В 1941 году Геген будет схвачен и расстрелян немцами.

Были и другие примеры участия бретонских регионалистов в Сопротивлении, но в целом националисты держались про-немецкой линии и после оккупации Франции отличились массовым коллаборационизмом. Из-за чего в послевоенное время сам по себе “старый” бретонский национализм стал ассоциироваться с нацизмом.

Однако парадокс состоял в том, что именно в послевоенную эпоху в Бретани возник феномен “красного бастиона”, так как именно сельская Бретань с 1945 года превратилась в один из самых надежных оплотов Французской Компартии. Во многом благодаря тому, что в этом регионе ФКП, вопреки марксистскому модернизационно-индустриалистскому курсу, использовала пропаганду антииндустриальной аграрно-социалистической модели, близкой к наработкам довоенной бретонской левой. 

Защита мелких и средних фермеров от натиска крупных агрохолдингов, защита вымирающего бретонского языка и культуры, защита самой структуры мелкотоварного индивидуального хозяйства против наступления промышленного прогресса обеспечила ФКП длительную гегемонию в Нижней Бретани, которая начала рушиться только к концу 90-х, на фоне обезлюдивания и исчезновения основной социальной базы коммунистов - мелких и средних крестьян и предпринимателей.

А в 60-70-х в этом сельском “красном бастионе” расцвел, - согласно духу эпохи, - еще и революционный левый национализм в виде сепаратистской Бретонской Коммунистической Партии, Бретонской Республиканской Армии и Бретонской Революционной Армии, воодушевленных, как водится, примерами Ирландской Республиканской Армии, корсиканским Фронтом Национального Освобождения, баскской Эускади та Аскатасуна (с последними двумя революционные бретонские националисты даже сотрудничали) и другими левыми национально-освободительными организациями стран Третьего Мира.

Тогда же возникла и автономистская “новая бретонская левая” в виде национал-коммунистического и довольно популярного Бретонского Демократического Союза и Социалистической Партии Бретани.

Эти распространившиеся в молодежной среде леворадикальные взгляды серьёзно взволновали саму ФКП (все-таки, политические конкуренты), которая теперь принялась бороться с центробежными тенденциями, закономерно порожденными самой коммунистической пропагандой, апеллирующей зачастую к историческим примерам сопротивления кельтской глубинки французским королям.

Дошло даже до того, что генсек ФКП Жорж Марше выразил официальный протест Леониду Брежневу после выпуска советской Академией Наук “Атласа народов мира”, в котором бретонцы представлены как этническая группа, отличная от французов. 

В наше время как бы отголоском былого влияния левых с их “аграрным социализмом” и “обороной от Парижа” можно назвать народное движение “красных колпаков” (bonnets rouges), начавшееся в 2013 против нового налога на грузовой транспорт и, в отличие от движения “желтых жилетов”, закончившееся полным успехом: благодаря сочетанию массовых протестов и насильственных действий (разрушению пропускных пунктов и дорожных камер) правительство отменило налог для этого региона.

Для потехи сделал небольшой очерк насчет антивоенных позиций балканских социалистов во время Первой Мировой и предшествующих ей Балканских войн.

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/05/blog-post_20.html?m=1

Сегодня был день славянской письменности и культуры, и на Балканисте в честь этого маленько пообсуждали крушение “славянского мира” и идей славянского братства. 

В целом, родившаяся в начале XIX века панславистская идея (начало которой положил товарищ Бонапарт, организовавший на Адриатике буферные Иллирийские провинции, спровоцировав среди хорватов и словенцев рост иллиризма, предтечи панславизма) уже к середине XIX века расползалась по швам из-за противоположности интересов элитных группировок различных славянских народов, каждая из которых понимала “славянское единство” по-своему. 

Русские панслависты видели реакционную Российскую Империю центром славянского мира (из-за чего Энгельс на дух не переносил панславизм, что в дальнейшем стало поводом для обвинения его в славянофобии); центрально-европейские “австро-славяне” всеми силами пытались уйти от пугающей “русской опеки”, выдвигая панславянский проект в рамках Австрийской империи; южные славяне тоже маневрировали между великими державами, надеясь организовать под флагом “славянского братства” некое великое царство с господствующим ядром в виде сербов или болгар; поляки видели панславизм прежде всего как инструмент восстановления независимости разделенной Речи Посполитой.

