Кто я?
Глазами чьими я смотрю на мир?
Друзей, родных, зверей, деревьев, птиц?
Губами чьими я ловлю росу
С листа, опавшего на мостовую?
Руками чьими обнимаю мир,
Который так беспомощен, непрочен?
Свой голос я теряю в голосах
Лесов, полей, дождей, метелей, ночи.
Но кто же я?
В чём мне искать себя?
Ответить как
Всем голосам природы?
Ника Турбина 1982
Глазами чьими я смотрю на мир?
Друзей, родных, зверей, деревьев, птиц?
Губами чьими я ловлю росу
С листа, опавшего на мостовую?
Руками чьими обнимаю мир,
Который так беспомощен, непрочен?
Свой голос я теряю в голосах
Лесов, полей, дождей, метелей, ночи.
Но кто же я?
В чём мне искать себя?
Ответить как
Всем голосам природы?
Ника Турбина 1982
абеляр элоизе вот что спешу напомнить
из пустого ковша порожнего не наполнить
если взять утомленных пеших в зной у колодца
то что было уже к тому и прибавится столько
только тем кто не станет пить вода достается
но умножится жажда тех в ком все пересохло
в честном диспуте праздную спесь одолеет самый
терпеливый и чистому сердцем весь мир отчизна
без труда обойдет капканы универсалий
кто стоит на торной дороге номинализма
ибо истина отпрыск упорства а не каприза
вот что следует помнить дитя мое элоиза
элоиза в ответ абеляру спасибо отче
я могла бы сама но у вас получилось четче
я вчера у часовни для вас собрала ромашки
потому что другого подарка найти не в силах
жалко мать-аббатиса нашла в рукаве рубашки
раньше было их больше но не таких красивых
и еще я писала по-гречески вам записку
но сестра донесла и велели впредь на латыни
а латынь проста не пристала такому риску
как нас жаль что мы перестали быть молодыми
раньше я гуляла и дальше к ручью и вязу
там теперь собаки с мусорных куч с цепи ли
иногда я плачу но это проходит сразу
ваши мудрые письма меня почти исцелили
если трезво взглянуть пожилые ведь тоже люди
даже если погасли глаза и обвисли груди
даже если рассудок прочь от беды и скуки
почему они что они сделали с нами суки
Алексей Цветков
из пустого ковша порожнего не наполнить
если взять утомленных пеших в зной у колодца
то что было уже к тому и прибавится столько
только тем кто не станет пить вода достается
но умножится жажда тех в ком все пересохло
в честном диспуте праздную спесь одолеет самый
терпеливый и чистому сердцем весь мир отчизна
без труда обойдет капканы универсалий
кто стоит на торной дороге номинализма
ибо истина отпрыск упорства а не каприза
вот что следует помнить дитя мое элоиза
элоиза в ответ абеляру спасибо отче
я могла бы сама но у вас получилось четче
я вчера у часовни для вас собрала ромашки
потому что другого подарка найти не в силах
жалко мать-аббатиса нашла в рукаве рубашки
раньше было их больше но не таких красивых
и еще я писала по-гречески вам записку
но сестра донесла и велели впредь на латыни
а латынь проста не пристала такому риску
как нас жаль что мы перестали быть молодыми
раньше я гуляла и дальше к ручью и вязу
там теперь собаки с мусорных куч с цепи ли
иногда я плачу но это проходит сразу
ваши мудрые письма меня почти исцелили
если трезво взглянуть пожилые ведь тоже люди
даже если погасли глаза и обвисли груди
даже если рассудок прочь от беды и скуки
почему они что они сделали с нами суки
Алексей Цветков
2025 ГОД, ДУМИНИЧЕВСКИЙ МЯСОПАРК, КАЛУЖСКАЯ ОБЛАСТЬ
у школьников в Калуге редкие праздничные дни,
им некуда поехать во всей области — это к ним,
в Музей Ракет
со всей области едут дети,
ненавидя Калугу за то, что отобрала у них поездку в
Москву или Тулу,
скорее Москву, конечно,
где большие ТЦ
больше областных раз в 5,
а иногда и 17 –
знаете ТЦ «Мситихино», там на втором этаже
просто колокола, куда нельзя играть.
но бывает и в правиле дырка,
едут они всей стаей, всей тучей
набиваются в старый паз,
что он только ими и бубнит, ими одними и всё.
путь непростой, сначала на сбор в 8 утра в свою 46 школу,
глядит на них учитель,
не учителя глаза – а канитель
за шиворот падает.
идут струйкой дальше в троллейбусы автобусы,
по пути половина распадается, шавкают
троллейбус за троллейбусом везёт шарф, за корягу зацепившийся
и вытягивает наконец, никого не забыли –
всё это был проскок,
маленьким – перегляд.
доехали до автостанции, пересадка на автобус до КАЛУГИ-2, старый паз ими бурчит,
никого больше слышать не хочет.
детьми исчезал паз,
пыхнул на конечной огарок.
все успели, не второпях
купили по билету на электричку в Сухиничи, а оттуда до Думиничей только хвост.
ностальгии нет, все сами себе хвост,
только взгляд в будущее, первых взгляд.
снова детский набор волочится, заворачивается до тамбуров,
переходит в более сладкий вагон.
в первом вагоне восставали чувства,
мерцали смешки и добрый кола,
думает шарф – а почему я человек,
что во мне такого, что есть у всех.
можно было и без пересадок,
на поезде МОСКВА-БРЯНСК,
но ты мне замазкой напиши на одежде,
дай мне грязь на скол штанов.
в Брянске людей много,
и в Москве ещё раз много.
а в Сухиничах не живёт никто.
если было бы часов пять, все
уже доехали в парк, но если бы они доехали в парк,
их встретил бы пёс, закрытый вход и оконченный день.
но им стукнуло всего три, а они ужом вьются, ворота галдят.
скажите, вы ведь из калужат?
тогда слушайте стих для вас,
от всего нашего коллектива:
Лишь тронутся города крыши,
Зацветут под луной вразнобой,
Затянет смолу избавищик
Готовя капкан слюдяной.
Калуги любимые токи
Заполнят обманом кювету
Реки, что до глаза высокой
В детей наших милых приветом.
хорошее, да?
помните теперь свои чувства,
скрепленные общим рядом.
