. Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак. И по вечности слов сиротливо протащится атом, Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.
Если в этой воде суждено мне открыть океаны Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева, Я готов умереть у парадного входа в нирвану, Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.
И взлететь, и опять осознать, что полёт не искусство, А прыжок из окна — драматурга почетное хобби, Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства, О которых мы ведали, плавая в женской утробе.
И качнуть элерон плавника, уповая на ветер, На мгновение гневом замедлить период паденья, И увидеть — за миг до того — наступление смерти От любви — в череде незамеченных жизнью рождений.
"The result is on this photo: fiery 'greetings' to the invaders," the Security Service of Ukraine wrote alongside a photo showing several military vehicles among plumes of black smoke. Groups are also not fully encrypted, end-to-end. This includes private groups. Private groups cannot be seen by other Telegram users, but Telegram itself can see the groups and all of the communications that you have in them. All of the same risks and warnings about channels can be applied to groups. The regulator said it has been undertaking several campaigns to educate the investors to be vigilant while taking investment decisions based on stock tips. It is unclear who runs the account, although Russia's official Ministry of Foreign Affairs Twitter account promoted the Telegram channel on Saturday and claimed it was operated by "a group of experts & journalists." This provided opportunity to their linked entities to offload their shares at higher prices and make significant profits at the cost of unsuspecting retail investors.
from no