Показателем ущербности панславизма было то, что Миша Бакунин, который на первом славянском конгрессе в Праге в 1848 пытался безуспешно качать за демократическую федерацию славянских народов, в дальнейшем разочаровался в славянских элитах и выступал против панславизма в любой его форме. Но разочаровался не только он. 

Не менее левый чем Миша, социалист-народник, русофил и герой борьбы болгарского народа Христо Ботев, наблюдая за тем, как сербские и болгарские элиты (как светские, так и духовные) предают и продают друг друга, сеют рознь и готовятся на следующий же день после освобождения от турок начать междоусобную войну во имя химер “государственного величия” (как и случилось в 1913), пришел к выводу, что “Восток (т.е. Балканы) еще не созрел для человеческой свободы и Турция имеет полное историческое право проливать кровь своих христианских подданных”. И до тех пор, пока власть над “балканскими племенами” сохраняют элиты, “пожирающие труд миллионов, увеличивающие их историческую глупость и в конце этого посылающие их бить и истреблять своих братьев”, никакого славянского или балканского единства народов быть не может.

Государственная субъектность, бесконечные территориальные претензии и конфликты между державными моделями сделали панславизм бесперспективным проектом уже в XIX веке.

В 40-х годах XX века панславизм обрел свою короткую вторую жизнь, когда СССР прагматично использовал “славянскую идею” в рамках развития антифашистской борьбы, увенчав все это в 1947-48 гг. установлением в Восточной Европе народно-демократических режимов. Фактически старый проект “славянской империи” с примкнувшими к ней румынами, венграми и албанцами, был создан на новой основе “пролетарского интернационализма”.

Но цемент “пролетарского интернационализма” оказался ненамного крепче “славянского братства”, потому что уже в 1948 году противоречия между государственными интересами СССР и Югославии привели к советско-югославскому разрыву, который сопровождался многочисленными (свыше 7 тысяч) вооруженными стычками на болгарско-югославской и венгерско-югославской границах. Ну а дальше были Венгрия и Польша 1956, отпадение Албании (1961) и Румынии (1966), Пражская весна 1968, Польский кризис 1970 и 1980-81 гг., когда всякий раз поднимался вопрос о выходе того или иного национального государства из-под опеки большого русского брата. Который, несмотря на значительную экономическую помощь, продолжал восприниматься многими как чуждая сила; внешний гегемон, якобы тормозящий экономическое и культурное развитие своим наставничеством.

В общем, панславизм в разных его формах оказался такой же фантазией, как и панарабизм или какой-нибудь панисламизм.

Романтической идеей, неизбежно входящей в противоречие со стремлением к национальной государственности, которое в конечном итоге уничтожило и панславизм эпохи буржуазных революций XIX века, и “панславизм” эпохи пролетарских революций века XX.

Продолжая тему “славянского братства” и межнациональных противоречий в среде формально державшихся интернационализма коммунистов. О разногласиях между болгарскими и югославскими коммунистами в оккупированной болгарской же армией Македонии. Сей конфликт между двумя крупными балканскими компартиями, каждая из которых имела собственный взгляд на будущее Македонии и выдвигала, исходя из этого, собственную тактику борьбы, закономерно был разрешен через полную ликвидацию радикальными югославскими коммунистами “болгарского влияния” в Вардарской Македонии, апофеозом чего стали массовые чистки и депортации “болгарофилов” в 1945-46 гг. 

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/05/blog-post_25.html?m=1

Повысил осведомленность о национальной политике большевиков, освоив книгу “Феномен советской украинизации 1920-1930-е годы” за авторством Борисёнок Е.Ю. Издана книжечка в 2006 году, т.е. задолго до острой фазы украинско-российского конфликта, поэтому, - надо думать, - присутствует некая научная объективность.

Первый вывод из труда Борисёнок заключается в том, что, хотя большевики и не “выдумывали” Украину, именно они превратили этот изначально призрачный проект (не очень понятный даже самому населению) в подлинное современное государство. Украинизация госаппарата, образования, культуры, науки и вообще общественной жизни в бардачную и короткую эпоху Центральной Рады/диктатуры Скоропадского/Директории не идет ни в какое сравнение с тем масштабом украинизации (переходящей в украинификацию), которую развернули большевики в 20-х/начале 30-х. 