будете при машинах
и сидеть у вас в городе на берегу моря своего,
зачем будете вы взрослеть, мысли такие у вас будут,
дрифт один на уме,
кальянная мастерская.
глядите в наш фото-сервиз
оставим и мы себе
ваше горящее лицо
вы любите свою колу оттого лишь,
что не была в вас вскормлена сытыми годами жировая база,
которая не растворяется чёрной водой.
вы пьёте и не замечаете, что должно быть, чувствуете лишь то, что у вас есть оттого, кем вы выставлены в наш раздор.
а что мы про детское да про детское,
вы, наверное, за скульптурами приехали. вот они — выдвинуты в вас.
детей отводится делегат,
а делегату отводится время
за которое растекается взгляд
это вы сейчас нос воротите от скульптуры, а как подрастёте каждый случай застывшего тела любить будете
это почему это ещё
чем старше людей, тем у них в сухожилиях больше гула и непоседливости,
непрестанности
и действительно, делегату думается,
год назад у меня руки даже пианино не знали,
а теперь каждый шкаф норовят открыть, лишь бы ноты оттуда выудить.
ещё раз помните ваши чувства,
выдернутые – раз
вдетые – два.
пора уезжать. охранник спел свою мудрую песню,
слова были похожи на воздушных слизней,
дети не пытались подпевать,
только чавкали бы остатками,
создали минуту молчания
доверенную слуху и уважению.
кто поёт такие песни,
тот — слава неугасающая Думиничей,
чего никто не хотел.
взяслиь вжяыбь взялись за руки дружно
подпороты плеча плечо.
державный взгляд и учитель,
учитель и знающая булава.
инвентаризация пройдена, едут
вывернутый галкий рукав.
живые картины просят их не дать себя
сделать, избаловать.
не будьте откормлены,
не дайте сцеловать
свою оболочку,
пусть только вам
не
и слова совпадают со звоном вагона
у школьников в Калуге редкие праздничные дни,
им некуда поехать во всей области — это к ним,
в Музей Ракет
со всей области едут дети,
ненавидя Калугу за то, что отобрала у них поездку в
Москву или Тулу,
скорее Москву, конечно,
где большие ТЦ
больше областных раз в 5,
а иногда и 17 –
знаете ТЦ «Мситихино», там на втором этаже
просто колокола, куда нельзя играть.
но бывает и в правиле дырка,
едут они всей стаей, всей тучей
набиваются в старый паз,
что он только ими и бубнит, ими одними и всё.
путь непростой, сначала на сбор в 8 утра в свою 46 школу,
глядит на них учитель,
не учителя глаза – а канитель
за шиворот падает.
идут струйкой дальше в троллейбусы автобусы,
по пути половина распадается, шавкают
троллейбус за троллейбусом везёт шарф, за корягу зацепившийся
и вытягивает наконец, никого не забыли –
всё это был проскок,
маленьким – перегляд.
доехали до автостанции, пересадка на автобус до КАЛУГИ-2, старый паз ими бурчит,
никого больше слышать не хочет.
детьми исчезал паз,
пыхнул на конечной огарок.
все успели, не второпях
купили по билету на электричку в Сухиничи, а оттуда до Думиничей только хвост.
ностальгии нет, все сами себе хвост,
только взгляд в будущее, первых взгляд.
снова детский набор волочится, заворачивается до тамбуров,
переходит в более сладкий вагон.
в первом вагоне восставали чувства,
мерцали смешки и добрый кола,
думает шарф – а почему я человек,
что во мне такого, что есть у всех.
можно было и без пересадок,
на поезде МОСКВА-БРЯНСК,
но ты мне замазкой напиши на одежде,
дай мне грязь на скол штанов.
в Брянске людей много,
и в Москве ещё раз много.
а в Сухиничах не живёт никто.
если было бы часов пять, все
уже доехали в парк, но если бы они доехали в парк,
их встретил бы пёс, закрытый вход и оконченный день.
но им стукнуло всего три, а они ужом вьются, ворота галдят.
скажите, вы ведь из калужат?
тогда слушайте стих для вас,
от всего нашего коллектива:
Лишь тронутся города крыши,
Зацветут под луной вразнобой,
Затянет смолу избавищик
Готовя капкан слюдяной.
Калуги любимые токи
Заполнят обманом кювету
Реки, что до глаза высокой
В детей наших милых приветом.
хорошее, да?
помните теперь свои чувства,
скрепленные общим рядом.
будете при машинах
и сидеть у вас в городе на берегу моря своего,
зачем будете вы взрослеть, мысли такие у вас будут,
дрифт один на уме,
кальянная мастерская.
глядите в наш фото-сервиз
оставим и мы себе
ваше горящее лицо
вы любите свою колу оттого лишь,
что не была в вас вскормлена сытыми годами жировая база,
которая не растворяется чёрной водой.
вы пьёте и не замечаете, что должно быть, чувствуете лишь то, что у вас есть оттого, кем вы выставлены в наш раздор.
а что мы про детское да про детское,
вы, наверное, за скульптурами приехали. вот они — выдвинуты в вас.
детей отводится делегат,
а делегату отводится время
за которое растекается взгляд
это вы сейчас нос воротите от скульптуры, а как подрастёте каждый случай застывшего тела любить будете
это почему это ещё
чем старше людей, тем у них в сухожилиях больше гула и непоседливости,
непрестанности
и действительно, делегату думается,
год назад у меня руки даже пианино не знали,
а теперь каждый шкаф норовят открыть, лишь бы ноты оттуда выудить.
ещё раз помните ваши чувства,
выдернутые – раз
вдетые – два.
пора уезжать. охранник спел свою мудрую песню,
слова были похожи на воздушных слизней,
дети не пытались подпевать,
только чавкали бы остатками,
создали минуту молчания
доверенную слуху и уважению.
кто поёт такие песни,
тот — слава неугасающая Думиничей,
чего никто не хотел.
взяслиь вжяыбь взялись за руки дружно
подпороты плеча плечо.
державный взгляд и учитель,
учитель и знающая булава.
инвентаризация пройдена, едут
вывернутый галкий рукав.
живые картины просят их не дать себя
сделать, избаловать.
не будьте откормлены,
не дайте сцеловать
свою оболочку,
пусть только вам
не
и слова совпадают со звоном вагона
едут обратно, впереди дороги два часа
кто-то из них, один откусок
поездное время было хапуга
другому ребёнку говорит:
давно мы не виделись с тобой в кафе "Чебуреки"
на улице Кирова или ниже её.
