Лев Рубинштейн вспоминает про Пригова, часть вторая

О холодности

Я как человек, с ним хорошо знакомый, могу свидетельствовать: никакая это не холодность, а определенная стратегия. Я знаю случаи, когда он был невероятно нежен и заботлив в дружеских отношениях. Несколько раз я это испытал на себе, что на фоне этой как бы холодности производило особое впечатление. Холодность он придумал, он всегда держал дистанцию. В общем, был застегнутым человеком. Как сказал один наш общий знакомый: «Я виделся в Берлине с Приговым, в этот вечер он был не на работе». В том смысле, что он был вполне душевен.

О смерти

Моей первой реакцией было — здрасьте! Надо сказать, в последние годы мы виделись редко, причем так получалось, что чаще всего. Мы встречались не в Москве — на каком-нибудь поэтическом фестивале или подобном мероприятии. Жутко друг другу радовались и удирали из общей компании погулять. Пригов был большой гуляльщик. Мы гуляли по Вене, по Стокгольму, по Парижу — это было замечательно. И этого мне ужасно не хватает.

Об эстетической общности

В профессиональном отношении мы друг к другу были вполне уважительны. Делить нам было нечего, хотя нас в этом и подозревали. Мы ходили по параллельным улицам, но не по одной и той же. Мне кажется, мы друг на друга не влияли, если влияние и было, то в разговоре, а не в текстах. И потом, Пригов был человеком
огромного профессионального масштаба, такой человек-оркестр: он писал стихи, статьи, он был художником, перформером, артистом. Он — симфонический оркестр, а я — камерный. У нас были разные амплуа, поэтому нам не надо было конкурировать. К его социальному темпераменту, который многих раздражал, я относился с пониманием. Его все время обвиняли в экспансионизме, а он был чрезвычайно увлекающимся и увлеченным человеком — его все интересовало. О себе он говорил: «Я — деятель культуры». Он — автор нового типа, для него ни жанровые, ни родо-видовые различия не имели значения.

О культурном феномене

К нему можно относиться как угодно — недоброжелателей у него хватало, — но невозможно не учесть, что, в современной культуре он создал нечто вроде магнитной аномалии, он деформировал ее (культуры) силовые линии. Поэтому невозможно не учитывать факта существования Пригова в культуре, а если ты его не учитываешь — значит, ты культурно невменяем. Я уверен, что как бы экспансивен и квазидемократичен он ни был в своих отдельных проявлениях, Пригов — элитарный феномен. Он выступал по радио и телевидению, мог позволить себе почитать стихи в каком-нибудь эстрадном концерте, но это были набеги на другие территории. Он не изменил собственной внутренней структуры, что очень важно.