Именно большевики заложили основу подлинной украинской государственности, создав стабильный госаппарат, который, - неизбежно, - уже на самых ранних этапах приобрел некоторую субъектность, выражавшуюся в подспудном стремлении к “завоеванию подлинной независимости УССР” от Москвы или в попытках “перетягивания границ”, с требованиями передачи Украине смешанных районов Воронежской и Курской губерний, Гомельщины, Таганрога, и даже с некоторыми претензиями на Кубань, где украинизацию, - при наличии т.н. “малороссийского элемента”, - постигла горькая неудача.

Короче, территориальные аппетиты госбюрократии УССР 20-х мало чем отличались от настроя нынешних великодержавных “самостийников”. За исключением Крыма (о крымских претензиях в книжке, по крайней мере, ничего не говорится), взгляды на восточные пределы “Большой Украины” идентичны. Характерно, что одним из аргументов Москвы, отбивавшейся от напора харьковских товарищей (столицей УССР тогда был Харьков), было то, что передача Украине “исторически” русских областей вызовет протесты русского населения.

Из этого вытекает сразу же второй вывод: украинизация действительно вызывала широкое недовольство в среде городского, - в основном русско-еврейского, - населения, которое не желало ни учить украинский язык, ни пропитываться “чуждой” украинской культурой, ни взаимодействовать с административно продвигаемыми вверх украинскими кадрами. И население это часто смотрело на украинизацию как на форму своеобразного украинского культурного колониализма, принудительного навязывания государством украинской идентичности (“украинификации”) без учета реальных настроений низов.

Читая книжку, большевиков становится откровенно жалко. Потому что, с одной стороны, благородный курс на “самоопределение”, на борьбу с пережитками и влиянием “буржуазного национализма”, стремление к стабилизации и укреплению советской власти в этом преимущественно аграрном нерусском регионе, внешнеполитические задачи (не стоит забывать, что, подобно Молдавии, Карельской Трудовой Коммуне или Азербайджану, “Большая Советская Украина” должна была стать витриной социализма для нескольких миллионов угнетенных украинцев, проживавших в Румынии, Польше и Чехословакии) толкали большевиков к строительству суверенного (по крайней мере - формально) украинского nation state со всеми его прелестями, вроде культурно-языковой унификации. А с другой стороны - тот же курс не только закономерно вызывал центробежные тенденции среди самих украинцев (а-ля “Геть вiд Москви!” Мыколы Хвылевого), но и подрывал доверие к партийному руководству “исконной” социальной базы большевиков на Украине в виде русифицированного населения городов, провоцируя в его недрах рост русского великодержавного национализма и украинофобии.

В итоге, все 20-е годы большевики вынуждены были метаться из стороны в сторону, то ударяя по “национал-уклонизму” и тормозя излишне пылких украинизаторов (по бóльшей части - выходцев из рядов незалежников, боротьбистов и борьбистов-укапистов), то обрушиваясь на “великорусский шовинизм”.

Следующий вывод из книжки заключается в том, что динамика коренизации на Украине (её оживление и торможение) были связаны с динамикой внутрипартийной борьбы в РКПб, поскольку суета в московских верхах оказывала прямое влияние на украинские дела. 

Причем, по всем законам марксистской диалектики, условные “правые” и условные “левые” достаточно быстро меняли своё отношение к украинизации, исходя из собственных задач борьбы за власть в партии. Например, в эпоху председательства в СНК Украины Христиана Раковского, - яркого сторонника левой оппозиции, - на Украине усиливались тенденции к “незалежности” (в том числе - и в идейном плане), т.к. и сам Раковский был приверженцем некоей равноправной “конфедерации” между независимыми УССР и РСФСР. А во второй половине 20-х та же левая оппозиция пыталась уловить в свои сети “русские” сектора украинской партии, выступая уже против уступок “петлюровщине”. 

С оппонентами левых та же история: “человек Сталина” Эммануил Квиринг, первый секретарь ЦК КПбУ, возглавлявший “правое” (про-русское) крыло партии, фактически саботировал мероприятия по украинизации и, незадолго до снятия с поста, вообще попытался свернуть коренизацию аппарата, вызвав недовольство в рядах уже укрепившейся украинской парт- и гос- бюрократии. А сменивший его в апреле 1925 другой “человек Сталина”, Лазарь Каганович, наоборот, возобновил активную украинизацию с целью привлечения нового поколения украинских кадров, которые должны были “потопить” в своих волнах растущие оппозиционные сектора. При этом, конечно, Каганович не забывал бороться и с разросшимся благодаря его же усилиям “национал-уклонизмом” (“шумскизмом”, “бойчукизмом”, “хвылевизмом”, “волобуевщиной”), который так пугал “русские” слои украинской парторганизации.