проездное время захапало себе,
отоварилось
отвечает:
да, не виделись давно. увидимся снова значит
Гликерий Улунов
кто-то из них, один откусок
поездное время было хапуга
другому ребёнку говорит:
давно мы не виделись с тобой в кафе "Чебуреки"
на улице Кирова или ниже её.
проездное время захапало себе,
отоварилось
отвечает:
да, не виделись давно. увидимся снова значит
Гликерий Улунов
Белая гадость лежит под окном.
Я ношу шапку и шерстяные носки.
Мне везде неуютно и пиво пить в лом.
Как мне избавиться от этой тоски
По вам, солнечные дни.
Мерзнут руки и ноги, и негде сесть.
Это время похоже на сплошную ночь.
Хочется в теплую ванну залезть,
Может быть, это избавит меня от тоски
По вам, солнечные дни.
Я раздавлен зимой, я болею и сплю.
И порой я уверен, что зима навсегда.
Еще так долго до лета, а я еле терплю.
Ну, может быть, эта песня избавит меня от тоски
По вам, солнечные дни.
Виктор Цой
Я ношу шапку и шерстяные носки.
Мне везде неуютно и пиво пить в лом.
Как мне избавиться от этой тоски
По вам, солнечные дни.
Мерзнут руки и ноги, и негде сесть.
Это время похоже на сплошную ночь.
Хочется в теплую ванну залезть,
Может быть, это избавит меня от тоски
По вам, солнечные дни.
Я раздавлен зимой, я болею и сплю.
И порой я уверен, что зима навсегда.
Еще так долго до лета, а я еле терплю.
Ну, может быть, эта песня избавит меня от тоски
По вам, солнечные дни.
Виктор Цой
Песня заснеженных склонов (отрывок)
Когда год Тигра подходил к концу
И Зайца год едва успел начаться,
Во мне с особой силой возросло
Стремление отречься от сансары.
На снежную гряду высоких скал,
На перевал у Лачи** я пришёл,
Уединенья жаждою томимый.
И сговорились небо и земля,
И вестника морозного послали
Ко мне - шального ветра. И река,
Воды стихия, вдруг разбушевалась;
И тучи, словно с умыслом, собрались
На юге чёрные, и в их темнице мрачной
Исчезли разом солнце и луна.
Нанизаны на нить подобно бусам,
Застыли в небесах все двадцать восемь
Созвездий лунных, и планет восьмёрка***
Посажена была на цепь железную,
И Млечный Путь был к небу пригвождён.
Окутались туманом звёзды все,
Весь мир покрылся мглою непроглядной...
Снег повалил и сыпал целых девять
Дней и ночей, и столько же ещё -
Снег падал с неба восемнадцать суток.
Большие, словно клочья шерсти, хлопья
К земле летели, птицами порхая;****
Узорные снежинки-веретёнца
Летели вниз, кружась, как рой пчелиный;
Катились вниз крупинки снега мелкие,
Как зернышки горчицы, как горошины.
На перевале снег, не зная меры,
Заполнил всё собою. Наверху
Коснулись неба белые сугробы,
Внизу трава, деревья и кусты
Под ношей снеговой к земле пригнулись.
Оделись в белое вершины чёрных гор,
И волны озера замёрзли голубые,
И воды чистые покрылись коркой льда.
Снег сгладил все низины и холмы.
Конечно, от такого снегопада
Все люди в добровольном заточенье
Укрылись, а для всех четвероногих
Пришла пора голодная: все звери
Своей привычной пищи вдруг лишились.
Вверху пернатых голод поразил,
Внизу попрятались по норам мыши с крысами,
И вскоре впали в спячку звери дикие.
Миларепа, тибетский йог, поэт и буддийский учитель (1052 –1135)
Перевод Дмитрия Певко
Когда год Тигра подходил к концу
И Зайца год едва успел начаться,
Во мне с особой силой возросло
Стремление отречься от сансары.
На снежную гряду высоких скал,
На перевал у Лачи** я пришёл,
Уединенья жаждою томимый.
И сговорились небо и земля,
И вестника морозного послали
Ко мне - шального ветра. И река,
Воды стихия, вдруг разбушевалась;
И тучи, словно с умыслом, собрались
На юге чёрные, и в их темнице мрачной
Исчезли разом солнце и луна.
Нанизаны на нить подобно бусам,
Застыли в небесах все двадцать восемь
Созвездий лунных, и планет восьмёрка***
Посажена была на цепь железную,
И Млечный Путь был к небу пригвождён.
Окутались туманом звёзды все,
Весь мир покрылся мглою непроглядной...
Снег повалил и сыпал целых девять
Дней и ночей, и столько же ещё -
Снег падал с неба восемнадцать суток.
Большие, словно клочья шерсти, хлопья
К земле летели, птицами порхая;****
Узорные снежинки-веретёнца
Летели вниз, кружась, как рой пчелиный;
Катились вниз крупинки снега мелкие,
Как зернышки горчицы, как горошины.
На перевале снег, не зная меры,
Заполнил всё собою. Наверху
Коснулись неба белые сугробы,
Внизу трава, деревья и кусты
Под ношей снеговой к земле пригнулись.
Оделись в белое вершины чёрных гор,
И волны озера замёрзли голубые,
И воды чистые покрылись коркой льда.
Снег сгладил все низины и холмы.
Конечно, от такого снегопада
Все люди в добровольном заточенье
Укрылись, а для всех четвероногих
Пришла пора голодная: все звери
Своей привычной пищи вдруг лишились.
Вверху пернатых голод поразил,
Внизу попрятались по норам мыши с крысами,
И вскоре впали в спячку звери дикие.
Миларепа, тибетский йог, поэт и буддийский учитель (1052 –1135)
Перевод Дмитрия Певко
Ни одного тревожного симптома
мой папа был мужчина в цвете сил
он пел «трава, трава, трава у дома»
и джинсы странно белые носил
в любой машине глохнет карбюратор
и он не допоёт до февраля
земля видна в его иллюминатор
холодная и рыхлая земля
я помню как он грузится в ракету
как все рыдают вплоть до темноты
над космодромом проплывает лето
и звёздный дождь сочится на кресты
и тот, кто хит про нашу землю создал,
пускает папу в радостный полёт
и вот отец летит навстречу звёздам
и песню он ту самую поёт
и видится что близко и знакомо =
и слышатся любимые слова
и снится нам не рокот космодрома
не эта ледяная синева
Дана Курская
мой папа был мужчина в цвете сил
он пел «трава, трава, трава у дома»
и джинсы странно белые носил
в любой машине глохнет карбюратор
и он не допоёт до февраля
земля видна в его иллюминатор
холодная и рыхлая земля
я помню как он грузится в ракету
как все рыдают вплоть до темноты
над космодромом проплывает лето
и звёздный дождь сочится на кресты
и тот, кто хит про нашу землю создал,
пускает папу в радостный полёт
и вот отец летит навстречу звёздам
и песню он ту самую поёт
и видится что близко и знакомо =
и слышатся любимые слова
и снится нам не рокот космодрома
не эта ледяная синева
Дана Курская
Ну вот твое Коньково, вот твой дом
родной, вот лесопарк, вот ты на санках,
визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,
вот ты застыла пред снеговиком,
мной вылепленным. Но уже пушком
покрылись вербы, прошлогодней пьянки
следы явила вешняя полянка,
и вот уж за вертлявым мотыльком
бежишь ты по тропинке. Одуванчик
седеет и лысеет, и в карманчик
посажен упирающийся жук.
И снова тучи в лужах ходят хмуро…
Но это все с тобою рядом, Шура,
спираль уже, а не порочный круг.
**
Последние лет двадцать – двадцать пять
так часто я мусолил фразу эту,
так я привык, притиснув в танце Свету
иль в лифте Валю, горячо шептать:
«Люблю тебя!» – что стал подозревать,
что в сих словах иного смысла нету.
И все любови, канувшие в Лету,
мой скепсис не могли поколебать.
И каково же осознать мне было,
что я… что ты… не знаю, как сказать.
Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,
Любовь, что движет солнце и светила,
свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,
и начал я хоть что-то понимать.
Тимур Кибиров, ему сегодня 70, “Двадцать сонетов к Саше Запоевой”, nn 8 и 15
родной, вот лесопарк, вот ты на санках,
визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,
вот ты застыла пред снеговиком,
мной вылепленным. Но уже пушком
покрылись вербы, прошлогодней пьянки
следы явила вешняя полянка,
и вот уж за вертлявым мотыльком
бежишь ты по тропинке. Одуванчик
седеет и лысеет, и в карманчик
посажен упирающийся жук.
И снова тучи в лужах ходят хмуро…
Но это все с тобою рядом, Шура,
спираль уже, а не порочный круг.
**
Последние лет двадцать – двадцать пять
так часто я мусолил фразу эту,
так я привык, притиснув в танце Свету
иль в лифте Валю, горячо шептать:
«Люблю тебя!» – что стал подозревать,
что в сих словах иного смысла нету.
И все любови, канувшие в Лету,
мой скепсис не могли поколебать.
И каково же осознать мне было,
что я… что ты… не знаю, как сказать.
Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,
Любовь, что движет солнце и светила,
свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,
и начал я хоть что-то понимать.
Тимур Кибиров, ему сегодня 70, “Двадцать сонетов к Саше Запоевой”, nn 8 и 15
никто здесь не готов; в спасательных баграх
не больше крепости, чем в заусенцах.
аттракционщики зовут усесться к египетским котлам на всех парах,
но призванные медлят как во сне,
переступают скользко, выясняют,
что на плакатах, и не объясняют,
как это так, прожить и так и не
переписать все имена травы, не выловить из клязьмы все стволы,
не загреметь под лёд весной, не вырубить подростка с о..евшей
колонкою переносной, не лечь на съёмной
с растерянной подругою жены,
не вывезти своих, не окопаться,
не бросить лишних денег на поправку
ребёнку бывшей, не сойти с ума,
не съездить в польшу на радиохэд
и в аушвиц, ни в блудные места,
ни в ферапонтово, ни в дагестан, не выйти
на площадь в шестьдесят восьмом, не просидеть
всю ночь на крыше университета
с губами спёкшимися, не перекричать
трибуну питерцев, не взять донецк и харьков
одним зарвавшимся броском, не оттереть
всех школьных пятен со стены котельной,
всей тёплой дачной тьмы с забытых книг,
не снять с двух рук неловких фаунд-футедж
на очистных в успенске, не взорваться
на трёх вокзалах, не произнести
с сопредседателями комитета
единственный, но главный приговор,
не навести какого-то моста
с покойными друзьями, не исчезнуть
без объявлений по каналам: стать
обходчиком торфяников, ночным
смотрителем за вереском, бредовым
подсказчиком на вымершей парковке
любого областного центра. он
почти не помнит, как он оказался
на этом месте, с этой стороны.
на узкий пляж ложится тень полка,
и по команде в сахарных ротондах
огонь бесплатный хлопает плащом.
кто не задет, напуган. кто задет,
тот восхищён. кто прозевал, те просят
исполнить заново, и подвигают ближе
своих нижайших. солнце распирает
решётку, руки, воротник, лицо
с прощающей и беспощадной силой
Дмитрий Гаричев, 2023
не больше крепости, чем в заусенцах.
аттракционщики зовут усесться к египетским котлам на всех парах,
но призванные медлят как во сне,
переступают скользко, выясняют,
что на плакатах, и не объясняют,
как это так, прожить и так и не
переписать все имена травы, не выловить из клязьмы все стволы,
не загреметь под лёд весной, не вырубить подростка с о..евшей
колонкою переносной, не лечь на съёмной
с растерянной подругою жены,
не вывезти своих, не окопаться,
не бросить лишних денег на поправку
ребёнку бывшей, не сойти с ума,
не съездить в польшу на радиохэд
и в аушвиц, ни в блудные места,
ни в ферапонтово, ни в дагестан, не выйти
на площадь в шестьдесят восьмом, не просидеть
всю ночь на крыше университета
с губами спёкшимися, не перекричать
трибуну питерцев, не взять донецк и харьков
одним зарвавшимся броском, не оттереть
всех школьных пятен со стены котельной,
всей тёплой дачной тьмы с забытых книг,
не снять с двух рук неловких фаунд-футедж
на очистных в успенске, не взорваться
на трёх вокзалах, не произнести
с сопредседателями комитета
единственный, но главный приговор,
не навести какого-то моста
с покойными друзьями, не исчезнуть
без объявлений по каналам: стать
обходчиком торфяников, ночным
смотрителем за вереском, бредовым
подсказчиком на вымершей парковке
любого областного центра. он
почти не помнит, как он оказался
на этом месте, с этой стороны.