Далее (в конце 20-х) была непродолжительная борьба с “правыми”, но в общем началом конца украинизации стал кризис хлебозаготовок 1932-33 гг., - обернувшийся массовым голодом, - в котором был обвинен сменивший Кагановича украинец Косиор.

Прибывшие из центра ради исправления ситуации “кризис-менеджеры” Постышев и Каганович быстро нашли источник всех украинских проблем в виде “механически проведенной украинизации”, благодаря которой на всех уровнях государственного и партийного аппарата расселись “петлюровцы”, “махновцы” и “буржуазные националисты”, вредящие делу социализма на каждом углу. 

В результате всех этих разборок, посредством которых до самоубийства был доведен наркомпрос УССР Скрыпник, - главный украинский националист по версии Постышева, - в ноябре 1933 года объединенный пленум ЦК и ЦКК КПбУ выпустил резолюцию о необходимости борьбы с “националистической угрозой” в условиях ухудшения внешнеполитического положения СССР (приход Гитлера к власти, очередное ухудшение отношений с Англией и Польшей, взрывной рост среди зарубежных украинцев антисоветских настроений после известий о голоде 1932).

XVII съезд ВКПб в 1934 подвел итог украинизации, которая, якобы, подменила задачу воспитания пролетарского сознания задачей воспитания сознания национального, позволила национализму вырасти в большую опасность и нанесла колоссальный ущерб делу социалистического строительства. Началась эпоха безостановочных чисток в верхах и переформатирования “украинского национального самосознания” на новый лад - через принудительное сближение с русской культурой и отсечение ранее весьма широких связей с западным “очагом” украинского народа - Галичиной, Подольем, Буковиной и Подкарпатской Русью, - который теперь воспринимался как источник антисоветчины и “петлюровщины”.

Автор кстати подчеркивает, что никаких указов об “отмене” украинизации не было; она по инерции продолжалась далее и даже резолюция 1938 года об обязательном изучении в школах русского языка (которую украинские фахiвцi преподносят как апофеоз “московского империализма”) не привела к “отмене” или уничтожению украинской культуры. Просто сменился вектор этой украинизации в сторону максимального сближения с “русским ядром” ради формирования лояльной идентичности “советских украинцев”.

Книжка в целом достойная и полезная для ознакомления. 

Из-за того, что демограф Алексей Ракша, нагоняющий грусть на тех, кто мечтает заполонить страну детишками (будущими пролетариями и солдатами), был признан иностранным агентом, пришла мысль сказать пару слов о демографии при социализме. Вопреки стереотипным представлениям, реальный социализм не смог, - хотя и очень старался, - переломить объективную тенденцию к снижению численности населения, связанную с индустриальным переходом. По крайней мере, в Восточной Европе.

Про экстремистский и малоэффективный подход великого румынского вождя Николае Чаушеску к увеличению народонаселения уже написано, а вот пример соседней социалистической Венгрии, которая из всех стран соцблока имела самый низкий суммарный коэффициент рождаемости (СКР).

Тут динамика была аналогична румынской: “сталинский” запрет абортов в 1951 году, вкупе с развитием социальной политики, направленной на матерей и детей, в 1953-1954 гг. вызвал резкий рост рождаемости, но эффект от этих мер был кратковременный. Начиная с 1955 коэффициент рождаемости начал столь же резко снижаться и в целом Венгрии больше никогда не удалось вернуться даже к “досоциалистическим” показателям фертильности. 

А либерализация абортов и повышение доступа к средствам контрацепции к началу 60-х привели к снижению СКР даже ниже уровня воспроизводства. К концу же 60-х Венгрия била социалистические рекорды по количеству абортов. Взволнованные партийно-государственные товарищи в 1973 году взялись за регулирование абортов, попутно поставив под контроль оборот контрацептивных препаратов + было введено пособие по уходу за ребенком в дополнение к прогрессивному детскому пособию. И это дало результат в 1974-75 гг., когда вновь произошел всплеск рождаемости. Но, как и в 53-54, очень краткий, потому что уже в 1976 кривая СКР устремилась вниз и даже введение новой формы родительских пособий в 1985 положения не исправило.

Короче, с 1981 года население социалистической Венгрии начало уже конкретно снижаться и с тех пор тенденция к “вымиранию” венгров не изменилась. Никакие меры правительства рабочих и крестьян, - ни поощрения, ни порицания, ни призывы к сознательности, - не смогли принципиально повлиять на СКР и вызывали только временный эффект.