на узкий пляж ложится тень полка,
и по команде в сахарных ротондах
огонь бесплатный хлопает плащом.
кто не задет, напуган. кто задет,
тот восхищён. кто прозевал, те просят
исполнить заново, и подвигают ближе
своих нижайших. солнце распирает
решётку, руки, воротник, лицо
с прощающей и беспощадной силой
Дмитрий Гаричев, 2023
внимание!
внимание!
обратите внимание:
все великое
поражавшее монументальностью
оказывалось не слишком прочным
и распадалось на отдельные мелкие части
вызывая множество недоуменных вопросов
обратите внимание:
женская плоть прекрасна
мочки женских ушей нежны
и почти прозрачны
а выпуклости женских колен
умиляют всех скульпторов
обратите внимание:
история всегда возилась с плебсом
то с плебсом бунтующим
то с плебсом подобострастным
но плебс ненавидит историю
и хочет свернуть ей шею
обратите внимание:
упитанный полосатый
рыжевато-серый кот
безмятежно спит на витрине
букинистического магазина
рядом с огромным томом Мильтона
в тисненом переплете
и еще —
обратите внимание на стену вавилонскую
она с зубцами
Геннадий Алексеев
внимание!
обратите внимание:
все великое
поражавшее монументальностью
оказывалось не слишком прочным
и распадалось на отдельные мелкие части
вызывая множество недоуменных вопросов
обратите внимание:
женская плоть прекрасна
мочки женских ушей нежны
и почти прозрачны
а выпуклости женских колен
умиляют всех скульпторов
обратите внимание:
история всегда возилась с плебсом
то с плебсом бунтующим
то с плебсом подобострастным
но плебс ненавидит историю
и хочет свернуть ей шею
обратите внимание:
упитанный полосатый
рыжевато-серый кот
безмятежно спит на витрине
букинистического магазина
рядом с огромным томом Мильтона
в тисненом переплете
и еще —
обратите внимание на стену вавилонскую
она с зубцами
Геннадий Алексеев
На златом крыльце сидели
трус, дурак и сволота.
Выбирать мы не хотели,
к небу вытянув уста.
Знал бы я, что так бывает.
Знал бы я - не стал бы я!
Что стихи не убивают -
оплетают, как змея!
Что стихи не убивают
/убивают - не стихи!/.
Просто душу вынимают,
угль горящий в грудь вставляют,
отрывают от сохи,
от меча и от орала,
от фрезы, от кобуры,
от рейсфедера с лекалом,
от прилавка, от икры!
Лотман, Лотман, Лосев, Лосев,
де Соссюр и Леви-Стросс!
Вы хлебнули б, мудочесы,
полной гибели всерьез!
С шестикрылым серафимом
всякий рад поговорить!
С шестирылым керосином
ты попробуй пошутить!
С шестиствольным карабином,
с шестижильною шпаной,
с шерстобитною машиной
да с шестеркою гнилой!
С шестиярусной казармой,
с вошью, обглодавшей кость,
с голой площадью базарной,
с энтропией в полный рост!
Что, Семеныч? Аль не любо?
Любо-дорого, пойми!
Пусть дрожат от страха губы -
разговаривай с людьми!
Ничего во всей природе,
Лев Семеныч, не брани,
никого во всем народе
не кляни и не вини!
Ибо жалость и прощенье,
горе, Лева, и тоска,
ибо тленье и гниенье
тянутся уже века.
Пусть нахрапом и навалом
наседает отчий край,
Лева, подставляй ебало,
а руки не подымай!
Ты не тронь их, сирых, малых,
не стреляй в них, пощади!
Ты с любовью запоздалой
отогрей их на груди...
С неба звездочка слетела,
Лев Семеныч, прямо в глаз.
А кому какое дело,
кто останется из нас.
На мосту стоит машина,
а машина без колес.
Лев Семеныч! Будь мужчиной -
не отлынивай от слез!
На мосту стоит тачанка,
все четыре колеса.
Нас спасет не сердце Данко,
а пресветлая слеза!
На мосту стоит автобус
с черно-красной полосой.
Умирают люди, чтобы
мы поплакали с тобой!
На мосту стим мы, Лева.
Плещет сонная вода.
В небе темно-бирюзовом
загорается звезда.
Так давай же поклянемся -
ни за что и никогда
не свернем, не отвернемся,
улыбнемся навсегда!
В небе темно-бирюзовом
тихий ангел пролетел.
Ты успел запомнить, Лева,
что такое он пропел?
Тихий анел пролетает,
ангел смерти - Азраил.
К сердцу рану прижимая,
вот мы падаем без сил.
Что, Семеныч, репка? То-то!
Ну а ты как думал, брат?
Как икоту на Федота
время, брат, не отогнать!
Репка, Лев Семеныч, репка.
Вот куда нас занесло.
Энтропия держит цепко,
липко, гадко, тяжело.
Там, где эллинам сияла
нагота и красота,
без конца и без начала
нам зияет пустота.
Астроном иль гинеколог,
иль работники пера
пусть подскажут, что такое
эта черная дыра.
Тянет, тянет метастазы,
гложет вечности жерлом.
И практически ни разу
не ушел никто живьем.
И практически ни разу...
Разве что один разок
эта чертова зараза
вдруг пустилась наутек!
И повесился Иуда!
И Фома вложил персты!
И текут лучи оттуда
средь Вселенской темноты.
Разве ты не видишь, Лева,
снова в пухе тополя!
Друг ты мой, честное слово,
всё бессмертно, ты и я!
Тимур Кибиров
“Льву Рубинштейну” (фрагмент)
трус, дурак и сволота.
Выбирать мы не хотели,
к небу вытянув уста.
Знал бы я, что так бывает.
Знал бы я - не стал бы я!
Что стихи не убивают -
оплетают, как змея!
Что стихи не убивают
/убивают - не стихи!/.