Самое интересное, что с начала 60-х (когда “хрущевские ревизионисты” в Венгрии решились на публикацию негативных демографических цифр) тема “вымирания нации” была чуть ли не единственной легальной возможностью различных диссидентов выразить своё отрицательное отношение к социалистической системе, потому что в “Венгрии, которую мы потеряли”, несмотря на распространенный среди крестьян принцип “egyeke” (“единственный ребенок”), рождаемость была выше. Как нетрудно догадаться, когда реальный социализм в Венгрии завершился и произошла реинкарнация “традиционных ценностей”...ничего не изменилось. Венгры как “вымирали”, так и продолжают “вымирать”. Но уже под новым флагом с патриаршим крестом вместо красной звезды.

Тем не менее постоянные нападки националистов заставляли руководство Социалистической Рабочей Партии время от времени публично акцентировать внимание на теме демографии, обещая принять все необходимые меры.

Со временем дискурс о “смерти нации” приобрел хождение и в рядах лояльной социализму публики, которая уже в 70-х связывала падение фертильности с распространением анти-марксистского “потребительства” и “мещанства” (хотя эта коронная тема для всех радетелей за многодетность, - как правых, так и левых, - входила в противоречие с генеральным партийным дискурсом о стремлении к повышению уровня жизни при социализме) и даже выводила фигуру “анти-матери” (женщины, которая добровольно отказывается от деторождения). При этом в ходе дебатов 70-х возбужденные борцы за подъем рождаемости умудрялись аккуратно (без расизма, но с опорой на социальный анализ) критиковать и цыганские семьи, которые, занимая крайне низкое положение в венгерском обществе, имели слишком много детей. Все в классическом и хорошо известном нам духе.

Надо сказать, что верхушка венгерского Политбюро звезд с неба не хватала, и, прекрасно понимая, насколько сильно экономика и, - что не менее важно, - обороноспособность зависят от количества (и качества) трудящегося населения, желала довести СКР лишь до “чистого” уровня воспроизводства. Будучи “ревизионистами”, пытавшимися строить “социализм с человеческим лицом” (т.н. “гуляш-социализм”), венгерские партийные элиты, касаясь демографии, неустанно критиковали подход эпохи сталинца Ракоши с его разрушительным (для женщин) принципом “рожай сколько сможешь”, подчеркивая, что Венгрию вполне устроит семья с 2-3 детьми, получившими качественное образование и воспитание.

Но и эти более-менее реалистичные цели, - учитывая, в общем, достаточно гуманный и продуманный подход, очень далекий от безумства румынского соседа (венгры даже отказались вводить “налог на бездетность”, общественный вред от которого, по мнению Политбюро ВСРП, превысит во много раз потенциальную экономическую и демографическую пользу), - оказались недостижимы. 

Из всего этого можно сделать вывод, что никакая “наука наук”, никакое стимулирование, никакая “ликвидация частной собственности на средства производства”, никакие призывы с трибун не могут переломить объективную тенденцию к снижению численности населения в странах, совершивших переход к индустриализму. И с этим надо считаться просто как с неизбежным ответом природы на качественный социальный скачок. 

И исходить из этого же, оценивая перспективы дальнейшего развития общества. Которое, - очевидно, - будет уходить все дальше и дальше от структуры 19-20 вв., позволявшей “сильным людям”, - вождям, спасителям родины, великим кормчим, гениальным теоретикам, - бесцеремонно обращаться с миллионами людей во имя реализации неких великих целей и задач. Потому что принцип “бабы еще нарожают” перестал работать в индустриальных странах уже в 70-х годах XX века. И, как пелось в песне одной малоизвестной уссурийской рок-группы, “кто этого не понял - тот ещё поймет”.

Существует мнение, будто РПК и аффилированные с нею организации близки к анархизму. Это и так и не так.

С одной стороны, Абдулла Оджалан в 90-2000-е действительно выдвинул оригинальную концепцию негосударственного социализма (с экологией, радикальным феминизмом, кооперативной экономикой), на которую, - по уверениям тех, кто в теме (я не из этих), - оказали существенное влияние труды бывшего марксиста, ставшего муниципалистом-федералистом Мюррея Букчина. Так что действительно, те цели, которые нарисовал Оджалан, вполне соотносятся с анархизмом.

Правда практику “старого” анархизма апочисты (сторонники Оджалана, имевшего прозвище “Апо” - “дядя”) в общем и целом критикуют так же, как и практику “старого” марксизма-ленинизма. Потому что ни то, ни другое в итоге не привело к освобождению и выродилось как с т.з. философии, так и с т.з. реального действия.

А вот практика самой РПК коренным образом противоречит “классическому” анархизму (вероятно, за исключением “платформизма” Махно-Аршинова), потому что структура РПК выстроена по сути на ленинской идее “авангарда”, которую Оджалан забрал с собою из марксизма-ленинизма. Поэтому даже полное переосмысление и перестройка структуры курдского движения в начале 2000-х не привели к отказу от “авангардного характера” РПК (которая в 2002-05 временно преобразовалась в Конгресс свободы и демократии Курдистана - KADEK). РПК/KADEK продолжала оставаться силой, задающей вектор развития построенному вокруг неё широкому движению.

Сам Оджалан по этому поводу писал, что партия “берет на себя руководящую роль в социальных движениях с программой, направленной на преобразование общества в демократическое, свободное и равноправное, используя общую стратегию для всех социальных групп, заинтересованных в этой программе, и применяя тактику, направленную на расширение организации гражданского общества, экологических, феминистских и культурных групп, а также признавая необходимость законной самообороны».

Все это произошло потому, что Оджалан, опираясь на политический опыт 20 века, не верил в то, что радикальные социальные трансформации и самозащита возможны без организованного авангарда (дисциплинированной организации) и убежденных кадров. 

Поэтому, РПК похожа не на свободную ассоциацию творческих личностей, каждая из которых по-своему трактует термин “освобождение” и действует, исходя из этих своих личных взглядов (как это принято у “классических” анархистов), а на дисциплинированную и предельно идеологизированную политическую армию, с пожизненным членством (из партии нельзя выйти) и высокой долей личной ответственности (дисциплины, самоограничения, коллективных действий, преданности принципам), доходящей до фанатизма.

На обывательский взгляд РПК скорее даже покажется квазирелигиозной сектой с непогрешимым духовным вождем-философом во главе. Однако курды убеждены, что ленинско-оджалановская “партия нового типа” должна избежать негативных последствий, преследовавших революционные партии 20 века (разложение, коррупция, догматизм, фракционность, предательство революционной перспективы и т.д.), потому что РПК изменила “парадигму”: вместо борьбы за власть, борьбы за создание нового национального и социалистического государства с самими собою во главе (а власть и государство, по мнению Оджалана - первейшие источники всякого разложения и уничтожения общественной свободы), партия провозгласила борьбу за “демократическое общество” без государства, но с властью самого организованного народа. 

Соответственно, со сменой “парадигмы” изменился и метод партийного функционирования: если “старая” РПК делала ставку на административно-бюрократический контроль, военное и политическое доминирование, то “новая” РПК якобы упирает на образование, расширение интеллектуально-культурной гегемонии  и сетевую структуру “прямого участия” во всевозможных культурных, социальных и муниципальных инициативах. Не претендуя при этом (официально, по крайней мере) ни на что, кроме звания “идейного авангарда” свободного общества.

Надо сказать, что акцентирование на фанатизации кадров, имеющих в качестве ориентира концепцию “нового человека” (yeni insan), вкупе с переходом к новой парадигме “демократического общества” и снижением милитаристско-бюрократическо-конфронтационной риторики видимо дало неплохие результаты, т.к. в полыхающей с 2011 года Сирии апочисты продемонстрировали похвальную военно-политическую гибкость и эффективность, будучи способными к реализации принципа “децентрализованного авангардизма”: т.е. единства практики на основе единства идеологии без жесткой иерархической централизации.

Такое вот примерно странное сочетание либертарных идей и довольно-таки суровой внутренней самодисциплины.

Сегодня 26 лет исполняется с момента подписания в Куманово (Македония) соглашений, положивших конец Косовской войне; конфликту между вооруженными силами Югославии и сепаратистской Армией Освобождения Косово.

Что это значит?

А это значит, что настал момент вновь поворошить тему взаимоотношений между коммунизмом и национализмом, ибо как многим известно (наверное все-таки немногим), и сам антисербский косовский сепаратизм второй половины XX века в общем, и непосредственно Армия Освобождения Косово в частности, имеют марксистско-ленинские (т.н. антиревизионистские) корешки.

Читать далее: https://sorok40sorok.com.blogspot.com/2025/06/blog-post.html?m=1