Просто душу вынимают,
угль горящий в грудь вставляют,
отрывают от сохи,
от меча и от орала,
от фрезы, от кобуры,
от рейсфедера с лекалом,
от прилавка, от икры!
Лотман, Лотман, Лосев, Лосев,
де Соссюр и Леви-Стросс!
Вы хлебнули б, мудочесы,
полной гибели всерьез!
С шестикрылым серафимом
всякий рад поговорить!
С шестирылым керосином
ты попробуй пошутить!
С шестиствольным карабином,
с шестижильною шпаной,
с шерстобитною машиной
да с шестеркою гнилой!
С шестиярусной казармой,
с вошью, обглодавшей кость,
с голой площадью базарной,
с энтропией в полный рост!
Что, Семеныч? Аль не любо?
Любо-дорого, пойми!
Пусть дрожат от страха губы -
разговаривай с людьми!
Ничего во всей природе,
Лев Семеныч, не брани,
никого во всем народе
не кляни и не вини!
Ибо жалость и прощенье,
горе, Лева, и тоска,
ибо тленье и гниенье
тянутся уже века.
Пусть нахрапом и навалом
наседает отчий край,
Лева, подставляй ебало,
а руки не подымай!
Ты не тронь их, сирых, малых,
не стреляй в них, пощади!
Ты с любовью запоздалой
отогрей их на груди...
С неба звездочка слетела,
Лев Семеныч, прямо в глаз.
А кому какое дело,
кто останется из нас.
На мосту стоит машина,
а машина без колес.
Лев Семеныч! Будь мужчиной -
не отлынивай от слез!
На мосту стоит тачанка,
все четыре колеса.
Нас спасет не сердце Данко,
а пресветлая слеза!
На мосту стоит автобус
с черно-красной полосой.
Умирают люди, чтобы
мы поплакали с тобой!
На мосту стим мы, Лева.
Плещет сонная вода.
В небе темно-бирюзовом
загорается звезда.
Так давай же поклянемся -
ни за что и никогда
не свернем, не отвернемся,
улыбнемся навсегда!
В небе темно-бирюзовом
тихий ангел пролетел.
Ты успел запомнить, Лева,
что такое он пропел?
Тихий анел пролетает,
ангел смерти - Азраил.
К сердцу рану прижимая,
вот мы падаем без сил.
Что, Семеныч, репка? То-то!
Ну а ты как думал, брат?
Как икоту на Федота
время, брат, не отогнать!
Репка, Лев Семеныч, репка.
Вот куда нас занесло.
Энтропия держит цепко,
липко, гадко, тяжело.
Там, где эллинам сияла
нагота и красота,
без конца и без начала
нам зияет пустота.
Астроном иль гинеколог,
иль работники пера
пусть подскажут, что такое
эта черная дыра.
Тянет, тянет метастазы,
гложет вечности жерлом.
И практически ни разу
не ушел никто живьем.
И практически ни разу...
Разве что один разок
эта чертова зараза
вдруг пустилась наутек!
И повесился Иуда!
И Фома вложил персты!
И текут лучи оттуда
средь Вселенской темноты.
Разве ты не видишь, Лева,
снова в пухе тополя!
Друг ты мой, честное слово,
всё бессмертно, ты и я!
Тимур Кибиров
“Льву Рубинштейну” (фрагмент)
Когда мы умерли
То далеко не сразу попали в рай
А когда попали
Сразу всю свою боль забыли
Такие там водопады были
И террасы рисовые как на острове бали
И закат как в горах в непале
Мы гуляли
Гуляли и обо всем говорили
Мы десятой части этого друг другу за всю жизнь не сказали
Потому что едва произносили хоть слово хором
Сразу кидались обниматься и целоваться
И любовь опрокидывалась проливалась
Не успев накопиться
И мы удивлялись почему
Когда шли в кровать
Не хотелось стиснуться зацепиться
А хотелось дочитать статейку и отрубиться
А здесь у нас отняли осязание и рукотворные вещи
Наверное поэтому я использую
так много глаголов и так мало слов
обозначающих предметы
И любовь здесь не проливается мимо
Но пока она не вышла из берегов
Нам не хочется торопиться
Один из нас слишком хорошо помнит
Как это узнать что тебя обманывали
Психануть одному улететь в отпуск
Напиться пойти купаться и утопиться
А другой еще не забыл как можно
Ошибиться потерять что-то очень важное
упороться разогнаться до ста восьмидесяти
разбиться
А все потому что пропускали мимо ушей
Обнимались и целовались
До опустошения
Мы еще тут побудем немного
Жалко времени снова рождаться
искать находить бороться прощаться
встречаться и расставаться
Нам непросто достался рай
Но ты дождись нас пожалуйста
Мы быстро
Не умирай
Анна Русс
То далеко не сразу попали в рай
А когда попали
Сразу всю свою боль забыли
Такие там водопады были
И террасы рисовые как на острове бали
И закат как в горах в непале
Мы гуляли
Гуляли и обо всем говорили
Мы десятой части этого друг другу за всю жизнь не сказали
Потому что едва произносили хоть слово хором
Сразу кидались обниматься и целоваться
И любовь опрокидывалась проливалась
Не успев накопиться
И мы удивлялись почему
Когда шли в кровать
Не хотелось стиснуться зацепиться
А хотелось дочитать статейку и отрубиться
А здесь у нас отняли осязание и рукотворные вещи
Наверное поэтому я использую
так много глаголов и так мало слов
обозначающих предметы
И любовь здесь не проливается мимо
Но пока она не вышла из берегов
Нам не хочется торопиться
Один из нас слишком хорошо помнит
Как это узнать что тебя обманывали
Психануть одному улететь в отпуск
Напиться пойти купаться и утопиться
А другой еще не забыл как можно
Ошибиться потерять что-то очень важное
упороться разогнаться до ста восьмидесяти
разбиться
А все потому что пропускали мимо ушей
Обнимались и целовались
До опустошения
Мы еще тут побудем немного
Жалко времени снова рождаться
искать находить бороться прощаться
встречаться и расставаться
Нам непросто достался рай
Но ты дождись нас пожалуйста
Мы быстро
Не умирай
Анна Русс
Что там, спрашивает она, что там?
Мне отсюда ничего не видно, не слышно,
Он говорит, алеют черешни, вишни,
тут всегда бывают ярмарки по субботам.
Тетки в пестрых платках продают пирожки и пиво
Свежую рыбу утреннего улова,
Жалко, что ты не видишь, какой красивый
Домик смотрителя в мальвах, розовых и лиловых
Скоро приедем к морю, выйдем на полустанке,
Кажется, даже отсюда слышу я шум прибоя.
Что ты, какие танки? Господь с тобою.
Она лежит, отвернувшись к стенке.
Он смотрит в окно, там над крышами что-то вроде
Зарева, не существующего в природе,
Низкое небо, в котором тяжел и жирен
Пар из градирен или не из градирен,
Ладно, говорит он, начнем с начала,
Вот говорит он, вроде и полегчало…
МАРИЯ ГАЛИНА
Дорогой канал, ты был мне большой поддержкой и отдушиной в эти треклятые три года
Мне отсюда ничего не видно, не слышно,
Он говорит, алеют черешни, вишни,
тут всегда бывают ярмарки по субботам.
Тетки в пестрых платках продают пирожки и пиво
Свежую рыбу утреннего улова,
Жалко, что ты не видишь, какой красивый
Домик смотрителя в мальвах, розовых и лиловых
Скоро приедем к морю, выйдем на полустанке,
Кажется, даже отсюда слышу я шум прибоя.
Что ты, какие танки? Господь с тобою.
Она лежит, отвернувшись к стенке.
Он смотрит в окно, там над крышами что-то вроде
Зарева, не существующего в природе,
Низкое небо, в котором тяжел и жирен
Пар из градирен или не из градирен,
Ладно, говорит он, начнем с начала,
Вот говорит он, вроде и полегчало…
МАРИЯ ГАЛИНА
Дорогой канал, ты был мне большой поддержкой и отдушиной в эти треклятые три года
Как в бессонницу энный слон,
по ночам мычавший: о сон,
ты ко всем успел, а ко мне?
ведь заря уже из-за кровель —
а ему ни намека о сне,
и не мерк над слонами твой профиль;
или очередной армстронг
по растянутой в небе Луне —
вон по той Луне, посмотри:
там на пяльцах крахмальный до хруста
бледный наст, и сверкает как снег
борозда от тупых подковок;
и по масти, по жестам, по росту
он – душа скорей, чем человек,
бел, огромен, неловок,
человека спрятал внутри;
и как он, не совсем весом,
и похожие делая па,
и качаясь не сам, но несом
сквозь твоих локтей, вдоль лопаток
теми, комната кем все полней,
кто от наших же жестов рожден,
кто незрим, но на зримое падок
(все теснее, до астмы, толпа
хором шаркающих теней) —
с ними-то и топчусь в унисон,
будто к воздуху с кольцевой:
то на кафель, то в слякоть ступив,
в хороводе идущих домой
не сфальшивит нахал, ни тихоня —
роль забыта, но помнят мотив,
под который, рукав к рукаву,
к ворсу ворс, только взоры врозь,
эскалатор везет, как и вез,
нас, участвующих наяву
в отмененной давно церемонии.
Григорий Дашевский
Сегодня его день рождения
по ночам мычавший: о сон,
ты ко всем успел, а ко мне?
ведь заря уже из-за кровель —
а ему ни намека о сне,
и не мерк над слонами твой профиль;
или очередной армстронг
по растянутой в небе Луне —
вон по той Луне, посмотри:
там на пяльцах крахмальный до хруста
бледный наст, и сверкает как снег
борозда от тупых подковок;
и по масти, по жестам, по росту
он – душа скорей, чем человек,
бел, огромен, неловок,
человека спрятал внутри;
и как он, не совсем весом,
и похожие делая па,
и качаясь не сам, но несом
сквозь твоих локтей, вдоль лопаток
теми, комната кем все полней,
кто от наших же жестов рожден,
кто незрим, но на зримое падок
(все теснее, до астмы, толпа
хором шаркающих теней) —
с ними-то и топчусь в унисон,
будто к воздуху с кольцевой:
то на кафель, то в слякоть ступив,
в хороводе идущих домой
не сфальшивит нахал, ни тихоня —
роль забыта, но помнят мотив,
под который, рукав к рукаву,
к ворсу ворс, только взоры врозь,
эскалатор везет, как и вез,
нас, участвующих наяву
в отмененной давно церемонии.
Григорий Дашевский
Сегодня его день рождения
Восславим приход весны! Ополоснем лицо,
чирьи прижжем проверенным креозотом
и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,
и в глаза ударит свежестью! горизонтом!
будущим! Будущее всегда
наполняет землю зерном, голоса — радушьем,
наполняет часы ихним туда-сюда;
вздрогнув, себя застаешь в грядущем.
Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,
вся природа, от ящериц до оленей,
устремлена туда же, куда ведут следы
государственных преступлений.
Иосиф Бродский
чирьи прижжем проверенным креозотом
и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,
и в глаза ударит свежестью! горизонтом!
будущим! Будущее всегда
наполняет землю зерном, голоса — радушьем,
наполняет часы ихним туда-сюда;
вздрогнув, себя застаешь в грядущем.
Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,
вся природа, от ящериц до оленей,
устремлена туда же, куда ведут следы
государственных преступлений.
Иосиф Бродский
Рим
Инне
Николай Заболоцкий стоит у моста
Полдень — улица невероятно пуста
Речку слабую видно до самого дна.
Жизнь Вторая была ему странно дана.
Вроде он уж не тот его стих уж не тот
Свет скудеет гипербол мелеет литот
Дидактичен становится беден.
.....
Вот монахи бредут от обеден
Вот собаки бегут вот монахи бредут
Город жирный лежит как собранье ведутт
Покрывается пеплом и зноем
.....
Что мы, собственно, знаем?
.....
Разделенный на части рукой палача
Криво склеенный Богом обратно
Он глядит как неровные пятна
Город носит крича и урча.
Все чужое — сам воздух и самый язык.
Он к чужбине и к чужести сразу привык:
Сам себе он чужой совершенно;
Так Олейников ныл и Агамбен учил —
Хороша жизнь нагая/чужая!
Что впускают ему внутривенно
Похоть воздуха дрожь урожая.
Жизнь любая! Осталось немного годков
Как лекарства желательных нежных глотков
Что угодно! пусть лживых, пусть гадких
(как брюлловские мальчики — гладких)
Смотрит в землю, как/будто он что потерял.
Рим-Петрович ощупывает матерьял
И поэту надменно вручает.
В предвкушеньи его в предвкушеньи себя.
Улыбается, жалкий пиджак теребя.
И от позднего счастья скучает.
Полина Барскова
Инне
Николай Заболоцкий стоит у моста
Полдень — улица невероятно пуста
Речку слабую видно до самого дна.
Жизнь Вторая была ему странно дана.
Вроде он уж не тот его стих уж не тот
Свет скудеет гипербол мелеет литот
Дидактичен становится беден.
.....
Вот монахи бредут от обеден
Вот собаки бегут вот монахи бредут
Город жирный лежит как собранье ведутт
Покрывается пеплом и зноем
.....
Что мы, собственно, знаем?
.....
Разделенный на части рукой палача
Криво склеенный Богом обратно
Он глядит как неровные пятна
Город носит крича и урча.
Все чужое — сам воздух и самый язык.
Он к чужбине и к чужести сразу привык:
Сам себе он чужой совершенно;
Так Олейников ныл и Агамбен учил —
Хороша жизнь нагая/чужая!
Что впускают ему внутривенно
Похоть воздуха дрожь урожая.
Жизнь любая! Осталось немного годков
Как лекарства желательных нежных глотков
Что угодно! пусть лживых, пусть гадких
(как брюлловские мальчики — гладких)
Смотрит в землю, как/будто он что потерял.
Рим-Петрович ощупывает матерьял
И поэту надменно вручает.
В предвкушеньи его в предвкушеньи себя.
Улыбается, жалкий пиджак теребя.
И от позднего счастья скучает.
Полина Барскова
"Далеко разрушенная Троя,
Сорван парус, сломана ладья.
Из когда-то славного героя
Стал скитальцем бесприютным я.
Ни звезды, ни путеводных знаков...
Нереида, дай мне счастье сна",-
И на отмель острова феаков
Одиссея вынесла волна.
Он очнулся. День идет к закату.
Город скрыт за рощею олив.
Бедный парус натянул заплату,
Розовый морщинится залив.
Тополя бормочут, засыпая,
И сидит на стынущем песке
Тонкая царевна Навзикая
С позабытой ракушкой в руке.
"О царевна! Узких щек багрянец -
Как шиповник родины моей.
Сядь ко мне. Я только чужестранец,
Потерявший дом свой, Одиссей.
Грудь и плечи, тонкие такие,
Та же страстная судьба моя.
Погляди же, девушка, впервые
В ту страну, откуда родом я.
Там на виноградники Итаки
Смотрит беспокойная луна.
Белый дом мой обступили маки,
На пороге ждет меня жена.
Но, как встарь, неумолимы боги,
Долго мне скитаться суждено.
Отчего ж сейчас - на полдороге -
Сердцу стало дивно и темно?
Я хотел бы в маленькие руки
Положить его - и не могу.
Ты, как пальма, снилась мне в разлуке,
Пальма на высоком берегу.
Не смотри мучительно и гневно,
Этот миг я выпил до конца.
Я смолкаю. Проводи, царевна,
Чужестранца в мирный дом отца".
Всеволод Рождественский
Сорван парус, сломана ладья.
Из когда-то славного героя
Стал скитальцем бесприютным я.
Ни звезды, ни путеводных знаков...
Нереида, дай мне счастье сна",-
И на отмель острова феаков
Одиссея вынесла волна.
Он очнулся. День идет к закату.
Город скрыт за рощею олив.
Бедный парус натянул заплату,
Розовый морщинится залив.
Тополя бормочут, засыпая,
И сидит на стынущем песке
Тонкая царевна Навзикая
С позабытой ракушкой в руке.
"О царевна! Узких щек багрянец -
Как шиповник родины моей.
Сядь ко мне. Я только чужестранец,
Потерявший дом свой, Одиссей.
Грудь и плечи, тонкие такие,
Та же страстная судьба моя.
Погляди же, девушка, впервые
В ту страну, откуда родом я.
Там на виноградники Итаки
Смотрит беспокойная луна.
Белый дом мой обступили маки,
На пороге ждет меня жена.
Но, как встарь, неумолимы боги,
Долго мне скитаться суждено.
Отчего ж сейчас - на полдороге -
Сердцу стало дивно и темно?
Я хотел бы в маленькие руки
Положить его - и не могу.
Ты, как пальма, снилась мне в разлуке,
Пальма на высоком берегу.
Не смотри мучительно и гневно,
Этот миг я выпил до конца.
Я смолкаю. Проводи, царевна,
Чужестранца в мирный дом отца".
Всеволод Рождественский
Шкатулка медь сургуч бутыль с клеймом
Музейный стул – с помойки уворован
Мы в мастерской у Сашеньки Петрова
Покрыты даже пылью тех времен
Я – звучный ящик Полифонион
На желтой крышке ангел гравирован
Вложи железный диск полуметровый –
И звон! и Вифлеем! и фараон!
Ведь были же трактиры и калоши –
Всего себя в тоске переерошу!
Когда ж печать последнюю сниму –
Рожок играет и коза пасется
В арбатском переулке на снегу.
Напротив итальянского посольства
Генрих Сапгир
Музейный стул – с помойки уворован
Мы в мастерской у Сашеньки Петрова
Покрыты даже пылью тех времен
Я – звучный ящик Полифонион
На желтой крышке ангел гравирован
Вложи железный диск полуметровый –
И звон! и Вифлеем! и фараон!
Ведь были же трактиры и калоши –
Всего себя в тоске переерошу!
Когда ж печать последнюю сниму –
Рожок играет и коза пасется
В арбатском переулке на снегу.
Напротив итальянского посольства
Генрих Сапгир
Поэт идет — открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
«Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет».
— Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего.
Александр Пушкин
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
«Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет».
— Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего.
Александр Пушкин
Не будем ссориться
нельзя жить в России, но не в России жить нельзя
нельзя любить Россию, но не любить ее нельзя
нельзя выебываться в России, но не выебываться нельзя
моя неведомая радость, радость моя
Кирилл Медведев, 2025
нельзя жить в России, но не в России жить нельзя
нельзя любить Россию, но не любить ее нельзя
нельзя выебываться в России, но не выебываться нельзя
моя неведомая радость, радость моя
Кирилл Медведев, 2025